– Сейчас в Ефремове остановимся, – кивнул Сергей. – Пообедаем.
– Я с собой взяла поесть, – тут же откликнулась его мама. – Картошка, наверное, теплая еще, я кастрюльку в шаль завернула.
– Мы в ресторане пообедаем, мама, – сказал Сергей. – Отметим день рожденья. А картошку в шали как-нибудь после.
Антонина Константиновна ничего на это не ответила, но Аня почувствовала, что в ее молчании нет ни капли обиды. Это было то молчание, которое знак согласия, и Аня догадалась, что она, наверное, редко возражает своему сыну.
Еда в ефремовском ресторане оказалась простая, но вкусная: мясо, тушенное в горшочках. После бокала шампанского Аня почувствовала себя немного свободнее с Сережиной мамой, хотя вообще-то и без шампанского уже было понятно, что та не из докучливых. Но все-таки до шампанского Аня, например, стеснялась серебряного колечка, которое Сергей подарил ей сегодня утром.
Ее ужасно смущало то, что колечко было без камешка, в точности обручальное. Она каждую минуту чувствовала, как оно сияет у нее на руке, и думала о том, что Сережина мама, наверное, все время на это колечко смотрит и видит даже гравировку на внутренней стороне: «Любимая моя Анюта». Сергей ни разу так не назвал ее вслух, но это были его слова, и Аня все время чувствовала незаметное прикосновение к своей руке этого тайного признания.
И, только выпив шампанского, она заметила, что Антонина Константиновна смотрит совсем не на колечко, а… Было как-то даже неважно, куда она смотрит: взгляд ее был направлен словно бы не вовне, а в глубь себя самой.
– Мама, опять сердце болит? – спросил Сергей.
Спросил он негромко и как раз тогда, когда Аня пила шампанское; наверное, не хотел, чтобы она слышала.
– Нет, Сереженька, ничего не болит, – покачала головой Антонина Константиновна.
Она-то как раз произнесла это обычным своим голосом, видимо, не волнуясь о том, что Аня ее услышит. Да она и вообще вела себя с Аней так, словно они были знакомы всю жизнь и давно привыкли друг к другу. И в таком ее поведении тоже совсем не чувствовалось никакого нарочитого стремления – к задушевности или к доверительности.
– Я просто все время про Клавдию Карповну думаю, – сказала она, словно объясняя свой отрешенный вид. – Которая умерла. Я ее много лет не видела, а вот – думаю… Грустно ведь: прошла жизнь, а что было? Ни любви, ни детей, ни счастья – одна работа, и та без радости, на износ только. И зачем тогда она вообще была, жизнь, да еще такая долгая? Ну, поешьте спокойно, – спохватилась она. – Что вам об этом думать? И так не на радость едем, а ведь у Анечки праздник. Ты извини, что так получилось, – сказала она Ане. – Я Сереже говорила, что одна съезжу, зря он меня не отпустил.
– Ты, мам, давно на деревенских гулянках не была, – усмехнулся Сергей. – Одной тебе там делать нечего.
– Да я, можно считать, и никогда не была, – улыбнулась она. – Я ведь в деревне в войну только жила, мне шесть лет было, да и какие тогда могли быть гулянки? А вот ты когда же на них был?
– Ну, я, конечно, тоже не завсегдатай, но пару раз присутствовал, когда в стройотряд ездил. На свадьбах, правда, но, думаю, поминки не сильно отличаются.
В том, что его маме нечего здесь делать одной, Сергей не ошибся. Аня поняла это еще даже до начала поминок – сразу же, как только они вышли из машины у дома покойной Клавдии Карповны.
