— А ты, Котёл, постарел, — негромко сказал Петр.
— Помнишь? — шамкая беззубым ртом, удивленно отозвался дед. — Только погоняло у меня теперь другое — Старый.
Зубов утвердительно кивнул и развернулся лицом к Хряку. Смотрящий, в отличие от Промокашки и Старого, остался невозмутим. Паниковать он не имел права. Авторитет вора — превыше всего. Он ни какой-нить чушок,[37] не шестерка, он — вор! Однако Хряк опускал глаза, стоило его взгляду мельком остановиться на залитой кровью физиономии вечного вора. Выбитый глаз чудесным образом был опять цел и невредим. Хряку казалось, что восставший из ада видит его насквозь, чувствует запах его страха, как бы глубоко он не был спрятан. Посох молчал, а Хряк не решался заговорить первым. В сгустившейся тишине раздавалось лишь негромкое бормотание Промокашки, не перестававшего осенять себя крестным знамением. Чтобы не смотреть в глаза ожившего мертвеца, Хряк принялся изучать наколки, проявившиеся в изобилии на голом торсе Посоха. На груди Зубова был изображен раскинувший крылья жезл, увитый парой змей. Над змеиными головами большая корона. Основание посоха было вбито в маковку оскаленного черепа, держащего в зубах кинжал. Немногие авторитетные воры могли позволить себе нанести подобный знак.[38] Но даже помимо кадуцея, тело Посоха изобиловало знаками высшей воровской иерархии. О многих знаках Хряк лишь слышал от старых воров. Все, начиная от подключичных звезд и заканчивая перстнями на пальцах, говорило о том, что масть их обладателя несоизмеримо выше его, Хряка, статуса.
— Молодец, Хряк! — наконец ухмыльнувшись, произнес Зубов. — Я вижу, ты не обделался!
Хряк судорожно сглотнул, он точно также начинал разговор с Посохом. Только теперь они поменялись ролями. И если Посох его сейчас завалит, то фокус с воскрешением повторить не удастся.
— Хорошо ордена рассмотрел? — спросил Кадуцей. — Еще предъявы есть?
— Так чего ж ты мне сразу свои регалки не засветил? — оправдываясь, вымолвил смотрящий. — Видел бы я ксивы сразу, и базар бы другим был!
— А ты бы в вечного вора, — вдруг влез в разговор Старый, — без всего этого уверовал?
— Нет, — угрюмо мотнул обритой головой Хряк.
— Ладно, — улыбнулся вдруг Зубов, — считай, что Пряника я тебе простил.
— Ну, я же… — продолжал оправдываться Хряк.
— Всё ништяк, Хряк, — успокоил вора Петр. — Да, кстати: ни Гурген, ни Слон меня не короновали. Это я когда-то их в законники продвинул… А вот за их смерть придется кому-то ответить. И еще, распорядись-ка, чтобы кто-нить передал вон тому фраерку, — он кивнул в сторону Промокашки, — что помимо моего клифта фартового, он становиться обладателем коцаной шлемки.[39] И его место теперь под нарами возле параши!
Там же.
Несколько дней спустя.
Кулустай встретил майора Егорова умеренным морозцем и легким снежком. После раскисшей от дождей промозглой Москвы, скрип свежего снега под ногами был подобен чудодейственному бальзаму. Вязкая медлительность местного населения после суетной беготни москвичей действовала на Сергея умиротворяюще.
— Эх, — мечтательно подумал Егоров, — бросить бы все на хрен, и переехать в деревню.
Серая громада тюрьмы располагалась на окраине поселка, а высокие смотровые вышки были видны из любой его точки. Быстро уладив с администрацией лагеря все формальности, Егоров стал ожидать появления Зубова в маленькой комнате для свиданий. Наконец, входная дверь открылась, и на пороге возник Посох в сопровождении охранника.
— Гражданин начальничок? — удивился Зубов. — Надолго к нам? Али так — проездом?
Егоров сделал знак надзирателю, что хочет поговорить с заключенным наедине. Охранник кивнул и закрыл за собой дверь.
— Ладно, Зубов, — повысил голос Сергей, — кончай паясничать! Присаживайся, поговорим.
Зубов прошел к столу и уселся напротив майора.
— Закуривай, — указал Егоров на лежащую на столе открытую пачку «Космоса».
Петр, не заставляя себя долго упрашивать, вытащил из пачки сигарету. Прежде чем прикурить, он долго разминал её между пальцев. В глаза Егорова бросилось изобилие татуировок, покрывающих сплошной синевой руки Посоха.
— Это ты когда успел? — поинтересовался Егоров, указывая на перстни. — Когда тебя оформляли, никаких портачек не было? А эти на свежие не похожи.
— Ты ж капитан не господь бог, — с наслаждением выпуская струю дыма, сказал Посох, — что бы все обо мне знать.
