– Я очень этого хотел бы, – сказал он, не дождавшись от нее ответа.
Он стоял у сверкающего белой постелью топчана, держал в руке так и не закуренную сигарету и смотрел на Аню тем взглядом, которого она совсем не понимала. Пятнышко стрелой белело у его виска.
– Ты сейчас как будто скажешь «но», – тихо проговорила она. – Почему, Сережа?
– Потому что я не могу предложить тебе ничего такого, в чем я был бы уверен: лучше для тебя и быть не может, – ответил он. – Я сказал, чтобы ты выходила за меня замуж, потому что очень сильно этого хочу. Но вот я, например, очень сильно хотел, чтобы ты сегодня со мной поехала. И что? Очень тебе здесь нравится? И замуж за меня – тоже… Я же понимаю, что жизнь у меня будет самая обыкновенная. – Он сел на край постели и взял Аню за руку. И сразу же она стала слышать его слова совсем по-другому: она слышала то, что он говорил, и одновременно чувствовала то, чего он сказать не мог. – Я же самый обыкновенный математик. Ну, может быть, немножко лучше, чем другие, – в аспирантуру собираюсь. Но у меня обыкновенный логический ум, и я не представляю, чтобы моя жизнь была шире, или даже не шире, а как-то… ярче, чем это возможно по законам обыкновенной житейской логики. Это непонятно? – спросил он.
– Это понятно, Сережа, – еще тише сказала Аня. – Но я ведь…
– А ты ведь совсем другая. – Он наклонился и поцеловал ее в губы. И поцелуй говорил совсем другое, чем слова. – Мне кажется, у тебя должна быть какая-то необыкновенная, совсем не обыденная жизнь. Как шмель изменчивый и шмель печальный. – Он улыбнулся, но как-то не очень весело. – У тебя всего такого очень много. Помнишь, еще сон мне свой рассказывала, про грифельных птиц? И я боюсь тебя обмануть.
Грифельных птиц она увидела во сне несколько дней назад и, конечно, сразу рассказала про них Сергею. Ей снилось, что она пишет грифелем на старинной доске, а буквы сразу же превращаются в больших птиц и улетают. И ничего особенного вообще-то не было в этом сне, и даже ничего самостоятельного – просто она как раз накануне читала «Грифельную оду» Мандельштама, в которой, как ей показалось, говорилось о чем-то подобном.
– Я тебя люблю, Сережа. – Аня даже зажмурилась: она не представляла, что сможет сказать это, глядя прямо в его внимательные взрослые глаза. – Никаких мне не надо шмелей. И грифельных птиц тоже не надо. Я тебя люблю и поэтому хочу выйти за тебя замуж. Это же логично, правда?
Она хотела немножко развеселить Сергея, передразнив его слова про логику, потому что чувствовала, каким сильным напряжением он охвачен. Ей даже не верилось: неужели это напряжение, от которого стрелой белеет его висок, происходит оттого, что он ждет ее ответа? Неужели он не понимает, что она не может ответить «нет», потому что тогда это будет уже не она, а какой-то другой человек? А она, Аня Веснина, которую он один на свете зовет Анютой и которую целует так, что у нее к губам взлетает сердце, может ответить ему только «да», всегда и на все «да» – и отвечает.
– Правда. – Сергей снова наклонился к ней, но не поцеловал, а прижался лбом к ее плечу.
Потом он поднял голову и, не сказав больше ни слова, вышел из комнаты.
Аня смотрела, как темнеет его силуэт на крыльце. Сергей выкурил сигарету, отбросил окурок, постоял еще минуту, вглядываясь в низко опущенные ветки яблонь, и вернулся в комнату.
– Уже ночь, да? – спросила она. Ей хотелось что-нибудь сказать: может быть, сердце перестало бы биться так быстро. – А где же твоя мама?
– Спит, – ответил Сергей. – На зимней половине, где печка. Мы там убрали немного, и она сразу легла. Уже ведь и правда ночь, три часа.