Она почувствовала, что ее мгновенно окружила какая-то совсем незнакомая жизнь, которая показалась ей враждебной и даже опасной. Аня не сумела бы объяснить, с чем связано это неожиданное ощущение, но оно было таким отчетливым, что она поежилась. Как-то невозможно было представить, что в одном и том же мире существуют ее родители с их размеренной и разумной работой, с их вечерними посиделками за чаем, с их крымским домом отдыха – и мрачные люди, собравшиеся в просторной комнате, где на столе, на вязанном из цветастых тряпочек половике, стоял гроб, на который Аня боялась даже взглянуть. Это были первые похороны, которые она видела, – когда умер дедушка, она была слишком маленькая, и ее не взяли, – и ей вообще было страшно. А тут еще и похороны какие-то… Грубые и словно бы без горя.
В комнате пахло свечами, мокрой одеждой, каким-то до того вонючим табаком, что Аня не совсем была уверена, табак ли это вообще, и крепким спиртным духом – тоже таким, что она могла только догадываться, бывает ли спиртное с таким запахом.
– А, вот и наследнички пожаловали, – сказал усатый краснолицый мужчина. Он сидел на лавке у стены, не снимая ватника, и говорил громко, будто не при покойнице. – Скажите спасибо, что Карповна себе на домовину денег отложила, а то сейчас сами б бегали, расплачивались. Вы ж теперь бога-атые!
– Ну чего ты, Виктор, с порога на людей накинулся? – укоризненно произнесла костлявая старуха в черном, до горла застегнутом платье. – Дай им хоть оклематься с дороги, от Москвы-то неблизко ехали.
– А чего – накинулся? – огрызнулся краснолицый. – Что, неправду говорю? Как что – огород там вспахать, дрова поколоть, так был и Виктор родня, а как дошло дом отписать – ишь, кого вспомнила!
Он зло махнул рукой и вышел из комнаты.
– А то ты ей за так дрова-то колол! – В голосе старухи прорезались визгливые нотки. – Сколь она тебе бутылок перетягала, прорва ты ненасытная! – крикнула она ему вслед. – И какая он ей родня, седьмой воды на киселе и то не наберется, вон, и Тонька подтвердит, не было у Карповны родни. Правда, Тонь? – обратилась она к Антонине Константиновне. – Я тебя сразу узнала, ты и девчонкой невзрачная была, одни косюльки торчали, и тогда, как приезжала Карповну проведать, – точно птичка какая прилетала. А я баба Шура Вязынцева, не помнишь? Вишь, навалила старуха на тебя радости, что говна, – добродушно добавила она. – Дом-то ничего, дом хороший, сад большой… Так ведь это все еще упорядить надо, а куды тебе без привычки, городской-то? Или по-другому распорядишься? – Теперь голос у нее стал вкрадчивый. – Продавать будешь, или как? Так ведь тоже – кто тут настоящую цену даст, у кого деньги-то водятся? Ты, Тонька, как надумаешь…
– Этим я буду заниматься, – прервал ее Сергей. – Мама пусть с Клавдией Карповной попрощается, а мы с вами выйдем на улицу и поговорим. Расскажете мне, баба Шура, что к чему и сколько я вам должен за хлопоты.
– Ишь, сын какой у тебя вырос, – с заискивающе-уважительными интонациями произнесла баба Шура. – Наскрозь сразу увидал! И верно, я хлопотала – обмыть там покойницу, насчет гроба тоже. И помянуть ведь надо, чай, не собака померла. А Клавдия все, помню, Тоньку-то ругала, что без мужа тебя родила… Ну, пойдем, парень, пойдем, – торопливо добавила она. – Все расскажу, а как же! Нам чужого не надо, да лишнего у нас тоже ведь не водится.
