Но эта громадность была не страшной. В ней чудился радостный размах — под стать синим ветрам и солнечным океанам. И Гай прерывисто, толчками, вздохнул, вбирая в себя эту высоту, этот простор, это счастливое великанское чудо.
... — Первый помощник капитана Ауниньш.
Гай вздрогнул и опять опустил руки по швам.
У подошедшего высокого моряка было твердое лицо с чуть раздвоенным подбородком и очень светлые глаза.
— Чем могу служить? — спросил он. Его едва заметный прибалтийский акцент понравился Гаю. Так же, как нравилось тут все остальное.
— Инженер Нечаев, — уже третий раз сказал Толик и покосился на Гая. — А это мой племянник... м... Михаил.
Ауниньш наклонил гладко причесанную голову, сказал Гаю:
— Станислав Янович... — И снова вопросительно взглянул на Толика.
Тот вздохнул:
— Ваш коллега уже сообщил мне, что штурман Морозов на «Крузенштерне» больше не служит...
— Да. Он ушел два года назад.
— Понятно. Я познакомился с ним гораздо раньше...
— Значит, вы уже не первый раз у нас на барке? — осведомился Станислав Янович.
— Первый. С Морозовым мы встречались на «Сатурне», он был туда на время откомандирован... Проект «Дина». Слышали?
— О, — сказал первый помощник и глянул внимательно.
— Да... — кивнул Толик, и Гай почуял, что он слегка расслабился. — Это было славное время.
— Значит, вы тоже гидрограф? — спросил Ауниньш. Как-то незаметно получилось, что они уже не стояли, а втроем неторопливо шли вдоль борта.
— Я не гидрограф... Точнее — не совсем гидрограф. Я был в группе технического обеспечения.
Ауниньш глянул так, словно снова хотел сказать «о». Но сказал другое:
— А мы вот превратились в плавучую школу. К Министерству рыбного хозяйства приписаны.
— Жалеете? — с пониманием спросил Толик.
— Дело нужное. Но трудно перестраиваться, привык под синим флагом... — И он объяснил уже специально для Гая: — До недавнего времени мы были гидрографическим судном военного флота. У гидрографов флаг синий. Только в углу на нем — военно-морской флажок.
— Почти как флаг вспомогательных судов, — слегка гордясь своим знанием, сказал Гай.
— Так. Но на нашем флаге еще белый круг с маяком.
— Я знаю. В Южной бухте много таких...
— Да... А теперь у нас в каждом рейсе больше полутора сотен практикантов. Масса хлопот...
— Можно представить, — посочувствовал Толик.
— Да... Но не это самое опасное. Вы, наверно, слышали уже: нас взяли на абордаж две киностудии, «Лен-фильм» и «Молдова-фильм». Кому-то пришла фантазия снимать на учебном судне художественную кинокартину. Можете полюбоваться.
Навстречу шли три густобородатых матроса в широченных штанах, атласных блузах и шапочках с помпонами. Они серьезно приложили к шапочкам пальцы.
— Самые бестолковые курсанты — ангелы по сравнению с ними, — отчетливо сказал Станислав Янович. — Где кино — там порядка нет вообще. Эти понятия несовместимы.
Толик сочувственно кивнул. И спросил:
— А что за фильм-то?
— «Корабли в Лиссе». По Александру Грину.
— Да? Ну и... как у них получается?
— Я не знаток, — ответил Ауниньш, тоном давая понять, что не одобряет легкомысленного интереса инженера Нечаева. — Не могу судить... Но, по-моему, слишком много пустой экзотики.
Толик, видимо, не удержался:
— Наверно, вы не любите Грина?
Станислав Янович сбоку медленно посмотрел на Толика:
— Как ни странно, я люблю Грина... Хотя есть мнение, что латыши — люди излишне хладнокровные и не склонные к романтике... Но я считаю, что Грина облепили розовыми слюнями: ах мечты, порывы души к несбывшемуся, ах зов блистающего мира... А потом — кафе «Алые паруса», косметический набор «Ассоль» и на том же уровне — пошлые статейки о «кудеснике из Зурбагана».
— Но есть и другое. Например, у вас на Балтике — траулер «Зурбаган». Название гриновского города на борту судна — чем плохо?
— Так. Это хорошо. Но это не кино, а флот... Кино с флотом надо держать подальше друг от друга. Для обоюдной пользы... Кстати, поэтому я не одобряю вашего товарища, Морозова, если правда то, что про него говорят.
— А что говорят?
— Будто бы он ушел консультантом на Ялтинскую киностудию. Там строят шхуну для «Острова сокровищ», искали специалиста для проводки бегущего такелажа. Морозов якобы согласился.
