Не знаешь, чему удивляться. Мы привыкли видеть нашего крестьянина в вечной грязи, тут приходится убедиться, что эта грязь только результат его нищеты. Те же крестьяне в Соловках рационально ведут свои хозяйства и по любви к порядку напоминают собою чистокровных немцев. Нам подали сливок густоты необычайной.
На чем ни останавливался взгляд — все было безукоризненно, все поражало своим удобством и целесообразностью.
— Монастырь — хороший хозяин! — заметил один крестьянин.
— Хозяева у нас точно хороши — не от мира сего, — вступился монах. — Таких хозяев, как Зосима и Савватий, ни у кого нет. Блюдут они свои поместья и о нас, рабах своих, заботятся!..
Общий вид фермы совершенно напоминает крестьянские хозяйственные постройки. Только, разумеется, разница в приспособлениях, размерах и уходе.
— Где же у вас быки?.. Только коров мы и видели!
— А быков в начале июня, как подымется трава, мы выпускаем пастись, где хотят. Так до конца лета о них и не заботимся. Одичают совсем. Ну, их и ловим потом, по пороше. Что твоя охота!
Когда мы ехали назад, — в море перед нами чайки ловили рыбу. Целый ряд их сидел на выступе громадного валуна. Вот на гребне одной волны мелькнула серебристая спинка сельди, и в одно мгновение крайняя чайка кинулась, выхватила ее из волн, высоко взвилась и, сделав круг в воздухе, вернулась и села уже последнею. Вторая, немного спустя, повторила этот же маневр, и так до конца, не нарушая очереди и порядка…
XXII Доки и лесопильный завод
Пароход «Веру» ставили в доки, для перемены винта.
Соловецкие доки — уже не грубое сооружение, не работа громадной физической силы, а основанное на научных выводах и, при всей огромности своей, — изящное создание человеческого гения.
Монахи с гордостью указывают на него, и невольно чувствуешь, что в этом случае гордость их вполне законна.
— Наши, из крестьян, строили! — объясняют они вам.
— А кто наблюдал за постройкой?
— Тоже монашек из мужичков!
— И техников не было?
— Зачем нам техники: у нас Зосима и Савватий есть. Чего не поймем, они наставят!
Не описываю самого устройства доков; скажу только, что и за границей я не встречал сооружения более прочного и красивого. Бока его обшиты гранитом, все до последней мелочи изящно, несокрушимо и удобно. Края доков состоять из 8000 балясин в два ряда, промежутки между которыми завалены каменьями и засыпаны землею. Под гранитною обшивкой ничего подобного, разумеется, не видно. В док проведены каналы из Святого озера и из резервуара мельницы св. Филиппа. Когда откроют шлюзы, вода стремится по этим двум путям с ужасающей быстротою. До входа в бассейн дока две эти водные массы встречаются в небольшом углублении: тут они кружатся и пенятся с такой быстротой и шумом, что у зрителей захватывает дыхание. Говорят, что от брошенного сюда бревна остаются только щепки. Потом весь этот водоворот стремится в шлюзы и с громом наполняет бассейн доков. Когда вода поднимется до определенной высоты, ранее введенный в постоянный бассейн пароход ставится в брусья, и потом вода спускается.
— Ведь этак Святое озеро может иссякнуть!
— Нет. Святое озеро соединяется с другими. У нас все озера связаны между собою каналами и подземными протоками. Иначе как объяснить, что в маленьких озерках пропасть щук завелось? Через Святое озеро и резервуар св. Филиппа в доки идет вода восьмидесяти озер… Мы еще как приспособили: канал, который проводит воду в шлюзы, движет также и машину лесопильного завода!
— Как строился док?
— Днем и ночью строили беспрерывно. Днем богомольцы, под присмотром монахов, а ночью одни монахи, сами. А за всеми работами крестьянин-монах смотрел!
— Тяжела работа была?
— Нет, многим в это время разные явления были. Подкрепляло это. Мы ведь так: как затомимся — сейчас молитву хозяину обители, ну — как рукой и снимет; или псалом хором споем — и опять за работу!
Пароход был вдвинут и поставлен в течение двух часов. Все это время иеромонах и наместники тянули бечеву и работали наравне с простыми богомольцами. Меня поразило здесь отсутствие бранных слов и песен, без которых, как известно, работа у русского человека не спорится. Впрочем, в другом месте — «ухни, дубинушка, ухни; ухни, зеленая сама пойдет», а здесь — псалмы. Понукали ленивых мягко и снисходительно. Не было слышно ни бестолкового крика, ни не идущих к делу советов и замечаний. Все совершалось в строгом порядке. Вводом парохода в док распоряжался командир «Веры», отец Иван.
— Ну, а посторонние суда в доках у вас бывали?