— Ну, во-первых — майор, — усмехнулся Егоров, — а во-вторых — кое-что я все-таки знаю.
Он вытащил из портфеля копию дела коллекционера Лопухина и бросил её на стол перед Зубовым.
— Ну, начальник, рад за тебя, растешь! — бросил Дубов, подвигая бумаги поближе. — Тю, вот те номер? — изумился Посох. — А я энти бумажки так искал, так искал!
— На вот тебе еще подарочек! — Егоров бросил на стол, скатанный в рулончик ответ из Сибири.
— Слушай, начальник, — Зубов оторвался от бумаг, — а зачем ты их мне показал? Хочешь пришить мне срок за побег в… — он заглянул в бумаги, — сорок осьмом годе?
— Слушай, Зубов, Рябов, Дубов, или как там тебя еще, — ответил Егоров, — не собираюсь я тебе ничего пришивать! Я еще из ума не выжил! Но мне не дают покоя эти твои… Я ночами не сплю! Так что буду тебя долбить, пока не расколешься!
— А я, думаешь, сплю? — неожиданно сорвался Посох. — Чего ты мне своими граблями мусорскими в душу лезешь? Мне Генрих вместо отца был, а я…, - его голос дрогнул, в глазах на мгновение блеснули слезы. — Все чертов кадуцей, будь он неладен!
— Ну, так расскажи, облегчи душу! — вкрадчиво посоветовал ему Егоров.
Несколько секунд они молча курили, затем Петр начал рассказывать.
Глава 2
24.12.1972
п. Кулустай
ИТК строгого режима.
— Я на самом деле Прохор Дубов, — докурив сигарету, начал Посох. — Дата рождения в деле Лопухина — верная. Место рождения — деревня Сычи Тамбовской губернии. Детство помню плохо. Родители мои были люди небогатые. Голодали часто, но, в общем, жить было можно. Когда по нашей деревне в шестьдесят восьмом тиф прошелся, все родичи мои померли. Остался я круглым сиротой, и рванул в Питер, там у меня по слухам тетка жила. Как я туда добрался — отдельная история! Повезло, наверное. Это сейчас на поезде несколько часов, а тогда… Тогда люди не торопясь жили, медленнее, размеренней. Почти год у меня на дорогу ушёл. Вообще чудо, что добрался! Сто раз мог по пути сдохнуть! Хуже было только кандальным на этапе! По большому Сибирскому тракту, — вдруг запел Дубов, — далеко-далеко за Байкал. Слышал, начальник, такую песню? Слышал. А я вот не понаслышке… Тетку я, конечно, не нашел, — продолжил он рассказ, — да и не мог найти в принципе — я ж тогда думал, что в Питере, как и в родной деревне, все друг друга знают. Ан — нет! Тут бы мне каюк: милостыню просить не умею, правда подавали сердобольные люди… Сразу не умер. Повезло мне тогда — Генрих подобрал.
— Шлиман? — уточнил опер.
— Он самый, — подтвердил Прохор. — Он меня накормил, отогрел, к делу приставил. Он дал мне все, за него я был готов и в огонь и в воду. А когда Шлиман предложил мне отправиться с ним на поиски Трои, я не раздумывал ни секунды. Экспедиции — самое счастливое время в моей жизни. Несколько лет мы рыли турецкие холмы. Наконец Шлиману улыбнулась удача. Клад Приама. Он был словно видение, словно зыбкий мираж…
— Кто он, клад? — уточнил Егоров, перебивая Прохора.
— Кадуцей, — выдохнул Дубов. — Он лежал сверху, присыпанный старыми монетами и драгоценными безделушками. Мне показалось, что безглазые змеи Кадуцея шевелятся. Жезл слабо светился и слегка пульсировал, словно сам просился в руки, но стоило мне дотронуться — сияние исчезло. Я оказался в полной темноте. Когда клад достали — никакого жезла там не было. Зато он явился ко мне ночью. Змеи плакали кровавыми слезами, призывая идти на поиски утерянных глаз. Я не мог противиться этому зову. Рано утром я совершил самое чудовищное преступление в жизни — я ограбил Генриха, человека, которому был обязан всем. Я предал его. Набив до отказа карманы драгоценностями, я отправился на поиски глаз Гермеса. Я искал их больше десяти лет. И в Новом свете, и в Старом, и в Индии, и в Африке. Как ни странно, я нашел их в России, в Москве.
— Дело коллекционера Лопухина, — догадался Егоров.
27.03.1884 г.
Большой сибирский тракт.
Этап Нерчинской каторги.
Небо хмурилось с самого утра. В конце концов, оно зачастило мелким дождем, плавно перешедшим в мокрый снег. И без того раздолбанная дорога вмиг раскисла, превратившись в жидкую кашу, в которой увязли и люди, и лошади.