Антонина Константиновна подошла к гробу, наклонилась над покойницей. Лицо ее осветилось огоньком тоненькой свечки, вставленной в руки Клавдии Карповны, и на лице проступила такая тихая, никакого к себе внимания не требующая печаль, что Аня чуть не заплакала. Впервые с той минуты, когда они вошли в этот дом, она почувствовала не страх, не неловкость от того, что здесь выясняют отношения какие-то ко всему привычные люди, – она почувствовала то, что и было на самом деле: чужую жизнь, прошедшую без радости и отлетевшую без сожаления…
– Анюта. – Сергей не вышел сразу вслед за бабой Шурой, а подошел к Ане, обнял ее, и она сразу же прижалась щекой к его груди. – Ты прости меня, что так все… Сейчас я тебя на другую половину отведу, побудь там, хорошо? Не надо тебе здесь. Я потом тоже туда приду.
Во вторую половину дома Сергей провел ее через сени. Но когда Аня оказалась в небольшой, чисто прибранной комнатке, то увидела, что отсюда есть другой выход: на веранду, на высокое крылечко – и прямо в сад. Яблочный дух был настоян здесь так крепко, что от этого, несмотря ни на что, становилось спокойнее на сердце.
Аня вышла на веранду. Яблоки были рассыпаны по полу – это была крупная желтая антоновка. Она спустилась с крыльца, села на нижнюю ступеньку. Ветер то ли утих совсем, то ли запутался между деревьями огромного сада. Аня смотрела на деревья – на некоторых еще висели одинокие мокрые яблоки, вдыхала запах опавших листьев и сырой земли и ждала Сергея.
Он появился минут через пятнадцать, когда она совсем по нему истосковалась.
– Прости, Анюта, – повторил он, садясь рядом на ступеньку. – Не ожидал я от себя такого эгоизма.
– Эгоизма? – удивилась Аня.
– Конечно. Мне так хотелось с тобой не расставаться, что о тебе самой я совсем не подумал. Только о себе.
– Тебе и так о многом приходится думать, – сказала Аня. – Все у тебя спрашивают, что им делать, и получается, что ты всем должен отвечать.
– Разве? – Теперь удивился он. – Что-то я не замечал к себе очереди из желающих получить полезный совет.
– Они без очереди, – улыбнулась Аня и неожиданно для себя добавила: – Ты очень взрослый, Сережа.
Он помолчал, потом спросил, глядя не на нее, а куда-то вперед, в даль сада:
– Ты этого боишься?
– Нет.
Она ожидала, что он ее поцелует, но Сергей поднялся со ступеньки и сказал:
– Побудь здесь до вечера, ладно? Поспи, ты же рано встала. По саду погуляй. Пока похороны, поминки… Не думаю, что тебе надо при этом присутствовать, и так ты уже… Я постараюсь поскорее.
Аня и сама не хотела присутствовать на похоронах и поминках, но она так скучала без него, что готова была и на это. Но он ведь не позвал ее с собой, а сама она постеснялась ему об этом сказать.
– Я пока яблок поем, – вздохнула она.
– И яблок тоже, – кивнул Сергей. – И я там еще принес… Картошку в шали. Все на столе, поешь обязательно.
Спать она не стала, а в саду действительно погуляла – долго, пока не замерзла. Она видела, как с другой стороны дома вынесли гроб, как по улице пошла за деревню нестройная и не очень большая толпа… Аня чувствовала не горе – она совсем ведь не знала эту старушку Клавдию Карповну, – а тоскливое одиночество без Сергея.
Деревьев в саду было так много, что опавшие с них листья устилали землю сплошным покровом. Иногда, от коротких порывов ветра, этот покров нарушался: отдельные листочки отрывались от него, но не взлетали, а только приподнимались, и тогда казалось, что из-под них выглядывают маленькие живые существа и с любопытством смотрят вслед Ане.
Аня поела картошку, которая каким-то удивительным образом еще не остыла в кастрюльке, и яблок тоже поела. Вообще-то она не любила антоновку, которая казалась ей кислой, но сейчас ела одно яблоко за другим. И ничего в них кислого не было – это были прекрасные, самые вкусные на свете яблоки, и сок от них сладко тек по Аниным губам.
