Великий князь Сергей, который, конечно, очень хорошо знал столицу, рассказал жене, что этот уголок Санкт-Петербурга называется Коломна.
«Наш очаровательный дружеский треугольник превратился в четырехугольник!» – храбро шутила в письмах Элла, пытаясь и этой храбростью, и шуткой скрыть, сколь много значили эти слова.
Сначала она говорила: треугольник превратился в квадрат, но потом перестала употреблять это слово. Оказывается, квадратами называли убежденных противников тех, кого немцы насмешливо именовали Schwule. Конечно, в присутствии Сергея это могло показаться оскорбительным намеком, поэтому Элла упоминала теперь именно о четырехугольнике.
…Среди ее любимых фотографий была одна, сделанная в Париже, где они с мужем и Павлом заказали новые дорожные туалеты, а потом отправились в ателье, чтобы сфотографироваться в них. Один снимок был сделан сзади: они, Сергей, Павел и Элла, стоят спиной к камере, держась под руки – Элла между двумя братьями. Самый настоящий треугольник! И не странно ли, что Сергей отстранился от Эллы, а Павел стоит совсем рядом, почти прижавшись?!
О нет, внешне все так прилично – создается впечатление, что они с Павлом вдвоем рассматривают Сергея чуть издали… Кому придет в голову вдуматься, что чувствуют в это время Элла и Павел, наконец-то получившие возможность прижаться друг к другу?!
Эта фотография… Она точно так же правдива и так же лжива, как то письмо, которое Элла готовится отправить в Лондон.
Ее всегда удивляло, что ее слова могут выражать одни чувства – и в то же время таить другие. Как если бы после каждой фразы стоит запятая, а потом – хитрое, лукавое «но»!
Если бы Элла могла позволить себе быть правдивой, то дорогая бабушка была бы потрясена тем, что на самом деле думает, о чем мечтает и чего желает ее милая, послушная, скромная внучка! Так вот если бы Элла могла позволить себе быть правдивой, ее письмо выглядело бы так:
...Ах Боже мой… ну до чего нелепо все выходит в жизни! У французов есть выражение objet d’amour – предмет любви. Это тот, кого ты любишь. Но если он – предмет, почему нельзя запереть его, как любой предмет, на замок, спрятать в шкатулку, чтобы охранить от чужих взоров, а главное, самому ему не дать видеть окружающий мир?! Почему мужчина так нелепо создан, почему ему нужно физическое обладание любимой женщиной?! Почему он не ценит только любование цветком красоты, для чего нужно непременно сорвать его и вобрать в себя его аромат? Ведь цветок после этого завянет и не сможет уже радовать!
Элла не замечала, что противоречит сама себе. Objet d’amour, который она мечтала спрятать от всего мира, и мужчина, который жаждет сорвать цветок ее любви, – они были одним и тем же существом. И ужас этого противоречия как раз и заключался в том, что они с Павлом не имели никакого права любить друг друга – но едва дышали от любви и желания любви.
Брат Сергея, ее мужа, а значит, все равно что ее брат, Павел – был так красив! Это была иная красота, чем у Сергея, не красота никогда не тающего льда, а красота живого огня. Как чудесно было поначалу играть с огнем, всегда зная, что в любую минуту можно отдернуть руку и охладить ожог льдом. Но все чаще наступали мгновения, когда не хотелось руку отдергивать, а хотелось… сгореть!
И, конечно, это не осталось незамеченным мужем, который любил Эллу – так, как умел любить только он. Сергей испытывал страсть к красивым вещам и ненавидел, когда посторонние – даже брат! – брали в руки его любимые вещицы: статуэтки, украшения, книги. Он не был жаден – это можно назвать обостренным чувством собственности. Точно так же он не вынес бы, если бы его любимая вещь – жена – оказалась принадлежащей брату. Да и любому другому! Как-то раз в приливе высокомерного великодушия он сказал, что позволяет Элле завести любовника, ибо у него самого любовники есть, однако это были всего лишь слова, чтобы проверить ее, и Элла это прекрасно понимала.
Да даже если и не слова! Ей никто не был нужен, ни один мужчина, кроме ее мужа… и его брата!
Часто бывало, что, стоило Элле подумать о Сергее, как он непременно оказывался поблизости. Вот и теперь за дверью раздались его неторопливые легкие шаги, а потом и он сам появился на пороге – очень высокий, очень стройный, с точеным лицом и холодным взором.
– Сударыня, – сказал Сергей, входя в комнаты жены – великолепные покои бельэтажа, отделанные в стиле рококо, драпированные шелками с цветочными узорами. В мраморном камине мерцало пламя, которое тоже казалось шелковым. – Сударыня, я хотел поговорить с вами.