Этап Нерчинской каторги.
Небо хмурилось с самого утра. В конце концов, оно зачастило мелким дождем, плавно перешедшим в мокрый снег. И без того раздолбанная дорога вмиг раскисла, превратившись в жидкую кашу, в которой увязли и люди, и лошади.
— Вот черт! — выругался старший этапа моложавый офицер Родимчик. — До централа еще верст сорок, а эти душегубы ползут, словно дохлые мухи!
— Хлипкий нонче тать пошел, ваш броть! — отозвался пеший конвоир Белоборотько, оказавшийся в этот момент рядом с лошадью офицера. — От я уж почитай третий десяток годов этапы сопровождаю, а такое послабление, вот ей Богу, первый раз вижу. Кандалы у них Гаазские,[40] легкие, штырей нет — их цепями заменили! На дворе весна! Морозы позади! Топай и радуйся! Так нет жо, все одно — мрут! Хилый душегуб нонче, хилый!
— Эт ты точно заметил, — согласился офицер, — почитай только вышли, а в первой спайке уже два покойника!
— И эту падаль с собой тащить придется, — тяжко вздохнул Белобородько, — ключи от спайки есть только у коменданта централа.
— Черт! — вновь выругался Родимчик. — Ну почему в России все делается через жопу? Были б у меня ключи, отстегнул бы мерзавцев, да зарыл бы поглубже к чертям собачьим!
— Это ишшо нормально, — возразил Белобородько, — всего двое! Лет пять назад гнали мы этап на Акатунь, — продолжил он, поправляя оружие, — а с провиянтом оказия случилась. Не рассчитали. Даже нашему брату-солдату ремень затягивать пришлось. Ну а каторжан дохло от голоду без счету! Партию большую вели — почитай две тыщи одних только кандальных. Лето, жара, покойников раздуло, черви в трупах завелись, вонища за версту перед этапом бежит. А деваться некуда — ключи от спаек в централе! Делать, значит, нечего, их тоже с собой тащим, чтобы сдать по описи.
Белобородько передернул плечами, вспоминая пережитый ужас.
— Ничего, дошли! Чин-чинарем! Ни одного ханурика не потеряли! А здесь тьфу — две сотни душ! Ужели не дойдем? Через пяток верст хуторок небольшой будет. Недюжиное. В нем на ночлег остановиться можно, передохнуть. Если поторопимся — до сумерек будем!
— Давай, поторапливайся! — оживившись, крикнул Родимчик, представив себе горячий ужин и теплую постель. — Шире шаг, каторга!
— Шире шаг! — пронеслось по рядам конвоиров. — Давай, поторапливайся!
Родимчик пришпорил лошадь, направляя её к голове колонны. Бредущие в первых рядах каторжане были измотаны больше всех в партии: ведь именно они задавали скорость всей колонне, но всегда, по мнению конвоя, двигались слишком медленно. Именно в их спайке было уже два покойника, чьи окоченевшие тела по очереди несли заключенные, оказавшиеся с несчастными на одной цепи. Поравнявшись с головой этапа, офицер резко осадил лошадь. Животное поскользнулось и, проехав по грязи несколько метров, крупом сбило с ног двоих каторжан. Упавшие заключенные в свою очередь свалили еще нескольких товарищей по несчастью. Через несколько мгновений вся спайка барахталась в грязи, путаясь в оковах и тщетно пытаясь подняться. Этап встал.
— Твари! — рассвирепел Родимчик, выхватывая из-за голенища нагайку, которой в исупленнии принялся охаживать упавших. — Встать, суки! Уроды! Встать!
Но копошащиеся в грязи каторжане, слыша свист кнута, лишь глубже вжимали головы в плечи, закрывались руками, стараясь уклониться от обжигающих ударов. На выручку офицеру сбежались рядовые. Слаженно действуя прикладами и сапогами, солдаты быстро навели порядок и поставили упавшую спайку на ноги. Колонна вновь продолжила движение.
— Ваш бродь, — позвал офицера Белобородько, — разрешите обратиться?
— Валяй, — раздраженно откликнулся Родимчик.
— Зря вы так переживаете, ваше высокородь, — укоризненно покачал головой конвойный, — от этого несварение может приключиться, али боли головные. Просто вам внове, а я человек тертый. Вы на них внимание сильно не обращайте, спокойствие, оно при нашем деле — первейшая вещь! Я-то ужо не первый годок сопровождаю, знаю, чего говорю. А спайку первую лучши в середку передвиньте, а то в ней новые покойники образуются. Мне-то их не жаль, но путь длинный — пусть своими ногами топають.
Выслушав тираду подчиненного, Родимчик угрюмо кивнул, но — таки прислушался к совету. Сделав необходимые распоряжения, офицер поехал бок о бок с бывалым солдатом.