— Как же, мы недавно пароход «Качалов» Беломорско-Мурманской компании чинили. Как-то раз шкуну одного помора, кажись, Антонова, разбило. Ну, он явился к нам: плачет парень, только, говорит, на постройку судна сбился, как Господь гневом своим посетил. Мы поставили его в доки, починили, пожалуй, лучше, чем прежде, сделали, и отдали ему — пусть Богу молится!
— Ничего не взяли?
— Ни единой полушки. Что брать, ежели Господь человека посетил?
— А свое что-нибудь строили в доках?
— Как же, теперь пароход «Надежду» сами здесь соорудили. Винты для пароходов делаем. Скоро и машины станем производить. Дай срок — все будет!
— Ну, а с чего наместник работает там вместе с простыми матросами?
— У нас первое дело — пример. Как гостиницу строили — сам архимандрит камни таскал. Кирпичи на тачках возил. Труд — дело святое, всякому подобает. Не трудишься, так и хлеба не стоишь!
— Экое богачество, — удивлялся рядом крестьянин. Видимо, что Промыслом Господним все!
— И что чудно, братец мой, никого не приставлено, а все как следовает идет!
— Вот, монашек, по-ихнему в больших чинах состоит, — а тоже канат тянет!
— Дома-то как почну рассказывать — уши развесят. Поди, на тот год полсела сюда вдарится!
Тут же мы побывали и в сараях лесопильного двора. Везде чистота, порядок. Работа кипит, но шума не слышно, и суеты не видать. Монахи работают рядом с богомольцами, под общим надзором небольшого приземистого иеромонаха, тоже не ограничивающегося одним наблюдением.
Весь этот монастырь показал мне то, чем могло бы быть русское крестьянство по отношению к труду и производительности, если бы попеременно его не давило то иго монгольское, то безвыходное крепостное состояние.
XXIII У благочинного
Благочинный церквей Соловецкого монастыря, отец Феодосии, оказался моим архангельским знакомым. Я посетил его келью. Та же простота обстановки, что и у остальных монахов.
— Часто, я думаю, поминаете Архангельск, — все же там веселее, чем тут?
— Нет, монаху место в монастыре. Как жил я в Соловецком подворье, в Архангельске, так не знал, куда и деваться от скуки. Ходил, бывало, по келье, а на улицу и выглянуть боялся, потому там миряне. На монаха, что на дикого, смотрят: куда-де затесался? Ну, и сторонишься. В монастыре я только и отдохнул. Мы ведь все так. Думаете, те иноки, что на подворье в городе живут — довольны своею участью? Нет, они лучше на самую тяжелую работу в монастырь пойдут, чем там оставаться. Беда это, особливо коли день праздничный. Народ ходит, и все-то на тебя, что на зверя заморского, смотрит. Да и соблазна там больше. Здесь ничего не видишь — и не искушаешься, а там трудно!
— Все же есть такие, что в город бы с радостью поехали?
— Есть-то есть… Да мы их туда не пустим… Что за монах — если он в мир стремится. Надел рясу, да принял пострижение, так и сиди в келье — работай да молись, а о мире и позабудь думать, потому тебя заживо похоронили, ты это и памятуй. Нет, такого народа мы не пошлем туда. В город из монастыря идут самые надежные люди, чтобы обители нашей не посрамили. И то ныне имя монаха, словно клеймо Каиново, стало.
— Расскажите мне о чинах монашеских. Я слышал, что у вас пострижение дается не легко!
— Да… У нас послушниками по семи-восьми лет бывают. Рясофорными монахами — восемь лет, а до манатейного монаха и пятнадцать лет прослужишь. А прав повышение никаких не дает: разве что жалованье побольше. Иеромонахи, которые особенные должности занимают, получают рублей по 50-ти в год, остальные от 40 до 25 р.; простые монахи по 10, 6, 5 рублей, ну, а рясофорные, поди, и рубля в треть не получат.
— А архимандрит?
— Прежний получал 4500 руб., новый отказался, только 3000 руб. взял. Он у нас простую жизнь любит. Во всем себе отказывает. Ну, и строг тоже. Хорошо это… Дурно, ежели пастырь слишком стадо свое распустит. Большое нестроение из этого происходит…
— Правда ли, о. Феодосии, что богомольцев у вас с каждым годом меньше становится?
— Это правда. Но все же ныне хотя их и меньше, а кадка для приношений полна.
— Какая кадка?
— А у св. Зосимы стоит.
— Т. е. кружка?
— Нет, кадка, т. е. целый бочонок. Уж мы ее и опростали в этом году раз — а вновь наполняется!
— Это правда. Но все же ныне хотя их и меньше, а кадка для приношений полна.
— Какая кадка?
— А у св. Зосимы стоит.
— Т. е. кружка?
