— А почему — граната? — сумрачно спросил он.
— Так небольшие круглые снаряды назывались. С запальными трубками...
Продолговато-круглый рубчатый снаряд с медной трубкой запала Гай словно ощутил в своей ладони. И сказал ему мысленно: «Чтоб ты провалился к чертовой бабушке! Знал бы, дак не связывался...» Но вспомнилась не только граната. Еще и ее хозяин — пулеметчик. Он — упрямый и жестко-неустрашимый — соединился в мыслях Гая с капитан-лейтенантом Алабышевым, хотя, казалось бы, ничего похожего не было. Нет, было... Бесстрашие.
И с горьким откровением, со злостью на себя Гай сказал:
— А я сегодня струсил. Вот.
— Да ну... — осторожно проговорил Толик. Видно, почувствовал, как задеревенело плечо Гая.
— Да! Вот так, — выговорил Гай. Хотелось очистить душу. — Мы играли в войну, а там, в камнях, залег пулеметчик. Я гранатами промазал. Все думали, что я сам кинусь на пулемет, а я не пошел. Надо бросаться вперед, а я лежу...
Толик помолчал. И медленно произнес:
— Наверно, ты не струсил, Гай. Ты задумался. Для всех была игра, а ты стал думать: а что, если бы это всерьез? Так?
— Ты откуда знаешь?!
— Знаю. Не с тобой одним это бывало.
— Нет, я не думал, что это всерьез, — вздохнул Гай.
Но теперь он, кажется, понимал, что его остановило перед пулеметным гнездом. «Если бы кинулся — значит, будто обещание дал: когда по правде такое случится, сделаю так же», — подумал Гай. И вспомнил — но ведь сколько раз в войну играли: «Тах-тах, ты убит! Ура, в атаку!.. Ты убит, я убит, все убиты!»
«Тогда просто не думал про такое, — сказал он себе. — А в этот раз пришло в голову...»
Почему пришло? Может, потому, что видел обкатанные морем осколки костей? Может, потому, что в глубине души все время он помнил о дедушке — даже тогда, когда казалось, что забыл?
— Я не знаю, смог бы на самом деле или нет, — хмуро сказал Гай. — Наверно, ни за что на свете не смог бы...
Толик негромко и словно нехотя проговорил:
— Этого никто не знает до решительного момента.
Решительные моменты в жизни будут, Гай это понимал.
Он еще не знал, кем станет. Может, вовсе и не моряком, хотя при виде кораблей и флотской формы сердце стукало от волнения. Думая о своем острове, Гай представлял себя капитаном. Но можно быть и просто путешественником. Можно археологом: раскапывать города вроде Херсонеса. Можно пограничником...
Осенью учительница литературы задала пятиклассникам сочинение: «Почему я хочу быть космонавтом?» Гай написал, что не хочет. Во-первых, берут в космонавты очень немногих; во-вторых, на Земле куча интересных дел (и под водой тоже, как у Толика); в-третьих, все пишут, что хотят быть космонавтами, потому что так полагается писать, а на самом деле еще и не думали, кем станут. Это «в-третьих» особенно раздосадовало Аллу Григорьевну. Была вызвана мама. Вместо мамы пришел папа. Спокойный, тихий папа, глядя сквозь толстенные очки, вежливо спросил Аллу Григорьевну, действительно ли она уверена, что каждый мальчик должен идти в космонавты? Алла Григорьевна сказала, что пойдет не каждый, но мечтать об этом обязан всякий советский школьник. Папа поинтересовался, сильно ли наступил на горло своей мечте сын Анны Григорьевны, когда пошел в медицинский институт — приобретать профессию зубного врача. Алла Григорьевна спросила, на что папа намекает. Папа ответил, что намекает на следующее обстоятельство: нельзя ставить человеку двойку за то, что он честно излагает свои мысли.
Алла Григорьевна сказала, что пусть папа тогда сам учит своего сына. Но она не уверена, что при таких взглядах папы из пятиклассника Гаймуратова выйдет толк. Неизвестно, кем он станет.
Тут Гая дернуло за язык:
— Да уж не зубным врачом.
За это ему попало от Аллы Григорьевны и от папы, который велел перед Аллой Григорьевной извиниться. По том ему (и папе заодно) попало дома от мамы, от бабушки и даже от деда.
— Я, хотя и не зубной, но тоже врач, — сказал дед. — Неужели медики — столь презренная профессия?