– А ты весь день за рулем, и поминки еще!.. – расстроилась Аня. – И до сих пор из-за меня не прилег.
– Из-за тебя я как раз прилягу, – возразил Сергей. – А если бы тебя не было, я бы сейчас сидел на крыльце и дымил до утра как паровоз. Подвинься, Анютка. Ох ты, а подушка-то одна, – заметил он. – Эй, ты куда с нее сползаешь? Я без подушки лягу.
– Лучше ты ложись на подушку, а я тебе на плечо, – сказала Аня. – Знаешь, как хорошо у тебя на плече лежать, – добавила она немного смущенным тоном.
– Ну, учитывая, что подушка как камень, может, и хорошо, – улыбнулся он. – Иди ко мне…
Он произнес это так, что Аня подумала, что сейчас все повторится снова – вся эта боль, которую она до сих пор чувствовала у себя между ног и которой до сих пор боялась. Но Сергей просто притянул ее к себе – как раз туда, где ей так хорошо было лежать, к своему плечу, – и, обнимая, стал целовать в висок, в щеку, в краешек губ…
– Мы с тобой завтра весь день гулять будем, – говорил он в промежутках между поцелуями. Ане казалось, что он рассказывает волшебную сказку, и хотелось зажмуриться: такое счастье обещали простые его слова. – Ни секунды больше ни на кого не потрачу, на порог никого не пущу – весь день с тобой буду гулять… Мама говорит, рядом парк красивый. Здесь ведь поместье было, тоже Сретенское называлось, как и деревня. Когда она в войну здесь жила, рядом летный полк стоял, и все взрослые девчонки свидания летчикам в этом парке назначали. Там была аллея Печальных Вздохов и аллея Счастливых Встреч. То ли и правда такие были старые названия, то ли девчонки сами для красоты придумали. Спишь? – спросил он. – Мешаю тебе?
– Ну да – мешаешь! Ты так хорошо говоришь… А что здесь еще было? Расскажи, Сереж, – попросила Аня.
– Еще здесь был большой монастырь. Видела, когда мы подъезжали? Он прямо над рекой стоит. Только это теперь, конечно, не монастырь, а склад какой-то. Но хорошо хоть разрушить не сумели – говорят, кладка крепче стали оказалась. Река называется Красивая Меча.
– У Тургенева такой рассказ есть, – вспомнила Аня. – Про Касьяна с Красивой Мечи.
– Есть. – Сергей провел рукой по ее волосам, убирая их со лба, чтобы не мешали целовать. – Жалко, лесов здесь нету. Зато сады огромные, яблоками до сих пор повсюду пахнет, а летом, говорят, вообще… Что нам с этим домом делать, Анют, – продать, оставить?
– Но я же не знаю, – удивленно проговорила она. – Я же не могу такое решать…
– Но ты же моя жена. – В его плече и даже в губах, которыми он касался ее виска, она снова почувствовала непонятное, но сильное напряжение. – Почему же тебе не решить, что нам делать с домом?
И тут Аня вдруг поняла, что это правда. Что она теперь его жена, что для него это так, а значит, это теперь так перед Богом и людьми. Она однажды прочитала эти слова в какой-то книжке, и они запомнились ей своей весомой, неотменимой простотой.
Взрослая жизнь со всеми ее взрослыми решениями тревожила и пугала, но только до тех пор, пока Аня думала о ней как-то отвлеченно, вообще. А когда она чувствовала, как Сергей придерживает ее голову на своем плече, и понимала, что взрослая жизнь – это не что-то отвлеченное, а это и есть он – плечо под ее головой, и губы на ее виске, и легкое движение, которым он убирает волосы с ее лба, – она уже не чувствовала ни страха, ни тревоги.
– Не надо продавать, – сказала Аня. – Здесь в самом деле яблоками пахнет, а это же все-таки важно, правда?