Толик помолчал. Потом сказал с коротким смешком:
— Станислав Янович, не хочу дальнейшее знакомство омрачать хитростью. Во-первых, Морозов не товарищ мой, а почти случайный знакомый. Во-вторых, я знал, что он уже не на «Крузенштерне». Я просто придумал повод, чтобы попасть на судно. Мой племянник так страстно мечтал об этом, что я не устоял.
Они оба глянули на Гая, и он засопел, опустив голову. И мысленно сказал Толику: «Вот попрут сейчас, будешь знать».
Ауниньш помолчал и суховато улыбнулся:
— Я подозревал что-то похожее. В командировку не ездят с племянниками...
— Нет, здесь я не хитрил... — Толик был, видимо, уязвлен. — Я и правда приехал по делу. А Михаила пришлось взять с собой по семейным обстоятельствам. Днем я на работе, а он свищет по окрестностям. К счастью, сегодня я оказался свободен... Мы просим извинить за вторжение.
— Ага, — сказал Гай и постарался глянуть на первого помощника ясно и доверчиво. Тот усмехнулся:
— Причина, я думаю, все равно уважительная... Но я, к сожалению, должен оставить вас: дела... Я дам практиканта потолковее, он будет для вас экскурсоводом. Только... — Ауниньш посмотрел на Гая.
— Я понял, — кивнул Толик. — Не спущу глаз.
Ауниньш окликнул пробегавшего паренька в форме и попросил показать экскурсантам судно. Слово «экскурсанты» досадливо царапнуло Гая, но он тут же забыл об этом.
Курсант Лебедев, угловатый, с пушком на губе, на ходу сбивчиво начал лекцию. Сообщил, что «Крузенштерн» неправильно называть кораблем и надо говорить «барк» или «судно», потому что кораблями именуют лишь суда с парусным вооружением фрегатов, то есть с реями на всех мачтах, а здесь бизань — «сухая», с гафелями и гиком... Потом он перепутал год постройки и парусность, и Толик опасливо глянул на Гая: не вмешивайся.
А Гай и не вмешивался. И почти не слушал уже известные сведения. Корабельная сказка опять взяла его в плен. Так, что Гай казался себе легким, будто чайка. Весело кружилась голова.
... — Лебедев! — гаркнули из темного дверного проема рубки. — Тебя где носит? Сейчас консультация по прокладке!
— А мне первый велел гостей водить!
— Вот пускай тебе первый и ставит зачет!
Лебедев беспомощно глянул на Толика.
— А вы идите, — улыбнулся Толик. — Про барк я кое-что знаю, мы тут сами... сориентируемся.
Лебедев с облегчением исчез.
— Хватит голову задирать, — сказал Толик Гаю. — Позвонки свихнешь. Смотри лучше, какой табор...
На кормовой палубе, у подножья необъятной бизань-мачты и у громадного двойного штурвала, расположились разноцветные матросы — вроде тех, что недавно повстречались у борта. Живописная компания беседовала, закусывала и, судя по смеху, травила анекдоты. Среди пиратов (а это были явно пираты, не просто моряки) сновали озабоченные люди в обычной одежде. Сияли несколько матовых зеркал (одно такое Гай недавно уже видел). Возвышался помост на колесах, на нем — тренога с камерой. С помоста прыгнул тощий лысый дядька в мятых шортах и распахнутой рубахе. Закричал тонко:
— Александр Яковлевич, я так не могу! Через час начало, а троих еще нет! Это не работа, это моя родная мама не скажет, что это такое!
— Это кино! — ответствовал курчавый невысокий парень. Он поддернул парусиновые брюки, ловко завязал узлом на животе расстегнутую ковбойку и с удовольствием зашлепал босыми ногами по теплой палубе.
— Александр Яковлевич! — кинулась ему вслед квадратная, увешанная фотоаппаратами девица с мужской прической.
Тот, не оглядываясь, помахал рукой:
— Сейчас, сейчас! Берегите творческий запал для съемки! — И помчался куда-то. Проскочил мимо Гая и Толика.
Толик сжал Гаю плечо.
— Постой-ка, Майк... — и смотрел вслед курчавому Александру Яковлевичу непонятно.
— Что? — недовольно сказал Гай. Он не хотел отвлекаться.
— Сейчас... подожди.
Толик оставил Гая и шагнул к девице с аппаратами.
— Простите. Этот кудрявый молодой человек... он кто?
— Этот кудрявый молодой человек — второй режиссер, — сумрачно сказала она. — Общий мучитель. Скоро я его убью.
— Не раньше, чем скажете его фамилию, — попросил Толик.
Девица-фотограф возвела на Толика волоокие, не подходящие ее мужскому лицу глаза.
— О боже. Есть люди, которые не знают Ревского?
Девица-фотограф возвела на Толика волоокие, не подходящие ее мужскому лицу глаза.
— О боже. Есть люди, которые не знают Ревского?
