ЧАСТЬ ВТОРАЯ (16 МЕСЯЦЕВ СПУСТЯ) КРАСНЫЙ ЯНВАРЬ 199. года
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ. 21 ДЕКАБРЯ
21. Москва, 18.50 по московскому времени
«…Когда семь черных кремлевских лимузинов выезжают с эскортом мотоциклистов из Кремля, кажется, что эта кавалькада ничем не отличается от правительственных выездов времен Брежнева, Андропова или Горячева. Но на самом деле отличие есть: теперь нa капоте каждого лимузина два флажка – красный на голубом стержне флажок СССР и ярко-голубой флажок России. Это новшество отражает курс нового советского правительства. Когда-то, еще в 1242 году, под голубыми знаменами дружины русского князя Александра Невского разбили немецких рыцарей, под голубыми же флагами Петр Первый вел свои войска на шведов под Полтавой, и под голубыми знаменами Кутузов гнал Наполеона. Теперь даже голубое древко советского флага символизирует РОССИЙСКУЮ основу, на которой держится в СССР красная власть рабочих и крестьян. Иными словами, именно голубая Россия стала официальной опорой красного государства…»
Сидя за затененными стеклами третьего по счету лимузина (в первом и втором едет охрана), Роман Борисович Стриж отбросил свежий «Тайм» со своим и Митрохина портретами на обложке и приколотым к журналу русским переводом статьи «Новый облик России». Взглянул в окно. Легкая январская поземка штриховала Москву снежными прочерками. Над метро «Площадь Революции» висели гигантские транспаранты: «Смерть мировому сионизму!» и «Долой сионистскую блокаду». Вдоль тротуара стояли оживленные толпы москвичей. Размахивая красными и голубыми флажками, они кричали приветствия правительственному кортежу. Господи, вздохнул про себя Стриж, сколько еще предстоит сделать, чтобы красная советская власть действительно, а не символично держалась на российском стержне! Вот уже больше года западные страны пытаются, как в двадцатые годы, удушить новую патриотическую Россию удавкой экономической блокады за то, что новое правительство выселило всех русских евреев в Сибирь. Это было первой акцией Стрижа и Митрохина – нужно было срочно остановить вторжение китайцев и одновременно завоевать популярность в стране. Переселение двух с половиной миллионов евреев на строительство антикитайских укреплений гениально решило обе эти задачи: китайцы тут же отказались от планов вторжения в Сибирь – не рискнули связываться с мировыми жидо-масонами, а в стране несколько недель царило ликование: люди занимали новые должности, квартиры, дачи, бесплатно получали машины, мебель, посуду, одежду. Миллион еврейских квартир, освободившихся для народа в самых крупных городах – Москве, Ленинграде, Киеве, Харькове – сразу сделали имена Стрижа и Митрохина популярными…
Лимузины вошли в плавный поворот к Охотному ряду, и впереди, над белыми колоннами здания Большого театра, возникла квадрига медных, огненно-красных коней, парящая в лучах прожекторов, а под ним по всему фронтону театра, – яркий неон рекламы: ПРЕМЬЕРА ОПЕРЫ «ВЕСНА РОССИИ». И тут же мысли Стрижа были прерваны ревом гигантской толпы, заполнившей всю площадь перед театром. При первом же появлении кремлевских лимузинов эта толпа заорала что-то ликующее, на машины полетели цветы. Да, эти люди явно ждали не столько спектакля (те, у кого есть билеты на оперу, уже наверняка в зале), а их – Стрижа и Митрохина, Новое Патриотическое Правительство СССР. И даже если это их ликование не вполне стихийно, а, возможно, организовано самим Митрохиным – все равно приятно, чего душой кривить.