– Правда. – Он приподнялся, опершись локтем о подушку, заглянул ей в глаза и поцеловал – так крепко, что она забыла дышать. – Завтра пойдем с тобой гулять по аллее Печальных Вздохов.
– Лучше по аллее Счастливых Встреч! – засмеялась она. – Только ты поспи все-таки. А то будешь завтра на всех аллеях зевать и ни о чем хорошем не думать.
– Вряд ли. – Он опять лег и опять положил ее голову себе на плечо. – Мне трудно представить, чтобы я с тобой гулял и о тебе не думал.
– А мне казалось, ты всегда о чем-то своем думаешь, – удивилась Аня. – Ты, Сереж, очень загадочный! – Сергей засмеялся этим ее словам, она смутилась и торопливо проговорила: – Ну, спи, спи.
Но самой ей совсем не хотелось спать. Нервы ее были взведены, сердце билось стремительно, все тело болело непривычной взрослой болью, и она думала о том, как много с нею произошло за этот бесконечный день и как сильно она переменилась.
Ане жалко было снова тревожить Сергея разговорами, он ведь действительно устал за сегодняшний день гораздо больше, чем она. Но ей так хотелось спросить его о том, что волновало ее с первой их встречи!
– Сереж… – Она приподняла голову и снизу заглянула ему в лицо. – Ты уже уснул?
– Нет. – Глаза у него были закрыты, но голос был совсем не сонный. – Ты спроси, что хочешь, Анютка.
– А как ты догадался, что я хочу что-то спросить? – удивилась она.
– Мне так показалось. Ошибся?
– Не ошибся… Сереж, а почему ты обратил на меня внимание? – спросила она, садясь. – Я совсем не для того, чтобы пококетничать, но знаешь, на меня никто никогда не обращал внимания, то есть ни один мужчина, то есть, конечно, мальчишка… В общем, никто. И это очень даже понятно. Вот я, например, читаю в книге описание какой-нибудь женщины. – Она стала говорить быстро, сбивчиво, словно боялась, что не сумеет правильно объяснить. – Даже не обязательно красавицы, а просто такой женщины, на которую невозможно не обратить внимание. Например, Анны Карениной или леди Джозианы у Гюго. И я вижу каждую черту их лиц! Я про них читаю – и вижу. Потому что они выразительные. А вот если бы, например, описать мое лицо, то что бы получилось? Волосы у меня русые и длины обыкновенной, до плеч, я даже не знаю, как их причесать или подстричь, чтобы получилось поинтереснее. Глаза тоже обыкновенные – серые. Ресницы вообще никак не опишешь, потому что они еще обыкновеннее.
– Они мокрые очень красивые, твои ресницы, – вдруг сказал Сергей.
До сих пор он слушал молча, и Ане казалось, что он с нею соглашается: действительно, самая обыкновенная у нее внешность, на это трудно возразить.
– Как это – мокрые? – не поняла Аня.
– Ну, когда они мокрые – от дождя или от снега, вот как сегодня. Они у тебя сразу тяжелыми становятся и вниз опускаются, как ветки на яблонях. И у тебя тогда глаза делаются не серые, а темные, вот как вечером воздух в саду, между ветками, и все лицо из-за этого меняется. Очень становится загадочное!
Он улыбнулся своей едва заметной улыбкой – наверное, вспомнил ее недавние слова, сказанные о нем.
– Ты надо мной смеешься, Сережа. – Аня тоже не удержалась от улыбки, хотя ее очень смутили его слова; она даже не предполагала, что он может произнести такое. – А ведь это все правда. За мной никогда даже мальчишки не бегали, не то что…
«Не то что взрослый, как ты, замуж не звал», – подумала она, но сказать это вслух все-таки постеснялась.
– За тобой, наверное, нельзя просто так бегать. Тебя можно только любить, – помолчав, сказал Сергей. – А это ведь не бывает часто. Но я понимаю, понимаю, – как-то торопливо добавил он. – Конечно, тебе хочется, чтобы за тобой многие ухаживали. Так и было бы, только чуть-чуть позже.