А потом она все-таки устала. Это было очень странно, потому что она ничего ведь не делала. Но устала от ожидания, она это понимала, и, чтобы время пошло поскорее, прилегла на кровать, стоящую в углу комнаты. Это оказалась даже не кровать, а широкий дощатый топчан, покрытый для мягкости двумя ватными одеялами и для красоты – пестрым грязноватым ковриком. Цветастая подушка, которую Аня подсунула себе под голову, была сбита в твердый комок, да и вся эта постель казалась неудобной, и непонятно было, кто и зачем спал много лет на неудобной постели.
Аня лежала, прикрыв глаза и прислушиваясь к голосам, доносившимся со второй половины дома. Она пыталась различить голос Сергея, но он не слышался совсем, а слышались только крикливые, какие-то неестественные причитания, потом начались просто крики, похожие на ругань, потом послышалась песня. Песню тянули вразброд, но один женский голос был чистый и высокий, он-то и вел долгую, печальную мелодию. И под этот одинокий голос Аня уснула.
Она проснулась оттого, что Сергей обнял ее и поцеловал в краешек губ.
– У тебя губы антоновкой пахнут, – шепнул он в темноте. Оказывается, пока Аня спала, уже наступил вечер, а может быть, даже ночь. – Яблочным соком. Анюта, любимая моя…
Сергей впервые вслух сказал те слова, которые были написаны на колечке, и сказал так, что Аня почувствовала, как мгновенно улетают остатки ее сна. Правда, она и во сне тоже видела Сергея, но наяву он все равно был лучше – когда целовал ее лицо, и гладил щеки твердыми ладонями, и обнимал ее, прижимая к себе.
Он лежал рядом с нею на топчане, и Ане уже не казалось, что топчан жесткий. Она всегда забывала обо всех приметах внешнего мира, когда Сергей оказывался рядом, – о дожде, о снеге, о солнце… Он был и дождь, и снег, и солнце; все это не могло быть заметно и не могло иметь никакого значения, когда он был рядом.
– Анюта, я тебя люблю, – проговорил он прямо ей в губы. – Ты поверь мне и не бойся.
Она не поняла, чего могла бы бояться, потому что ничего с ним не боялась и верила ему во всем. Но когда он осторожно коснулся рукой подола ее юбки и приподнял этот подол, Аня не то чтобы испугалась, а как-то немножко растерялась. Она не знала, что должна делать, чтобы все получилось так, как он хочет. Но если не делать совсем ничего, то это ведь, наверное, тоже не будет так, как надо?
Аня сама потянулась к подолу своей юбки, движение получилось торопливым и неловким, она поняла это и успела даже расстроиться – но тут же наткнулась на Сергееву ладонь, и все это стало неважно… Он погладил и легко сжал ее руку, неловко цепляющуюся за юбку, и в этом его движении была такая живая успокаивающая сила, которая не нуждалась в том, чтобы Аня ей помогала.
На ней были плотные шерстяные колготки – Аня как-то не сообразила, что стоило бы надеть тоненькие, капроновые, в которых соблазнительно выглядели бы ножки. Она подумала об этом только теперь, когда Сергей медленно, снизу вверх, провел рукой по ее ноге и все ее тело вздрогнуло вслед движению его руки…
А потом она вообще перестала думать.
Когда и юбка была снята, и дурацкие детсадовские колготки лежали на полу, Аня уже знала только одно: что надо делать все так, как хочет Сергей. Не потому надо, что он ее заставляет, а потому что он знает главный секрет, которому подчиняется в жизни все: и ее душа, и ее вздрагивающее под его руками тело – тоже.
– Анюточка, – вдруг проговорил он, задыхаясь, – прости меня, не могу я, не сдержусь больше, прости!