Элла подняла на мужа глаза, опустила зеркало, которое держала в руках. «Как же ты прелестна!» – снова и снова повторяло зеркало, и Элле никогда не надоедало его слушать. Вообще их покои тут и там были отделаны зеркалами, и однажды Константин, бедный поэт, осыпавший Эллу стихами (о, само собой разумеется, гораздо лучшими, чем те, которые сотворил неуклюжий рифмоплет Фет… возможно, потому, что объект и впрямь был достоин восхищения, а потому вдохновлял на подлинную поэзию, на стихи, которые словно нисходят с небес, а не высасываются с превеликим трудом из пальца?), однажды Константин что-то сказал на тему зеркального изобилия, а Сергей гордо заявил, что красота ее высочества достойна многократного отражения!
– Слушаю вас, друг мой, – ответила Элла, взяв письмо, сложив его и принявшись надписывать конверт.
– Мне чудится или вы стали реже видеться с Александрой? После нашего первого визита в их новый дворец вы там не появлялись уже два месяца! Вы даже не были со мной на освящении их новой домовой церкви!
– Я плохо себя чувствовала, – проговорила Элла, не поднимая глаз.
– Ну положим… – недоверчиво сказал Сергей. – Возможно, это правда, возможно, нет. Однако сейчас будьте честны! Мне кажется или вы в самом деле избегаете нашего брата… или его жену? Мне почудилось или вас чем-то не радует их брак?
– Уверю вас, что вам почудилось, – проговорила Элла, вновь поднимая на мужа свои чистые, удивительно прозрачные глаза.
– Надеюсь, что да, – усмехнулся Сергей. – Иначе я был бы вынужден напомнить вам о том обете, который мы давали с такой радостью, надеясь друг на друга, рассчитывая друг на друга… Могу ли я надеяться, что вы по-прежнему счастливы оттого, что мы принесли сей обет, или мечтали бы нарушить его?
– Не понимаю, отчего вы говорите это, – пробормотала Элла, в ужасе оттого, что готова выкрикнуть: да, мечтаю нарушить! Но не с вами, о мой супруг!
– Мне так показалось еще в Ильинском… Помните, мы ездили к Юсуповым, в Ракитное, там был еще какой-то нелепый праздник, ради которого нас с Павлом заставили нарядиться в ситцевые рубашки, а вас – в платье, вы еще так самозабвенно придумывали фасон, помните? А моя рубашка была из слишком тонкой ткани, и этот несносный мальчишка Феликс, это маленькое исчадие ада, все время норовил прощупать сквозь нее мои ребра!
Элла опустила глаза. Они с Сергеем были воистину достойны друг друга! Она до смерти стеснялась своих родимых пятен, а он – из-за больной спины – был вынужден носить корсет. Впрочем, Сергей был слишком высокомерен, чтобы стыдиться окружающих, полагая, что великому князю и брату императора не пристало смущаться косых взглядов невежественных подданных, однако все же старался быть всегда, даже в жару, в мундире. Когда поверх сорочки надевался чесучовый китель, ничего не было заметно, но порою, в самую ужасную жару, китель снимать все же приходилось, и тогда ребра корсета просвечивали, да к тому же иногда тихонько поскрипывали. Феликс, сын князя и княгини Юсуповых, был редкостно красивый, еще совсем маленький мальчик. К Элле он относился с нескрываемым обожанием, не ложился спать, пока она его не поцелует на ночь, а великого князя недолюбливал: то дичился и прятался, уверяя, что Сергей на него как-то странно смотрит и ему страшно, то, наоборот, украдкой подкрадывался и норовил прощупать корсетные кости. Конечно, Сергей раздражался, а кто не раздражался бы на его месте? Однако у Феликса был чудный, волшебный голос, и стоило ему запеть итальянскую песню «Occhi da lacrime», «Слез полны глаза», как Сергей смягчался. Он готов был слушать эту песню с утра до вечера и без конца просил Феликса повторять ее. В конце концов, Феликс почувствовал к ней великое отвращение и теперь при виде великого князя убегал с криком: «Io odio questa canzone! Я ненавижу эту песню!»
– Так вот, – продолжал Сергей, – я хочу напомнить вам один из домашних спектаклей… Собственно, вы, конечно, догадываетесь, о чем я говорю? Вы помните тот спектакль, сударыня?
– Да, я его отлично помню, – ровным голосом сказала Элла.
– Я тогда полагал, что преподал вам достаточно убедительный урок.
– Да, – после некоторой заминки вымолвила Элла. – Я… многое поняла.