Медленно прокатив сквозь коридор московской патриотической публики, кавалькада машин остановилась под навесным тентом служебного входа в театр. Здесь, коченея от крепкого московского мороза, директор и секретарь парткома театра, авторы и постановщики новой оперы замерли в ожидании высоких гостей. А услужливые рослые телохранители уже открывали дверцы лимузинов…
Когда еще через минуту новые правители России – Борис Романович Стриж и Павел Иванович Митрохин – в сопровождении членов Политбюро появились в театральной правительственной ложе, две тысячи зрителей, сидевших в зале, вскочили с мест, словно поднятые единым порывом. «Ура Патриотическому правительству!», «Да здравствует Россия!», «Слава русской истории!» – кричали сотни голосов в разных концах гигантского зала. И такой напор, такая сила и энергия исходили от зала, что – нет уж, это не организовано и не подстроено, извините! Это было как шторм, как буря, как единый вопль молодой, новой, патриотической России…
Негромко поаплодировав залу. Стриж и Митрохин сели в кресла, но зал все не унимался. «Ура русским патриотам Стрижу и Митрохину!», «Слава российским вождям!», «Да здравствует весна России!» – скандировал зал, и пришлось Стрижу и Митрохину снова встать и, подняв руки, успокоить зал, обратить внимание зрителей к сцене, где над оркестровой ямой застыл дирижер. И, казалось, не от взмаха его дирижерской палочки, а от этого небольшого жеста рук Стрижа и Митрохина началась увертюра новой оперы.
Это была хорошая, душевная и какая-то по-русски широкая музыка. Она началась негромкой и непритязательной мелодией не то флейты, не то пастушьей свирели, прозрачной и легкой, как полет утреннего ветра в степи. Затем к этой свирели стали присоединяться другие инструменты, и воображаемая степь стала оживать волнами шевелящегося под ветром ковыля, песней жаворонка в высоком небе, шуршанием орлиного крыла по острой наклонности воздушного потока, плеском чистой воды в ручье… Но вот какая-то рябь беспокойства прошла по музыке ковыльной степи. Чужой, ритмично-конный мотив стал приближаться, заглушая пастушью свирель. Он нарастал уже не музыкой, а грохотом копыт, созвучным барабанному там-таму, он оглушал степь ржаньем лошадей и гортанными криками чужого, нерусского наречия. И уже, кажется, все утонуло в этом чудовищном пиршестве антимелодии, все чистое, ковыльное, свирельное погибло в этой какофонии иноземных инструментов – каких-то щипково-струнных и барабанных, и кровь из пронзенного стрелами орла хлещет в замутненный ручей, а в истоптанную копытами степь падает с высоты перо из крыла навсегда замолкшего жаворонка…
Но вдруг откуда-то издалека, будто даже из небытия, слышится тихий, непритязательный, простенько-русский, почти частушечный мотив пастушьей свирели. И он близится, близится, близится – озорно-шутовской и трогательный до слез, до озноба души и сердца. И уже не нужна этому мотиву помощь других инструментов, потому что зал, как наэлектризованный, взрывается аплодисментами и подхватывает эту простенькую, частушечную русскую мелодию и поет ее, плача от счастья…
И вот уже исчезло татаро-какафонское наваждение, и снова – весь в утренней росе – колышется под ветром степной ковыль, и снова орел стрижет своими мощными крыльями воздушные потоки, и жаворонок звенит в бездонно-высоком небе…
Медленно, почти неприметно растворяется в воздухе театральный занавес – не поднимается, нет, и не уходит к боковым рампам, а с помощью какого-то, черт его знает – стереоскопического, что ли, – эффекта, этот тяжелый, парчовый занавес Большого театра вдруг тает в воздухе, открывая ошеломленному залу не сцену, нет, а бесконечное, до горизонта ясное пространство половецких степей с живым, реальным ковылем, с ручьем, со звоном цикад и жаворонком в небе. И чистое, яркое, утреннее солнце стоит над этой исконно русской землей…
Господи, что тут случилось с залом! Люди вскочили, закричали, зарыдали от радости и даже забыли аплодировать, а просто зашлись от единого, в две тысячи голосов крика «УР-Р-Р-А-А-А!».