Гай так совсем не считал. Он высказался в учительской просто назло Аллушке... Но, с другой стороны, он и в самом деле не мог представить себя зубным врачом. Так же, как, скажем, бухгалтером или директором магазина. Он твердо знал, что его жизнь будет связана с путешествиями, открытиями, испытаниями и приключениями. Для этого совсем не обязательно быть мореплавателем или космонавтом. Вон, Толик — инженер, а разве жизнь его не приключения? Все время изобретает, ищет, в моря ходит... Или папа. Уж вроде бы совсем «кабинетный» человек (подойдешь к нему, а он, сидя за столом, обнимет тебя одной рукой, а другой все пишет, пишет свои формулы и конспекты), а ухитрился в Африке оказаться. Или дед. Таким врачом и Гай не отказался бы стать. В тридцатых годах хирург Гаймуратов прыгал с парашютом на зимовки к заболевшим полярникам. А в сорок первом, когда немцы пытались ворваться в село, где был полевой госпиталь, дед прямо из окна операционной палил из пистолета (хотя и говорит, что ни в одного немца не попал и вообще стрелял по-боевому единственный раз за всю войну)...
Да, Гай не знал еще, кем станет, но то, что в жизни будут решительные моменты, он чувствовал.
А если и такой — самый решительный — как сегодня? Только уже не в игре? Тогда что? Опять Гай прижмется к земле?
Гай сердито вздохнул, потому что ответа на вопрос не было. Вместо ответа лезли в голову всякие хмурые мысли. О том, что много в жизни у людей суровости и опасностей. Да к тому же и несправедливости! Как с Кургановым!
— Все-таки обидно...
— Что?— отозвался Толик.
— Курганов... Жил, книгу писал, а потом — ничего...
— Я об этом тоже думал... Я даже хотел назвать его именем свой первый аппарат, чтобы память о нем сохранилась. Об Арсении Викторовиче...
— Назвал?
— Не все так просто, как в детстве кажется...
— Не разрешили? — понял Гай.
— Но все-таки ту малютку группа и все испытатели называли «Толиком». Неофициально...
— А при чем Курганов?! — Гай даже возмутился.
— «Тайный океанский лазутчик имени Курганова». Это я еще когда маленький был, придумал...
— Все равно это не то, — непримиримо сказал Гай. — Все равно обидно.
— Что поделаешь...
— Толик, а Курганов моряк был?
— Вовсе нет. Типографский техник и немного журналист. Потом в конторе работал... Но, знаешь, Гай, он был моряк в душе. Когда я к нему приходил, казалось, будто в каюту к старому капитану попадаю... Я его комнату хорошо помню. Дома, когда хронометр стучит, закрою глаза и будто опять у Арсения Викторовича...
— А что за хронометр?
— Курганова. Он у меня остался, вроде как наследство.
— А почему я не видел?
— Когда вы с мамой приезжали, я его как раз отдавал в институт, для ремонта и проверки. Старенький уже... Но сейчас ничего, тикает исправно.
— Это морской хронометр?
— Да, корабельный. Его Курганову один капитан подарил. Старый морской волк, он в юности даже на клиперах ходил... Знаешь, что такое клипера?
— Здрасте, я ваша тетя, — обиделся Гай. — Я и про винджаммеры знаю. «Крузенштерн» был винджаммером. Он из серии «Летающие «П». Был такой судовладелец, у него все названия...
— Да известно мне про «Летающие «П», — сказал Толик. — Тоже не лыком шит. Про все рекорды «Падуи» слышал: от Гамбурга до Талькауно в Чили, вокруг мыса Горн за восемьдесят дней. От Гамбурга же до Австралии, до Порт-Линкольна, — шестьдесят семь суток. Похлеще некоторых клиперов...
— А ты откуда это знаешь? — ревниво спросил Гай.
— Читал... Я вообще старался про все читать, что с именем Крузенштерна связано. Этим меня Курганов на всю жизнь заразил... А кроме того, мне штурман Морозов про «Летающие «П» рассказывал. Мы с ним в шестьдесят первом году познакомились. Он одно время на «Крузенштерне» служил...
— А сейчас он тоже там?
— Сейчас нет.
— А другие знакомые у тебя там есть?
— Н-нет... А что?
Гай посмотрел на Толика: «Ты еще спрашиваешь!»
— А вдруг все-таки есть, а? Мы бы подъехали к борту, ты бы спросил...
Желание оказаться на палубе «Крузенштерна» сотрясло Гая, как короткий озноб.
— Ну, ты придумал... — неуверенно сказал Толик.
И в этой неуверенности Гай увидел зацепку.
— Толик! Ну, не съедят же! А вдруг пустят?!
— Вообще-то, — вздохнул Толик, — у меня были другие планы. Я думал, мы с тобой завтра полазим по пещерному городу в Инкермане, крепость Каламиту осмотрим...
— Значит, ты завтра свободен?! — возликовал Гай.
— Да. Но...
— То-лик... — шепотом сказал Гай. Отодвинулся и глянул из угла дивана умоляюще-восторженными глазами.