– Ничего мне такого не хочется, – обиделась Аня. – Я совсем не то хотела сказать, а только то, что…
Она запуталась, расстроилась и, вместо того чтобы объяснять дальше, еще больше путаясь в словах, наклонилась и поцеловала Сергея в пятнышко у виска. Сейчас оно белело так пронзительно, что еще больше напоминало стрелу.
– Сережа, ты только надо мной не смейся, – чуть слышно сказала она. – Знаешь, мне кажется… Я думаю, что буду любить тебя всю жизнь.
Часть II
Глава 1
Срок сдачи очередного номера приближался, поэтому Анна, как это всегда и бывало, проводила в редакции весь день с утра до вечера. Давно был сверстан ее материал о виллах Палладио, и фотографии к нему получились такие, какие она и хотела. Старичок-фотограф, живший в Виченце и делавший для «Предметного мира» все итальянские съемки, чувствовал дух и стиль журнала так, словно сам участвовал в его создании.
Каждый раз, глядя на фотографию виллы Маливерни, в белом мраморе которой отражались синие падуанские холмы, Анна чувствовала тот тихий укол сердечной печали, о которой ей говорил Марко и которая каким-то неведомым образом была связана с этим словом – холмы…
Фотографии к статье о мордовских вышивках Рита, как и обещала, поставила так выигрышно, что журнальный разворот смотрелся как произведение искусства. Вкус у нее был безупречный и какой-то очень современный, притом в самом лучшем смысле этого слова: без ощущения временности того, что она делает, но с отчетливым ощущением причастности к сегодняшнему дню. Это было важно, и за этот особенный вкус Анна и взяла Риту в журнал, хотя вообще-то не очень любила таких девиц, как она, – у которых все представления о жизни умещаются в незамысловатое пространство стильной московской тусовки.
Впрочем, ведь и «Предметный мир» тоже к этой тусовке отчасти принадлежал, хотя Валентина предпочитала именовать его не глянцевым, а, со старинной основательностью, иллюстрированным журналом.
К тому же Рита умела работать так четко и с такой самоотдачей, что Павлик Востоков смотрел на нее с уважительным недоумением и говорил:
– Вы, Маргарита Олеговна, такая воздушная девушка, что по контрасту со внешностью ваша работоспособность просто потрясает.
В ответ на подобные комплименты Рита только усмехалась, не отводя глаз от экрана компьютера, на котором выделывала какие-то немыслимые дизайнерские штуки. Скорее всего, правда, Павлик вовсе и не старался сделать ей комплимент, а просто говорил, что думал. Трудно было представить себе большую противоположность самому понятию «дамский угодник», чем Павел Афанасьевич Востоков.
Сегодня Анна должна была уйти с работы пораньше, потому что ей предстояло поучаствовать в светской жизни. Ее знакомая издательница только что выпустила книжку «Абсент», про которую уже говорили и писали везде и всюду, и Анна была приглашена на презентацию.
– Интересно, в современном абсенте тоже содержится полынный наркотик? – спросил Павлик, разглядывая роскошный опалово-изумрудный конверт, в котором Анне прислали приглашение на презентацию. – Думаю, все-таки нет. А в том, прежнем, содержался, и очень опасный. Не зря же этот ваш абсент во Франции тогда запретили. Сколько талантливых людей он угробил! – Кажется, Павлик вдохновился, глаза у него заблестели. – Верлен, Рембо, да что там – не сосчитать!
– Во-первых, абсент вовсе не мой, я его сегодня впервые в жизни попробую. А во-вторых, Верлен сам себя угробил, – пожала плечами Анна. – Да и остальные тоже. При чем тут абсент, если они принципиально занимались саморазрушением?
– Но они были художники! – горячо возразил Павлик.
– Я и не против, – улыбнулась Анна. – Они занимались саморазрушением именно как художники.