— Мерси, — задумчиво сказал Толик. Вернулся к Гаю.
Таинственный Ревский уже стремительно шагал обратно и размахивал над рыжеватой шевелюрой мятыми листами. Радостно голосил:
— Если кто-то скажет, что такого эпизода нет в сценарии, я этого человека...
Он промчался мимо Толика и Гая, скользнув по ним веселым, но нелюбопытным взглядом. И вдруг замедлил шаги, встал. Обернулся. Глянул странно: и пристально, и нерешительно.
— Шурка... — негромко сказал Толик.
Тот мигнул, наклонил голову («Похоже на Пушкина», — мельком подумал Гай).
— Толик... Нечаев?
С точки зрения Гая, они повели себя непонятно. Сперва шагнули друг к другу, будто обняться хотели. Не обнялись, но крепко взяли друг друга за локти. Потом словно застеснялись, расцепили руки. Подумав, обменялись медленным рукопожатием.
Толик стоял к Гаю спиной, лица не было видно. А Ревский улыбался — не сильно, а словно о чем-то спрашивал. Потом он сказал:
— Вот черт... Все какие-то затертые фразы вертятся. «Гора с горой не сходятся, а человек...»
— Или «как тесен мир», — со смехом вставил Толик.
— Да, неисповедимы пути морские... Ты теперь здесь живешь, в Севастополе?
— Мы в командировке... — Толик оглянулся и притянул к себе Гая.
— Сын? — спросил Ревский.
— Племянник. Михаил...
Гай негромко, но внятно сказал:
— Если еще раз обзовешь Михаилом, я прыгну за борт. Толик растрепал ему волосы.
— Уличная братия кличет его Гаем. Потому как потомок князей Гаймуратовых.
Ревский сдвинул босые пятки и протянул руку:
— Рад познакомиться, князь. Позвольте представиться. Александр Ревский, давний знакомый вашего дядюшки. Я сказал бы... — Ревский запнулся, и Гай почуял, что он прячет за улыбкой какую-то виноватость. — Я сказал бы, друг детства... если бы не боялся, что...
— А ты не бойся, — тихо произнес Толик. — Хватит тебе бояться.
Питомец флибустьеров
Ревский, сложив рупором ладони, крикнул киношной братии, чтобы ни одна живая душа (если хочет и впредь оставаться живой) не звала и не искала его в течение получаса.
Затем он увлек Толика и Гая на другой конец судна, к фок-мачте. Здесь они в тени этой мачты в относительной тишине и безлюдье продолжили разговор. Потрепав Гая по плечу, Ревский спросил Толика:
— Своих-то нет еще?
— Женитьба — как лотерея, — вздохнул Толик. — Раз попробовал — обжегся.
— Извини...
— Да что ты, дело житейское.
— А у меня семейство в Ленинграде. Два пацана, близнецы-первоклассники.
— Такие же кучерявые?
— Нет, в жену. Белобрысые...
— А ты и сам еще как пацан, — сказал Толик чуть дурашливо и ласково. — Все такой же, лишь в параметрах увеличился.
— Да и тебе не дашь тридцати... Тридцать ведь, да? В сорок восьмом тебе шел двенадцатый?
— Угу... Шурка, вот посмотри: ведь ничего особенного вроде и не было тогда. Ну, бегали, играли. Ну, ссорились. А потом в жизни столько всего случалось серьезного, важного. Но вот запомнилось — лето сорок восьмого...
— Толик, — тихо и серьезно сказал Ревский. — Ты, по-моему, не прав. Особенное было. Я не из тех, кто смотрит на детство со снисходительной улыбкой.
— Да и я не смотрю. Наоборот... Почти двадцать лет прошло, а нет-нет да и царапнет душу: как расстались тогда...
— Ты, Толик, хорошо расстался. Правильно. Это я был такой... максималист.
— Да нет, ты был тоже прав.
— Наверно. С тогдашних позиций... Толик, а я ведь прибегал к поезду... Ну, когда ты уезжал...
— Да? — быстро спросил Толик. — И что, опоздал?
— Нет, я тебя видел... Я за киоском на перроне прятался.
— И не подошел... Почему, Шурик?
— Все потому же. Думал, если подойду, значит, изменю ему.
— Да-а... Ну, а он-то где сейчас?
— А ты не слыхал? Товарищ Наклонов стали писателем. Сперва даже поэтом. Вышла не то в Среднекамске, не то в Свердловске книжечка его стихов. «Первоцвет» называется... Он факультет журналистики закончил, потом С геологами ходил, жил на Сахалине. Очерки печатал. В каком-то областном журнале была его повесть про рыбаков. Говорят, новую книжку готовит.
Толик осторожно сказал:
— Что-то не слышу в твоих словах прежнего обожания...