— Моя мама, — сказал Толик, — в подобных случаях говорила: «Мелкий авантюрист и вымогатель...»
— Моя мама, — сказал Толик, — в подобных случаях говорила: «Мелкий авантюрист и вымогатель...»
— Ура! — Гай подскочил, будто в диване сорвались все пружины. — Завтра утром, да?!
— За что мне такое несчастье... — печально отозвался Толик.
— Ура!! Толик! Я за это... Я буду самый-самый-са...
— Брысь в постель. А то завтра тебя не поднимешь.
Демонстрируя сверхпослушание, Гай стремительно скинул шорты и майку и влетел на раскладушку. Вытянулся под простыней и затих. Потом одним глазом глянул на Толика.
— Что? — сказал Толик.
— А ты завтра совсем-совсем не занят?
— По крайней мере, до вечера.
— Ой... а вечером опять пропадешь?
— Слушай, ты что за хвост! Как трехлетнее дитя...
— Да ничуть. Просто интересно. На свидание пойдешь?
— Не ваше дело, сударь!
— Ну и пожалуйста... А ее как зовут?
— Стукну!
— Странное какое имя. Она иностранка?
Толик со зверским лицом стал подниматься с дивана.
— Сплю, — хихикнул Гай и натянул на голову простыню.
Вторая часть Под мачтами «Крузенштерна»
Встречи на палубе
Решили ехать в город, до Графской пристани, а там действовать по обстоятельствам. Вдруг встретятся курсанты или кто-то из экипажа «Крузенштерна»! Тогда можно будет завязать беседу и напроситься в гости. А есть и крайний вариант: зайти в диспетчерскую порта и выяснить, не пойдет ли к паруснику какой-нибудь служебный катер.
Но когда спустились от дома на причал ГРЭС, Толик придержал Гая за плечо.
— А ну, испытаем судьбу... — И громко сказал: — Дед! Напротив Голландии парусник стоит, знаешь? Подбрось, а?
В десятке метров от пирса на ялике с растопыренными по бортам удилищами сидел старичок с серебристой щетинкой на подбородке и в соломенной шляпе без донышка. Он отвечал Толику с ленивым непониманием, явно притворялся глуховатым. Но, услыхав, что платой за рейс будет трешка, проявил полную и даже несколько суетливую готовность...
Через две минуты ялик с Гаем и Толиком уже тутукал движком посреди бухты. Гай перегнулся через борт и, поддернув обшлаг новенькой желтой футболки, бултыхал в воде ладонью. В зеленой глубине колыхались медузы. Утреннее солнце старательно грело Гаю спину. Вода казалась почти гладкой, но незаметная глазу, очень пологая зыбь медленно приподнимала и опускала ялик. И внутри у Гая что-то приподнималось и опускалось.
Но это не от качки, конечно! От собственного волнения, от какой-то праздничной тревоги.
Гай не выдержал:
— Толик... А если не пустят?
— Весьма возможно. Если бы я один был, другое дело. А так скажут: куда с таким обормотом?
— Почему это я обормот?! Я — вот... — Гай пошевелил плечами в футболке. Он считал, что новой майки вполне достаточно для парадного вида. По крайней мере, в данном случае.
— А космы-то... Целыми днями шландаешь, в парикмахерскую зайти не можешь... И ухи все облезлые, кожура висит... Что за привычка: с собственных ушей шкуру драть...
— Ты ко мне придираешься, потому что сам боишься, что не пустят на «Крузенштерн», — проницательно сказал Гай.
— Боюсь. Потому что втравил ты меня в авантюру. Думаешь, на кораблях жалуют незваных гостей?
— А ты придумай что-нибудь...
Толик хмыкнул.
Утро было безоблачное. Рубки высоких теплоходов сияли такой белизной, что синева неба сгущалась вокруг них фиолетовым контуром. И даже старый тускло-сизый крейсер, ждущий ремонта, сегодня чисто и молодо голубел под солнцем.
«Крузенштерн» издали казался небольшим, как модель в музее. И приближался сперва медленно, незаметно. А потом вдруг стал расти, расти, взметнул опутанные такелажем мачты в бесконечную высоту и навис над Гаем громадой белого борта.
По борту косо опускался к воде трап — лесенка с леерным ограждением и площадкой внизу. Но, видимо, рассчитан был трап на катера с высокими палубами или просто приподнят. Когда ялик подошел, площадка оказазалась на уровне груди у вставшего Толика. Толик прочно положил на нее ладони.
Недавно признавшись Гаю в робости, Толик теперь вел себя уверенно. Вполне по-флотски. Гаю понравилось.
Вскинув лицо, Толик решительно крикнул:
— На «Крузенштерне»!
Высоко вверху перегнулся через планшир смуглый мужчина в белой рубашке с погончиками.