— А вот скажи мне, Белобородько, неужели каждый этап такой… такой, — Родимчик замялся, подбирая формулировку, но конвоир понял его с полуслова.
— Когда как. Инда гладко, инда нет. Самое милое дело, когда этап идет на «слове старосты», и нам тогда послабление выходит, да и душегубов никто плетьми не погоняет. И никогда «на слове» побегов не случалось, сами же каторжане друг за другом смотрят.
— Это как? — с интересом спросил Родимчик.
— А так, — пояснил Белобородько, — находиться иногда среди каторжников человечек весомый, его тати сами из толпы выделяют, «старостой» нарекают. Он от всех этапников с нами, с конвоем тоись, разговор ведет: ну там что бы не погоняли палками, кормили по-людски, а в замен он обещается порядок средь своих людей держать. И держит таки, ну там, чтоб не бунтовали, не бегли, поторапливает сам. Следит, одним словом. Если этап на «слове» идет, считай полдела сделано. А этапы иногда бывают ого-го, не чета нашему. Кандальных две-три тыщи на каторгу, да еще ссыльные налегке, да еще с ними и семьи с детьми, повозки со скарбом, лошади, да наш брат солдат здеся же. Настоящий караван-сарай. Попробуй, уследи за всем. Тут-то всякие тякать и мастыряться. Но и «на слове» оказии тоже случаются, ить власть над сбродом энтим у одного старосты в руках, бунт устроить — раз плюнуть. Я, правда, не попадал, но Трохимчук, — Белобородько указал на своего приятеля, идущего по другую сторону колонны, — попробовал того добра вволю. Из тогдашнего сопровождения почитай только половина уцелела, остальных цепями подушили, да из ружей отнятых постреляли. В бега полтыщи каторжан ушло, а тысячу конвоиры ухлопали. Старшой этапа, говорят, после этого застрелился, царство ему небесное, — Белобородько размашисто перекрестился.
Родимчик судорожно сглотнул, и тоже осенил себя крестным знамением. После этого беседа заглохла сама собой. В Недюжиное этап вошел в сгущающихся вечерних сумерках. При прадеде нынешнего хозяина Недюжинное было процветающим поместьем. Скотопромышленник Петухов некогда разводил здесь скот и немало в этом преуспел. Деду, а затем и отцу нынешнего владельца поместья пришлось изрядно потрудиться, чтобы пустить на ветер грандиозное состояние прадеда. Так что к нынешнему времени от большого процветающего поместья осталось лишь несколько жилых домов, да пустые хлева и конюшни, вмещающие в былые времена многочисленные поголовья скота. Вот в этих пустующих помещениях Петухов — младший и расположил обессиленных каторжан. Солдаты быстро загнали заключенных под крышу, где последние попросту рухнули на покрытый остатками прелой соломы земляной пол. Родимчик самолично расставил караулы, отдал заместителям соответствующие распоряжения, а сам отправился на званный ужин к хозяину поместья. На Недюжинное неспешно опустилась ночь. В затхлой темноте старого хлева, где за долгие годы запустения так и не выветрился запах навоза, вповалку лежали каторжане. Тем, кому посчастливилось забыться во сне, и хоть на мгновение вырваться из ужасающей действительности, завидовали те, кого сладкие объятия Морфея обошли стороной. Прохор тоже не мог уснуть: болели сбитые кандалами руки и ноги, ныли попробовавшие солдатских палок ребра. Раздражал сосед-покойник, которого пришлось нести всю дорогу на своем горбу — так уж вышло, что попал Прохор в ту самую злополучную первую спайку. Мысли бежали вяло — болела голова, ей тоже досталось от армейских кованных ботинок. Нужно было срочно что-то делать, но на обдумывание этой мысли просто не было сил.
— Слышь, босяк![41] — услышал Прохор чей-то сиплый шепот. — Тебе говорю, — неизвестный подергал Дубова за рукав, — тебя ведь Прохором кличут?
— Ну? — устало спросил Прохор.
— Земеля, сдохнем мы на каторге, — продолжал шептать неизвестный, — тебе сколько дали?
— Пятнадцать, — прошептал Прохор.
— Мне четверть отмерили — столько на рудниках не живут! Бежать надо! Сейчас! Потом поздно будет! После Орловского централа, — горячо зашептал в ухо Прохору незнакомец, — конвой свежий будет, отдохнувший. А как в Сибирь войдем, так и вовсе не с руки, вокруг на тыщи верст тайга, сгинуть там — раз плюнуть! Сейчас бежать надо! Сей… — незнакомец зашелся сухим кашлем.
— Как? — взвился Прохор.
— Мне старый знакомец рассказал, — откашлявшись, прошептал неизвестный, — что ты медвежатник знатный. Замок спаечный ломануть сможешь?