— Нет, кадка, т. е. целый бочонок. Уж мы ее и опростали в этом году раз — а вновь наполняется!
— А от казны монастырь получает что-нибудь?
— Да 1200 р. в год берем!
— При ваших доходах это ведь совершенно лишнее!
— Отчего же не брать, все в пользу св. обители.
— Монастырь сам легко бы мог в казну платить подати!
— Подати?.. Это зачем же! Неслыханное дело, чтобы монахи подати платили. Мы не от мира сего!
— Богомольцы к вам одним путем через Архангельск направляются?
— Нет. Идут и через Кемский уезд. Теперь вот 600 человек в Суме сидят — шкун ждут, чтобы в монастырь переправиться. Ничего, пусть посидят. Все жители Сумы покормятся!.
О. Феодосии в простоте души смотрел на богомольцев, как на доходную статью. Так, впрочем, смотрит на них большинство монахов. До Сумы, как оказалось, эти богомольцы шли пешком из Петербурга и Новгородской губернии. Ежегодно сюда направляются из Архангельска до 12 000 чел. (это преимущественно крестьяне Вологодской, Вятской и Пермской губ., также и архангельцы), из Онеги до 690 ч. (олончане, новгородцы), из Кеми до 1300 ч. (кемляне, корелы, петербуржцы и псковичи).
— Я слышал, что в доках за работу вы дорогонько берете?
— Мы берем дорого? Нет, у нас англичане были и те удивлялись дешевизне. Мы за то, чтобы ввести в док и вывести из дока судно, с разными исправлениями, берем 100 р., и за то, чтобы снять судно с места крушения, тоже — 100 р. А нам только развести пары да выйти лишь из гавани обходится в 70 р. Вы говорите, что у нас дорого. А вон как Беломорская компания содрала с военного корвета «Полярная Звезда» за самые ничтожные исправления 6000 р., это уж грабеж. У нас бы за то же больше 500 р. не взяли. На то они, впрочем, немцы, а немцам закон не писан. Мы бедным судохозяевам-поморам и даром чиним суда, памятуя заповедь Христову. Про нас много лишнего рассказывают!
— Ну, а относительно работ у вас как? Все ли обязаны трудиться?
— Все беспрекословно. Да оно и не трудно, потому ведь мы из мужичков. У нас так искони ведется. Царь Петр сюда духовника своего Иону присылал. Что ж? — Ведь он в Соловках поваром был. Примерно, я благочинный, ну, а пошлют меня камень тесать, я и пойду. Бывали примеры! Потому это не работа, а «послушание». На свв. Зосиму и Савватия работаем. Коли кому работы не назначат, так он сам начнет либо ложки делать деревянные, либо образки рисовать. Продаст все это, а деньги в казну нашу вложит!
— Есть у вас урочные часы для работы?
— Нет, всякому предоставлено по мере сил, кроме общих работ. Оно и лучше — больше и усерднее трудятся. Палка нам не нужна, сами работаем!
Зазвонили к вечерне. Мы вышли. Нам пришлось проходить по лестнице архимандрита. Тут терлась упомянутая прежде меланхолическая дева.
— Сударыня, пожалуйте вниз… Зачем вы здесь? Уходите, уходите. Тут нечего делать…
— Архимандрит страсть не любит, — заметил он мне, — если у него на лестнице бабье торчит. Большое к женскому полу отвращение чувствует.
XXIV Могила Авраамия Палицына. — Похороны богомольца
В лугах Соловецкого монастыря стоят громадные стога сена. Его здесь хватит года на два. Предусмотрительные монахи запасаются надолго. Почем знать: северная природа капризна; легко может случиться, что на следующий год сена и не хватит.
— Много у вас лошадей? — «Ста два, поди, есть. Ничего, мы их прокормим. Овса тоже даем. Только вот сено олени едят баско». — Что ж, их стреляют? — «Не, у нас зверя стрелять нельзя. А для рабочих на зимнее продовольствие мы их в сети ловим». — Как, оленя в сети? — «Да, в сети: расставим сеть, да и загоняем стадо; иногда случается штук пятьдесят, семьдесят, сто попадает. Потом их бьют, ну, и на обед рабочим свежинка идет. Известно, рабочий человек не то, что наш брат, монах. Мирянин, он к одной рыбе не привык. Его кормить нужно, он и будет потом в Рассее говорить, что мы рабочего человека бережем. Как убьют оленей да посолят, смотришь, на зиму и хватит».
Мы в это время шли мимо большого кирпичного строения с открытыми окнами. Это оказался хлебный магазин.