Они узнали свою Родину.
Нет, извините, это не те слова.
Волшебством музыки и света, звука и объема люди перенеслись на тысячу лет назад, в ковыльную степь своих предков, под небо той, еще первозданной России…
Стриж почувствовал, что даже у него увлажнились глаза.
И вот в этот момент на сцену вышли они – Пастух и Пастушка. В простеньких древних одеждах, в лаптях. Юный Пастух держал в руках тоненькую, из ивы, свирель.
Я – Россия ковыльная, Я – Россия степна-а-ая…
Стоило ей, юной Пастушке, красивой, как царевны всех русских сказок, пропеть первые слова арии о русской степи, как весь зал и вся правительственная ложа поняли: этот высокий, чистый, сильный и неповторимый по тембру голос – это голос их Родины, это голос России…
Стриж всем телом подался вперед, к бархатному окладу барьера правительственной ложи и впился глазами в эту Пастушку-Россию.
Краем глаза он уловил косой взляд Митрохина, но уже не мог да и не хотел сдерживать своих чувств – такого чистого русского лица, как у этой Пастушки, таких васильковых глаз, такой атласной кожи, таких ног, такой высокой груди, таких идеальных бедер, такого живота, просвечивающего сквозь пастушью тунику, такой невинности в каждом жесте, шаге и движении юного тела Стриж не только никогда не видел, но и не мог подозревать о земном существовании подобных нимф!… О, конечно, у него были женщины. В бытность его секретарства в Свердловском обкоме партии они с Вагаем имели не одну балерину и не одну певичку из Свердловского театра оперетты. Но то, что двигалось сейчас по сцене Большого театра, то, что одним звуком своего голоса входило в душу, в кровь и во все без исключения члены крепкого сорокавосьмилетнего тела Романа Стрижа, – это невозможно было назвать ни балериной, ни певицей, ни актрисой. Просто кощунственно было бы употреблять эти расхожие слова к такому чуду.
Для обозначения этого чуда подходило только одно русское слово – ДИВА.
Эту ДИВУ мы будем иметь, твердо решил Роман Стриж. И от сознания того, что ничто, никакие силы в мире не могут помешать ему осуществить это простое решение, Стрижу стало легко и радостно. Большой театр всегда, все двести с лишним лет своего существования, был, практически, кремлевским гаремом. Цари выбирали здесь своих фавориток. Сталин за тридцать лет своего царствования перепробовал несколько поколений лучших певиц и балерин, известных всему миру. Калинин специализировался только на несовершеннолетних студентках Училища Большого театра. Берия, Ворошилов, Буденный, Маленков, Поскребышев, Тухачевский – все они в свое время полакомились в этом малиннике. А теперь его. Стрижа, очередь. Законная, царская.
Стриж откинулся назад к спинке стула, открыл отпечатанную на атласной бумаге программку и сразу увидел нужную ему строку: «Пастушка – Полина Чистякова». И имя у нее хорошее, русское. Теперь Стриж уже спокойно, как собственной вещью, стал любоваться этой поющей на сцене дивой. Интересно, откуда она? Сколько ей? Девятнадцать? Двадцать? Неужели она пела в этом театре вчера, месяц назад, а он и не знал о ее существовании?… Стриж не любил оперу. Толстые певцы и певицы, одетые в тяжелые исторические костюмы, поют бесконечно – уснуть можно… Но «Весна России» захватила его. Нет, не только фигуркой Полины Чистяковой и не только ее проникающим до паха голосом, но силой и российской напевностью музыки, стремительным движением сюжета через века русской истории. Татарское иго… Нашествие шведов… Смуты поляков… Наполеон… Гитлер… Жиды в черных лапсердаках и в сталинских френчах… Господи, кто только не пытался соблазнить, изнасиловать нашу Русь! Но Россия всех вымела из своих ковыльных степей, и вот она снова поет на весь мир – поет молодым, сильным голосом. Она зовет народ к прежней славе – к славе Петра, Суворова, Кутузова, к Державности!