– Тогда я тоже так решил, – кивнул Сергей. – Более того – мне казалось, что и Павел взялся за ум! Его брак – это лучшее, что могло произойти. И вам нельзя забывать о наших планах… Мы пожертвовали Павлом ради будущего. Кстати, он совсем не считает себя жертвой. Сегодня он мне с гордостью сообщил, что Александра беременна! Думаю, нам нужно навестить ее как можно скорее. Собственно, я предупредил, что мы прибудем нынче вечером, поэтому, если вы закончили с письмами, давайте собираться.
Понадобилось не меньше полминуты, прежде чем Элла кивнула и встала из-за стола, но говорить она пока не решалась: боялась зарыдать.
Все кончено, думала она, все кончено…
Но это ей только казалось.
* * *Солнце, солнце, да бывает ли в этой стране когда-нибудь солнце?! Бывает ли здесь тепло?! А жарко – бывает?
Сколько Александра себя помнила, ей всегда было холодно в Санкт-Петербурге. Холодно и темно. И даже когда она ответила радостным согласием на предложение Павла (ох, до чего же страстно она мечтала, чтобы это предложение было сделано, до чего же пылко молилась об этом!), и то, помнится, промелькнула мысль: «Как же я там буду жить?.. Всегда в том холоде и мраке – как я буду жить?»
И тут же, конечно, эта трусливая мыслишка съежилась и спряталась в самые глубины ее сознания, потому что в ту минуту солнцем Александры был Павел, и лучи этого солнца не просто грели ее, но и опаляли.
Любовь, нетерпеливое ожидание счастья, острое желание поскорей стать взрослой – все это заставляло Александру словно бы гореть изнутри в ожидании дня свадьбы, и больше ничего для нее не существовало, кроме стремления поскорее соединиться с Павлом – и перед Богом, и перед людьми, и перед темной ночью, которая одна только и делает мужчину и женщину мужем и женой.
Королевский двор в Афинах, а тем более – в летней резиденции в Татое, а тем более – на Корфу, где Александра и родилась, жил просто и не слишком церемонно. Драгоценные персидские ковры соседствовали на полу с милотами – овечьими шкурами, в которые так замечательно было прятать ноги от сквозняков. По стенам боковых коридоров висели пастеллары – связки сушеного, а потом слегка печеного инжира, и всегда можно было сорвать ягоду, когда хотелось перекусить до обеда. Над дверьми висели низки лука – для изгнания злых духов. 1 января – в день святого Васили вся королевская семья подвешивала в кухнях связки дикого чеснока – на счастье. (Греки называли этот чеснок сцилла.) И плющ они называли Дионисием, потому что его посадил бог Дионис, и месяцы называли на местный лад: сентябрь звался ставрит, что значило месяц креста, ведь на этот месяц приходилось Воздвижение Креста Господня, апрель звался агиоргит, потому что день святого Георгия отмечался в апреле. И никто, даже сам король Георг, не пил не разбавленным вино – все привыкли к древнему обычаю смешивать вино и воду… По коридорам огромного и не очень уютного афинского дворца, построенного предшественником Георга I, королем Оттоном, детям очень нравилось бегать и кататься на роликовых квадах [15] .
Вообще все здесь было вольно!
Когда приезжали отдыхать родственники из России, они буквально в обморок падали из-за такой «дикости». Ну и, конечно, из-за того, что королевские дети были совершенно запросто с простонародьем. В Афинах еще присутствовало некое подобие сдержанности, но в Татое, любимом загородном дворце королевы Ольги, а особенно – на Корфу, они бегали где хотели, смотрели что хотели и болтали о чем хотели. Отец и мать тоже словно сбрасывали с себя даже ту не слишком-то суровую узду, которая сдерживала их в Афинах, и относились друг к другу с подчеркнутой нежностью и вниманием.
Впрочем, Александра откуда-то знала – причем она знала это всегда, хотя и не могла вспомнить, кто и когда ей об этом рассказал, – что сначала отношения короля Георга и королевы Ольги не слишком ладились, вдобавок у короля была возлюбленная, которая замышляла убийство королевы, однако Ольгу спас один человек, который надел одежду короля, отправился вместо него к похитителям – и был застрелен ими. Еще это было связано с предательством какой-то английской гувернантки, которая тоже погибла. Более того, отношений с этой возлюбленной отец до сих пор не прервал и изредка тайно навещает ее в Париже… [16]
Когда Александра однажды спросила мать, на самом ли деле это происходило и правда ли, что отец ездит в Париж к какой-то особе, та рассердилась и посоветовала ей поменьше слушать, о чем болтают глупые служанки. Но фрейлина Иулиа Сомаки, очень обидевшись, что ее назвали глупой служанкой, однажды показала Александре в глухой глубине дворцового парка плиту с надписью по-гречески: «Васили Константинос». По датам рождения и смерти выходило, что прожил он на свете тридцать лет. Могила была ухожена и покрыта цветами. Иулиа сказала, что именно здесь похоронен тот самый человек, и доказательством его подвига служит то, что похоронили его близ дворца, как особенного героя. И все же Александра не могла понять, почему его не чествуют, почему о нем не говорят. Хотя, если вспомнить, мать всегда с особенным выражением пела Айовасилис – песню, с которой греки начинают колядовать под Рождество (королева любила народные обычаи своей страны и старалась их свято блюсти!), а эта песня начиналась словами: «Святой Васили приходит!» А эта женщина в Париже?! Темная, странная история, она относилась к числу тех, которые взрослые скрывают от детей настолько старательно, что потом даже сами забывают, а было ли все это в действительности. Взрослые всегда что-нибудь да норовят скрыть от детей, они напускают на себя важность и таинственность, а может быть, ничего они не напускают, просто их такими сделала жизнь.