Аня не поняла, о чем он говорит. Чего он больше не может, за что просит у нее прощения? И только когда она почувствовала, что Сергей коленями раздвигает ее ноги, что ей становится неудобно, потом почти больно, потом совсем, очень больно, – только тогда она вспомнила, что его поцелуи, и прикосновения его ладоней – это ведь еще не все, что должно между ними сейчас произойти. «Все» же действительно оказалось больно, как она и знала из книг. Но, главное, это «все» оказалось какое-то… лишнее, совсем ей ненужное. И этого она из книг не знала, а узнала только сейчас.
Аня стеснялась таких своих ощущений, но ничего не могла с собою поделать. Ей хотелось, чтобы Сергей просто целовал ее и гладил, и пусть бы гладил ее всю, клал руки на грудь, на живот, опускал их все ниже и ниже – она совсем его не стеснялась, ей было так хорошо от его прикосновений! – но только не было бы этой боли, которую она едва терпела, незаметно прикусывая губы.
– Я сейчас, Анюточка, потерпи еще немного!.. – уже даже не проговорил, а простонал Сергей, и ей стало до невозможности стыдно оттого, что он догадался, что она просто терпит боль, которую доставляет его такой безжалостный, в самую глубь ее тела, порыв.
И вдруг он задрожал и сжал ее плечи так, что она еле сдержала вскрик. И все время, пока он бился и вздрагивал, уткнувшись лбом ей в плечо, Аня боялась закричать от боли и хотела только одного: чтобы это закончилось поскорее.
Но когда это наконец произошло – когда Сергей замер, отпустил ее плечи, отстранился и лег рядом, – она поняла, что готова терпеть все, что угодно и сколько угодно. Потому что он не просто лег рядом, а сразу стал целовать ее, и целовать так, как никогда не целовал прежде.
Он никогда не целовал ее с такой сильной, такой открытой благодарностью, никогда не говорил таких слов, которые шептал сейчас, и никогда ее голова не лежала на его плече.
Потом они замерли, прижавшись друг к другу и продолжая целоваться. Потом Сергей оторвался от ее губ и сказал:
– Совсем я голову потерял – даже постель забыл постелить!
Голос его звучал виновато.
– А разве здесь есть постель? – спросила Аня и засмеялась: не потому что спросила что-нибудь смешное, а потому что непривычно было слышать его виноватый голос.
– Здесь – не знаю, но мама с собой привезла, – сказал он. – Привстань на минутку, я постелю, а то на такой подушке лежать противно.
– Тебе было противно? – снова засмеялась Аня.
– Я об этом забыл, – улыбнулся Сергей. – Но теперь надо вспомнить.
Постель, которую он расстелил мгновенно – Аня только успела набросить на плечи свою куртку, лежащую на стуле у кровати, – оказалась такая ослепительно белая, что ею, казалось, осветилась вся комната.
– Ну вот, теперь можно ложиться, – сказал Сергей, откидывая край одеяла. – А то совсем я… как пещерный человек.
Он быстро поцеловал Аню в губы, снял с ее плеч куртку и уложил в постель, накрыв одеялом до подбородка. Только теперь она почувствовала, что в комнате вовсе не тепло, и заметила, что здесь даже нет печки.
– А ты? – спросила она. – Ты опять куда-нибудь должен идти?
– Больше никуда. Кончились поминки, даже без драки обошлось, хотя и чудом, по-моему. – Он отвел волосы, упавшие ей на глаза, и задержал руку у нее на лбу. – Я только покурю на крылечке и приду к тебе. Можно?
– Ну зачем ты спрашиваешь? – укоризненно сказала Аня.
– Затем, что… не очень-то тебе все это было, да? – вздохнул Сергей. И вдруг сказал, глядя прямо ей в глаза: – Анюта, выходи за меня замуж.
Аня так растерялась от этих его слов, что чуть не нырнула с головой под одеяло. Она совсем не думала о том, чтобы выйти замуж, это было слово из какой-то взрослой, ей еще только предстоящей жизни! Но вместе с тем она ведь и не представляла, что может наступить такое время, когда она будет без Сергея, а это же, наверное, и значит – выйти за него замуж?