Я – Россия ковыльная,
Я – Россия степная!…
Господи, каким исполинским звучанием наполнились теперь эти простенькие поначалу слова! Как мощно, какими широкими крыльями звука поднял их оркестр! И как вольно, страстно и могуче парит над этой музыкой глубокий голос юной певицы, голос Родины-матери! И как вдохновенно-ликующе принимает все это зал – кажется, прикажи им эта Пастушка пойти сейчас на новых татар или французов, и они ринутся в бой – с радостью, с песней, с именем Бога и Родины на устах…
Да! Вот что нужно сегодня народу – победа! Не пассивное сопротивление западной экономической блокаде, а короткая победоносная война – вот что нужно стране! Народ душевно угнетен экономикой, разрушенной Горячевым, а у армии после Афганистана вообще синдром трусости. Значит, нужно влить в народную кровь адреналин победы, как сделал это Рейган с американцами высадкой войск в Гренаде. Да, нужно вздрючить народ, объединить, сплотить! И ничто в мире не возбуждает и не пьянит народы так, как кровь поверженного народа-врага.
Он, Роман Стриж, встряхнет нацию.
ДЕНЬ ВТОРОЙ. 23 ЯНВАРЯ
22. Город Екатеринбург (бывший Свердловск), 06.00 по уральскому времени (04.00 по московскому).
Громкие настенные часы-ходики показывали почти шесть утра. Поглядывая на минутную стрелку, восьмилетняя Наташа торопливо высюпывала из блюдечка горячий чай – у нее оставались считанные 3 минуты на массу дел! Перво-наперво поставить на чайник тарелку с картофельными оладьями, которые она с вечера приготовила для отца, пусть согреются до его прихода – это раз! Натянуть на ноги вторую пару шерстяных колготок – два. Затем сунуть ноги в валенки, надеть пальто, шарф и шапку-ушанку – три, четыре, пять, шесть. После этого: погасить свет, запереть квартиру… ой, забыла – вытащить из холодильника брикет мороженого китового мяса, чтобы он разморозился до прихода мамы, которая еще с ночи ушла на работу в трамвайный парк…
– Говорит Екатеринбург, уральское время – шесть часов утра. Доброе утро, дорогие товарищи! – старательно-бодрым голосом объявил теледиктор. – Передаем последние известия! Патриотическая опера «Весна России» удостоена Ленинской премии за выдающийся вклад… Наташа выключила телевизор и, скатившись по темной парадной лестнице, выскочила на улицу, на ходу накручивая шарф на шею. Морозный воздух тут же, на первом вдохе перехватил дыхание – прямо ноздри слиплись. Дыша ртом, она побежала по черной улице. Отец бы, конечно, сказал: «Закрой рот! Дыши носом!». Он вообще воспитывал ее по-армейски, как мальчишку, то ли потому, что понятия не имел как играть с ней в куклы, то ли потому, что она родилась всего через год после его возвращения из Афганистана…
Наклонив голову вперед и спрятав подбородок в шарф, девочка побежала по улице, свернула за угол. Темные, заснеженные улицы с высокими слежавшимися сугробами-отвалами вдоль тротуаров, по которым бежала Наташа, были похожи на прифронтовые – ни света уличных фонарей, ни машин. Но в этой пустой темноте, продуваемой леденящей поземкой, слышалось и угадывалось какое-то торопливое движение: людские фигуры выскакивали из подъездов, кутаясь в пальто, куртки или бушлаты, спешили туда же, куда бежала Наташа. На их пути клацали двери других, таких же темных подъездов, новые фигуры присоединялись к уже идущим, нет почти бегущим людям, и все ревниво следили, чтобы тот, кто вышел из дома позже, не обогнал впереди идущих. Заледенелые тротуары гулко отражали их быстрые шаги, муравьиные цепочки спешащих людей соединялись с такими же цепочками, вывернувшими из соседних улиц и переулков, и вот уже все ускоряют шаг до предела, а потом бегут. Так спешат в бой, на баррикады и в очередь за хлебом.