— Ты не думай, мы не ссорились... Он был, конечно, деспот, но я ему за многое благодарен. Все-таки именно он научил меня быть мальчишкой... Ну, а стали постарше и как-то разошлись потихоньку. У каждого оказалось свое.
— Встречаетесь?
— А как же! И весьма по-дружески. Он мне свой «Первоцвет» подарил... Последний раз два года назад виделись, в Одессе. Я был там в командировке, а он на Одесскую студию сценарий привез.
— Хороший?
— Н-ну... Кстати, в кино есть свои парадоксы. Хорошие сценарии, бывает, лежат, а те, что так себе, глядишь — уже в работе.
— У него в работе?
— Нет пока. Но приняли... Толик сказал с ехидцей:
— А то, что вы сейчас снимаете, значит, тоже «так себе»?
— А вот и нет! — Ревский вдохновенно взъерошил шевелюру. — Это будет блеск! Но каких трудов стоило пробить!.. Знаешь о чем?
— Говорят, по рассказу Грина. «Корабли в Лиссе»?
— От рассказа только название. А вообще это фильм о юности Грина. Но со вставными сюжетами из его книг... Грин как бы сливается иногда с героями своих рассказов. Например, с капитаном корсарского фрегата. То есть сначала он просто молодой матрос на этом корабле, но . капитан — такой замшелый морской волк — умирает, а этого парня экипаж выбирает командиром... Сегодня как раз снимаем похороны капитана.
— И можно посмотреть? — ввернулся Гай.
— О чем разговор!
— Экзюпери сказал: «Все мы родом из детства», — вздохнул Толик. — Помнишь свой «фотокор» на треноге?
— Он говорит «помнишь»! Эта штука и сейчас у меня в сохранности! Реликвия...
— А у меня снимок сохранился. Ты после концерта в саду всех нас щелкнул. Помнишь?
...Это было, конечно, прекрасно. Встреча двух друзей, воспоминания давних лет и так далее. Но это касалось Толика и его друга. А Гаю так и переминаться с ноги на ногу рядышком?
Заметив, что Гай потихоньку «линяет» в сторону, Толик рассеянно показал ему кулак. Гай жестами дал понять, что будет образцом благоразумия.
С минуту Гай ходил вокруг фок-мачты, потом вверх по трапу скользнул на бак. То есть на носовую палубу.
Широкая треугольная палуба светилась желтизной и дышала запахом чистого дерева. Гай постоял на носу, полюбовался громадным стволом бушприта с тросами и сетью, восхищенно подышал у сияющего колокола с надписью «Paduja» и подавил в себе преступное желание щелкнуть по медному краю ногтем. Потом оглянулся и радостно охнул: увидел пятиметровый адмиралтейский якорь. Видимо, запасной. Он был закреплен на палубе.
Гай присел рядом с якорем на корточки. Стал гладить теплое от солнца тело якоря, как добродушного дремлющего великана. За этим занятием застал Гая пожилой усатый моряк (наверно, боцман). Он посмотрел на Гая молча, но так внимательно, что тот без звука и почти на цыпочках поспешил с бака.
Толик и Ревский продолжали свои «а помнишь».
— Кудымовы куда-то уехали, ничего о них не знаю, — рассказывал Ревский. — Витек стал военным, капитан сейчас, а Рафик — он мой почти коллега, тоже в кино.
— Режиссер? — удивился Толик по поводу какого-то Рафика.
— Художник-мультипликатор.
— А, ну он к тому и шел! А Мишка Гельман где? Не знаешь?
— Мишка в шестнадцать лет сел за банальное дело — групповое ограбление киоска. Через год выпустили по амнистии. Он взялся за ум, окончил физкультурный техникум, работал учителем в интернате, женился, мотоцикл купил. А потом сел снова.
— За что? Опять за то же?
— Нет. Он ударил на уроке мальчика. Да не рассчитал, видать, тот головой о батарею. Травма... Ну и пошел Миша в знакомые места...
— За это стоит, — сказал Толик.
— А мальчик? — спросил Гай.
— Что? — глянул на него Ревский.
— Его вылечили?
— Да, конечно...
Гай снова осторожно отошел. Шажок, еще шажок... Вот и поручни. А рядом — могучие тросы вант... Про такие моменты в жизни Гая мама говорила: «Ему бес пятки щекочет». Гай оглянулся, взялся за трос. Встал на нижний прут поручней. На верхний... На перекладину вант. Еще на одну. Тросы и ступеньки еле ощутимо дрогнули под легоньким Гаем...
Как бы ни щекотал пятки бес, а у Гая хватило ума не увлекаться. Поднялся на десяток ступенек — и стоп. И так вон какая высота! От воды до палубы метров пять, да от нее еще столько же. Как на крыше трехэтажного дома.