– Павел Афанасьевич, отвлекитесь от абсента, – сказала Рита. – Какая вам разница, есть в нем наркотик или нет, если вы даже пива не пьете? Подойдите, пожалуйста, к моему столу и посмотрите, как лучше поставить фотографии к вашей статье: виадук сверху, а барак справа, или наоборот.
– Сверху и справа – это, собственно, не противоположности, – объяснил Павлик. – К тому же это не барак, а фабричное здание середины прошлого века.
– Барак и фабричное здание – это, собственно, один черт, – не задержалась с ответом Рита. – Итак, я вас внимательно слушаю.
Она всегда разговаривала с Павликом его же интеллигентными, завершенными фразами, внося в них насмешливые нотки, и поэтому всегда казалось, что она то ли воспитывает его, то ли над ним издевается. Впрочем, Павлу Афанасьевичу, судя по всему, ничего такого не казалось – он отвечал Рите серьезно и обстоятельно.
Именно такой его ответ, напоминающий лекцию по архитектуре, Анна услышала краем уха, уже выходя из редакции.
К вечеру надо было переодеться во что-нибудь простое и дорогое, потому что презентацию организовывало французское посольство, а перед французами так же неловко было бы появиться вечером в рабочей одежде, как и выглядеть, по французскому же определению, слишком тщательно одетой.
Лондонское платье с цветочными абрисами мелькнуло в шкафу, когда Анна снимала с вешалки зелено-опаловую, под цвет абсента, юбку. В Москве вторую неделю шел снег, и не верилось, что когда-нибудь можно будет это платье надеть.
В прихожей Анна побрызгалась легкими, с горьковатым запахом духами, которыми пользовалась во всех случаях, когда надо было производить именно такое впечатление, как сегодня, – дорогой элегантности. Тут она вспомнила, что забыла в редакции сапоги – днем пришла с улицы, переоделась в туфли, а потом ушла прямо домой, вот и забыла, – а значит, придется заглянуть туда еще раз. Эти сапоги тоже являлись образцом дорогой элегантности – кожа тоньше, чем для перчаток, – поэтому заменить их другими было невозможно.
Она уже вышла на лестницу, когда зазвонил телефон. Возвращаться не хотелось – надо будет, на мобильный перезвонят. Но по обычной своей обязательности Анна все-таки решила вернуться.
– Скажи своему красавцу, чтоб не лез, куда не просят, – услышала она. Голос был странный: как будто говоривший специально растягивал слова. – Уж больно он у тебя упорный, так ведь и бошку потерять недолго.
– С кем я разговариваю? – спросила она ледяным тоном, чувствуя при этом, как сердце проваливается в пустоту. – Представьтесь, пожалуйста.
Номер звонившего, конечно, не определился.
– Щас! – хмыкнул тот. – Может, тебе еще данные паспорта продиктовать? Скажи, скажи, не забудь, – старательно растягивая гласные, повторил он. – Я ведь только по доброте душевной предупреждаю – тебя жалею. А его я не жалею, так что…
В трубке зазвучали гудки. Анна почувствовала, что у нее темнеет в глазах и трясутся руки.
«Этим и должно было кончиться! – лихорадочно мелькнуло в голове. – А чем же еще? Депутат этот его, какой-то дурацкий бизнес, конечно, криминальный, какой еще может быть у его депутата бизнес, или политика, еще хуже… Боже мой, что же теперь делать?!»
Можно было сколько угодно изображать спокойствие по телефону, но на самом-то деле какое могло быть спокойствие, когда Матвей, с его молодым упрямством и бесстрашием, все-таки впутался в какую-то жуткую историю, и гнусный голос с бандитской вальяжностью предупреждает ее об этом?
Анна немедленно набрала Матвеев номер. Конечно, дома его не было.
«Если и мобильный недоступен, я с ума сойду», – подумала она.
Но мобильный, к счастью, был доступен, и сын ответил сразу.
– Ты где? – спросила Анна, от ужаса забыв поздороваться, хотя сегодня она еще не разговаривала с ним.