Выбежав, наконец, на темный и вьюжный Гагаринcкий проспект, люди с разбегу натыкаются на огромную черную очередь-гусеницу, вытянувшуюся на шесть кварталов к магазину «ХЛЕБ». «Кто крайний? – слышатся запыхавшиеся голоса. – Я за вами! Какой номер?…»
Но Наташа не стала занимать очередь. Она увидела пузырь скандала впереди, на маленьком пятачке между крыльцом магазина и хлебным фургоном, и с ходу побежала туда. Там, наблюдая за разгрузкой хлебных лотков и крепко держа в руках свои хлебные карточки, стояли под стеной магазина первые три десятка очередников, а рядом с ними затевала драку группа мужиков.
– Дай! Дай я ему врежу по харе!… – вырвался из рук своих приятелей какой-то хмырь.
И то же самое делал его противник, крича:
– Пусти! Я ему будку расквашу! Я его в жопу е…! Оба мужика остервенело отшвыривали своих дружков, а те хватали их снова, пытаясь удержать от мордобоя. Ком драки, мата, и мелькающих в воздухе кулаков приближался к первому десятку людей в очереди, и люди уже стали шарахаться в стороны, чтобы их не задели, не смазали кулаком по уху. Еще секунда и таран драки разрушил бы очередь, смял ее. Но в этот миг меж дерущимися возник среднего роста крепыш в потертом кожаном шлеме и серо-желтом армейском бушлате. Это был Андрей Стасов – отец Наташки.
– Вали отсюда! – походя замахнулся на него один из дерущихся.
Стасов перехватил этот кулак на лету. Мужик попытался выдернуть руку, но Стасов, при своем среднем росте и не очень внушительной фигуре, обладал не руками, а настоящими клешнями, как и положено бывшему водителю танка, а ныне механику-контролеру танкового цеха «Тяжмаша». И только ощутив на своем запястье стальную хватку стасовской клешни, мужик-горлопан повернул к Стасову свое угристое лицо:
– Че встряешь? По уху захотел?
Стасов улыбнулся. И Наташка, остановившись в пяти шагах, улыбнулась тоже. Она боготворила своего отца за вот эти его удивительные улыбки, в самые, казалось бы, опасные минуты. Ради таких вот минут она и чай не допивает, и кубарем выскакивает из квартиры, только чтобы не пропустить эту мягкую, душевно-дружескую улыбку на лице своего отца именно тогда, когда над ним уже занесен кулак очередного хулигана. Девочка была уверена, что с такой же улыбкой отец может войти в клетку к медведю и через пару минут выйти оттуда в обнимку со зверем.
– Я же сказал: кончай понтярить, – мягко попросил Стасов, все еще держа на отлете руку мужика, и мужик не выдержал этого сочетания задушевной улыбки с мертвой хваткой стасовской клешни – он усмехнулся сначала одними глазами, а потом и ртом, полным стальных зубов.
– В чем дело тут? – откуда-то из конца очереди подоспел к Стасову здоровяк дядя Петя Обухов, такой же, как отец девочки, «афганец». Никакая сила не могла заставить этих ветеранов войны в Афганистане именовать себя не «афганцами», а «воинами-интернационалистами», как писали о них в газетах. На «Тяж-маше», где работал отец Наташи, этих «афганцев» было больше пятисот, а по всему городу Екатеринбургу (бывшему Свердловску) – не меньше пяти тысяч. Из них сотни две самых проворных сумели на гребне патриотических преобразований выскочить в партийно-управленческие сферы, но вся остальная масса и осталась на своих рабочих местах.