— Слушаю вас!
— Я инженер Нечаев с морзавода, — заявил Толик. — Разрешите на борт? Есть дело!
В словах Толика была лишь капелька правды. К морзаводу он имел самое-самое маленькое отношение. Но Гай не осудил дядюшку за хитрость.
— Прошу! — сказал наверху моряк. И оглянулся: — Ребята, приспустите трап!
— Не надо! —Толик легко метнулся на площадку, ухватил за руки Гая и дернул его к себе из качнувшегося ялика. Гай, разумеется, зацепился коленом и зашипел.
Деду Толик сказал быстро и вполголоса:
— Все, папаша, спасибо. Теперь давай от трапа подальше...
Борт был ой-ей-ей какой высоты, и Гаю казалось, что поднимаются они по дрожащему трапу страшно долго. Цепляясь за канат-поручень, Гай шагал за Толиком. Он прихрамывал, но про боль в колене уже не думал. Он был торжественно счастлив.
До сих пор Гай (сейчас-то он понимал это) жил здесь в ожидании какого-то необыкновенного случая. Все время шевелилось едва заметное предчувствие, что эти мелькающие приморские дни — предисловие к какому-то главному событию. К необыкновенному, похожему на сказку об острове.
И вот сейчас оно наступило. Наверно, в самом деле сказка. И уж по крайней мере — приключение. Ну, в самом деле: не из обычных же дней, не из простой жизни пятиклассника Гаймуратова такое сверкающее утро, синева бухты и белый корабль-великан!
Гай чувствовал, что эти мгновения у него уже никто не отберет. Пускай хоть что будет потом! Пускай хоть через пять минут скажут: выметайтесь с судна!.. Впрочем, куда выметаться-то? Умница Толик — спровадил яличника!
Они шагнули на палубу. Смуглый моряк сказал с какой-то полувоенной вежливостью:
— Вахтенный штурман Радченко. Слушаю вас...
У штурмана была повязка — синяя с белой полосой. Гай поймал себя на том, что ему хочется подтянуть шорты и опустить по швам руки. Он так и сделал.
— Инженер Нечаев... — опять сказал Толик. — Я здесь в командировке. Узнав, что на рейде стоит барк «Крузенштерн», взял на себя смелость приехать, чтобы повидаться с давним знакомым — третьим помощником Морозовым...
Гаю вспомнился Станюкович — в его рассказах офицеры корветов и клиперов объяснялись с такой же суховатой, но безукоризненной учтивостью. И правильно. Здесь тоже парусник...
Но штурман Радченко не выдержал стиля беседы:
— Да как же так?! Третий помощник — я! А Морозова у нас нет!
— Но...
— А до меня был Бурцев! Он сейчас второй!
— Какая досада, — произнес Толик без всякой досады. — В шестьдесят первом году, после капремонта...
— А, так это было вон когда! — Радченко виновато заулыбался. — Я-то здесь всего год. Я познакомлю вас с первым помощником, он у нас давно. Вы подождите...
Штурман ушел. Толик подмигнул Гаю. Тот рассеянно улыбнулся и посмотрел вокруг и вверх с ощущением чудес и простора.
Казалось, он не просто на палубе, а в каком-то корабельном городе. На площади, где белые дома с чисто-синими стеклами и медью иллюминаторов, вышки с локаторами и прожекторами, перекинутые в воздухе мостики со спасательными кругами на поручнях. А еще — громадные, повисшие на изогнутых балках шлюпки, наклонные грузовые стрелы, какие-то белые бочки, кольца толстенных тросов... Но «площадь», выложенная чистыми желтыми досками, не казалась загроможденной. Она была просторна, и десятки людей на ней были словно редкие прохожие.
Курсанты в робах с форменными флотскими воротниками и матросы без всякой формы возились с бухтой троса, красили борт у спущенного на палубу баркаса, сновали туда-сюда. Два растрепанных бородатых человека, не похожие ни на курсантов, ни на матросов, пронесли странное зеркало — обтянутый фольгой громадный щит в прямоугольной раме... В общем, корабль-город жил своей, непонятной для посторонних жизнью...
А над этой жизнью, над простором корабельной площади возносился окутанный переплетением тросов, лестниц, тонких концов с блоками и украшенных какими-то мохнатыми муфтами канатов мачтовый лес.
Мачт было всего четыре, но Гай все равно ощущал себя в лесу. Густота снастей создавала впечатление чащи. Сбегавшийся к верхушкам такелаж делал мачты похожими на острые, чудовищной высоты ели. Двадцатипятиметровая парашютная вышка в парке Среднекамска была малюткой по сравнению с ними. Чайка, севшая на клотик, с палубы казалась тополиной пушинкой.