— Муку да капусту мы только и покупаем. Тысяч двадцать пудов в год, случается, а то и все тридцать. Хлеб у нас тут в зерне. Мельницы свои, слава Богу… На сухом местечке здесь и складено. Ветерком провеивает — оно и не портится. Ты вот говоришь — зверя стрелить, а ведаешь ли: что однова богомолец пошел оленя стрелить в леса наши, так ангелы его оттуда лозой выгнали. Сам рассказывал, старики говорят. У нас место святое, излюбленное. Тут ни зверя, ни птицы не тронь — кровь вопиет!
— Где-то здесь вы могилу Авраамия Палицына открыли?
— Неужели не видал еще? Пойдем!
Мы вошли в ограду монастыря, и тут, у самой стены громадного собора, монах показал мне небольшую могилу, тщательно укрытую железным колпаком.
— Почему же известно, что это и есть могила Палицына?
— Потому у нас есть старец один Серафим, он это и знает. Надписи на камне разобрал!
— К чему же было забивать железными листами камень в таком случае?
— А чтоб не портился…
Дальнейших доказательств подлинности этой могилы не оказалось.
Когда я изъявил желание поговорить с о. Серафимом о могиле — он оказался больным. На другой день тоже. Так я и уехал.
Могила этого героя была открыта, как говорят, в прошлом году. Вокруг нее монахи построили ограду весьма мизерного вида. Единственное, что еще производит некоторое впечатление, это возносящиеся тут же старинные стены собора, веющие целыми столетиями пережитого былого, связанные с циклом многочисленных легенд. Говорят, над могилою Палицына нынче служат молебны.
Заговорив о памятниках, нельзя умолчать еще о двух, выстроенных близ доков. Это небольшие колонны из цельного гранита. Одна воздвигнута в память защиты Соловецкого монастыря от англичан, другая — в память построения соловецкой гавани. Художественными достоинствами ни та, ни другая не отличаются. Вообще, монахи соловецкие лишены артистической жилки. Все их часовенки, памятники не отличаются вкусом и изяществом. Это просто или вычурные постройки, удовлетворяющие мещанским требованиям, или прямолинейные по рутинному рисунку.
Во дворе монастыря находятся кучи ядер, брошенных сюда англичанами. Говорят, что на многих из них вовсе не английские клейма. Думаю, что такой слух несправедлив. Хотя монахи и преувеличивают подвиги свои во время так называемой осады монастыря, но, тем не менее, бомбардировка его — несомненное и важное историческое событие.
На другое утро только что я открыл глаза, как прямо в лицо мне ударил знойный, ослепительный луч солнца. Этот яркий, летний день нельзя было не назвать пышным, редким на севере. Я начал бродить по окрестностям монастыря, только что осмотрев его литографию и слесарню — заведения, устроенные здесь в больших размерах и весьма рационально. Как в том, так и в другом руководят делом исключительно крестьяне-монахи.
Зайдя в один тенистый уголок, я наткнулся там на высокого болезненного олончанина, как оказалось, из Повенецкого уезда. Разорванная рубаха, плохонький армячок, лапти, осунувшиеся черты бледного, истощенного лица — все это веяло лютою нищетою, тяжелой борьбой из-за куска насущного хлеба. Даже обильная монастырская трапеза не повлияла на него. Я разговорился с ним.
— На год бы остался здесь… Потому баско тутотко… Да семьишка в деревне. Кто ее кормить станет?
— А теперь они как?
— Да, вишь, я в Онегу на лодке доплыл. Муку от купчей возили. Заодно уж к соловецким угодникам: не пошлют ли святители наши какого облегчения… Тяжко нам ноне, так ли тяжко, что хоть в омут. И хлебца-то цельного по праздничкам не увидишь. Вот оно каково житьишко наше горькое — неурожаи одолели!
— Хлеба у вас плохи?
— Хлеба у нас, парень, колос, что волос, глянешь зерно — всего одно… Вот они наши хлеба. На промыслы бы какие, так мироеды поедом едят нас. Такова ли жадность у них. Не подступайся. Из кабалы и не выходим. Только летом чуть уплатишь подати — зимой жрать нечего…
К говорившему подошли товарищи. Что это были за лица! Бледные, жалкие, искалеченные, с мутными, потухшими глазами, тяжело дышавшие люди казались отмеченными теми резкими чертами, которые холера кладет на свои жертвы. Поступь их была неровна, понуренные головы, бессильно повисшие руки, вдавленные от лямок груди производили на свежего человека самое тяжелое впечатление.
— Вы все через Онегу шли? — спросил я… Они переглянулись. Я повторил вопрос.
— Онегой…
— Вы сюда как? В Онегу как попали?
— Спервоначалу лямились… Потом и пошли в Онег-реку к Соловкам. Напредь уговор был.
— Трудна была, поди, работа?
— Чего трудна… Ровная… Средственная работа! — Казалось, они потеряли даже сознание тяжести этого неустанного, обессиливающего, лошадиного труда.