Александра размышляла: а что же она будет скрывать, когда станет взрослой? Как-то так выходило, что пока особенно и нечего. Она насмешливо поглядывала на свою младшую сестру Марию, которая, несмотря на то, что была младше Александры на шесть лет, «рано начала закидывать сети», как говорили рыбаки на Корфу: Мария постоянно в кого-то влюблялась, то в мальчиков, то в девочек, иногда и в тех, и в других одновременно. У Александры не было сердечных тайн до той минуты, пока она впервые не увидела Павла, но и тогда это была никакая не тайна: вся первая, восторженная, неодолимая любовь была написана на ее лице. У них с Павлом не было ночных свиданий и поцелуев украдкой, не было секретной переписки – весь их роман развивался чрезвычайно благопристойно, на глазах всей королевской семьи, и в глубине души Александра была согласна с двенадцатилетней Марией, которая, сморщив нос, сказала, что эта благопристойность ужасно скучна и она сама никогда, ни за что не будет благопристойной, и если уж соберется замуж, то ее роман с будущим мужем потрясет сердца греков и русских, и о нем, этом романе, будут говорить во всех домах и на всех перекрестках!
Александра вовсе не хотела быть предметом досужей болтовни, однако тайны ей очень хотелось… Хотелось чего-то такого, невероятного, известного только ей, о чем можно молчать с многозначительной улыбкой, лукаво ускользая от расспросов и переводя разговор на другое, когда эти расспросы становятся слишком уж назойливыми. Она и не представляла, что такая тайна у нее очень скоро появится, однако радости это никакой ей не принесет.
По сравнению со свободной и даже несколько безалаберной жизнью в Греции жизнь в Петербурге казалась закованной в ручные и ножные кандалы, настолько она была регламентирована, подчинена чувству долга и светским правилам. Александра всегда думала, что именно короли и цари в этом смысле более свободны, и если долг перед государством нужно соблюдать неукоснительно, то светские обязанности вполне могут подождать, если подворачивается что-нибудь поинтересней. Однако не тут-то было! Ей ни за что не разрешалось пропустить ни одного из скучных приемов, раутов, чаепитий, во время которых пить чай почему-то считалось неприличным, не говоря уже о том, чтобы что-то съесть… Жизнь в Петербурге казалась порой невыносимой, и самым тяжким было то, что Павел всем правилам этой жизни подчинялся, как покорный раб. Более того, можно было подумать, что эта тщательно расчерченная, разграфленная, регламентированная и сухая жизнь доставляла ему удовольствие.
– Моя милая девочка, вы просто волшебница! – добродушно сказала однажды Александре великая княгиня Мария Павловна, жена брата императора, Владимира Александровича. – Вы совершенно переменили Поля! Знаете, муж рассказывал, что в детстве его страшно баловали – ведь он самый младший ребенок. Его прозвище было – Кот в сапогах, потому что он обожал залезть в большие сапоги кого-то из старших и щеголять в них. И ему все сходило с рук, даже когда он накануне какого-нибудь приема утаскивал парадные сапоги самого императора. Постепенно Павел привык к этой вольготной жизни, и как-то так вышло, что дисциплинированность ему не смогли привить. Ведь его первой воспитательницей была фрейлина Тютчева, дочь известного поэта… Знаете, старая дева, которая обожала его, как собственное дитя, и страшно баловала. Потом у него был воспитатель, некто Арсеньев, но это просто комический персонаж! Вообразите такой анекдот: наши Поль и Серж в Риме, они удостоены аудиенции папы римского, сопровождает их Арсеньев… И вдруг в разгар беседы с его святейшеством этот Арсеньев начинает совершенно непотребно хохотать! Точно не знаю, что соврал Поль, чтобы сгладить скандал, вроде бы сказал, что Арсеньев вообще сумасшедший, а тут вообще просто спятил от волнения, но только потом Димитрия Сергеевича все долго называли Димитрий Сумасшеевич!