Но в основном город освещался газом. Фонарщики с лестницами бегали от столба к столбу, ловко поднимались по легоньким лесенкам, которые носили с собой, к фонарю и зажигали его. На Гороховой, где поселились Пистолькорсы, и на Кирочной, где жили Головины, было газовое освещение, но стоило свернуть за угол, в проулок, как кругом разносился стойкий запах керосина: здесь все еще стояли керосиновые фонари на старых, невзрачных столбах, вокруг которых утром и вечером мельтешили фонарщики с ручными тележками. Утром лампы снимали и увозили, вечером привозили снова, заправленные керосином…
После магазинов дамы катались по набережной Невы или заходили в маленькие и прелестные английские кафе, любуясь оттуда, как важно движется по Невскому конка, наблюдая, как вырастают старые двухэтажные здания, которые теперь надстраивали до четырех или даже пяти этажей. Если приходило в голову погулять в Летнем саду или в Таврическом – в той его части, которая протянулась вдоль Потемкинской улицы (туда пускали только за деньги, это был сад для «чистой» публики), они непременно пили там модный лактобициллин – простоквашу, изобретенную профессором Мечниковым. Несмотря на моду, желающих ее пить было еще мало, но Любочка, чей муж, Головин, был знаком с профессором, считала своим долгом поддерживать всякие новации, особенно bons, как говорят французы, то есть полезные для здоровья.
Впрочем, очень скоро сестры перестали появляться вдвоем и на Невском, и в Гостином дворе, и в Таврическом саду. Нет, они не рассорились, и охота разыгрывать из себя хозяйку дома у Лели не остыла. Все объяснилось просто – она почувствовала себя беременной, да как почувствовала! Ее беспрестанно тошнило, она то и дело падала в обморок, и верная Анюта не отходила от нее ни на шаг в самом буквальном смысле, ежеминутно готовясь подхватить молодую женщину, которая, чуть что, лишалась чувств. Знакомые дамы – а заодно с ними и пользовавший Лелю доктор – сулили ей скорое избавление от недомогания – дескать, после трех месяцев беременности все пройдет, как будто и не было! – однако минули три месяца, и четыре, и пять, а улучшения не наступало. Леля по большей части лежала на кровати, изредка свешиваясь с нее, а проворная Анюта в эту минуту спешила подсунуть ей умывальный таз.
Леля даже не хотела смотреть на себя в зеркало. А что она могла там увидеть? Отекшую физиономию, покрытую красными точками порванных в рвотной натуге сосудиков, с опухшими губами, мешками под глазами и мутными от слез глазами. Она презирала себя, но не могла найти силы, чтобы привести себя в порядок хотя бы к возвращению мужа. Ощущение не просто постоянной тошноты, но и постоянной готовности к рвоте не проходило, и ожидание рождения ребенка превратилось для нее как бы в ожидание окончания срока каторги. Иногда в ее затуманенном мозгу всплывала картина того солнечного дня, проведенного на ярмарке. Как ни странно, больше ей почти нечего было вспомнить – из того времени, которое она провела вместе с Эриком. Даже свадьбу в памяти словно бы пеленой затянуло, собственную свадьбу! А известие о том, что брат государя, великий князь Сергей Александрович, привез в Россию невесту, Элизабет Гессен-Дармштадтскую, что сыграна пышная, волшебная свадьба, что для молодых куплен дворец Белосельских-Белозерских на Невском проспекте, там, где проспект этот пересекается с набережной реки Фонтанки, что дворец теперь называется Сергиевским… это известие, которым в июле жил весь Петербург, вообще словно бы мимо Лелиных ушей пролетело.
Сестра Люба пыталась рассказать о роскошном свадебном торжестве, о туалете невесты, о том фуроре, который произвела в Петербурге ее красота, но Леля ничего не слышала. Для нее ничего не существовало, кроме собственных страданий.
«Ох, Господи! Скорей бы все это кончилось…» – теперь эти слова были ее молитвой. И даже родовые муки сопровождались почти постоянной борьбой с тошнотой, Леля находилась в полусознании и была несказанно изумлена, когда ей сообщили, что родился сын.
Эрик, который явился поздравить жену, сообщил, что решил назвать ребенка Дмитрием. В честь своего деда, которому был обязан своим воспитанием. Ибо именно дед настоял на том, чтобы Эрик выбрал военную карьеру, и вообще – дедовыми связями он был записан в Конногвардейский полк.
– Но как же так, – пролепетала Леля, – мы даже ничего не обсудили, ни о чем не говорили… имя выбирают вместе…
– Душенька, – ответил Эрик, снисходительно приподнимая брови, – ну как же было возможно что-то с вами обсудить, когда вы находились в таком ужасном состоянии?
Леля устало закрыла глаза. Ну ладно, Дмитрий так Дмитрий, это прекрасное имя… Только странно, что Эрик начал снова разговаривать с ней на «вы».
Она долго приходила в себя после родов и не хотела ни принимать гостей, ни даже видеться с мужем. Леля обожала сына, однако больше иметь детей ей пока не хотелось. На счастье, полк Эрика был на маневрах.
Постепенно Леля снова начала выезжать. Сестра заставила ее побывать в театре, однако Леля чувствовала себя слишком разбитой, чтобы получать удовольствие хоть от чего-нибудь, даже от веселого представления, которое ей нужно было всего лишь созерцать.
Она равнодушно смотрела, как блистательная Екатерина Вазем, которая в тот день прощалась со сценой, станцевала свои знаменитые «Дочь фараона», «Камарго» и «Пахиту».
– Да что ты как спишь на ходу?! – сердито воскликнула сестра, отчасти даже обиженная тем, что Леля не оценила ее хлопот: в этот вечер в Мариинке собрался весь свет, царская ложа тоже была полна, великая княгиня Елизавета Федоровна блистала красотой, все взоры были устремлены на нее… Легко ли было раздобыть ложу в театр?!
Спишь на ходу? Леля не обиделась. Она и в самом деле чувствовала, что больше всего на свете хочет спать. Хоть она и не кормила Митеньку, хоть и был он окружен заботой и хлопотами нянек, а все же малое дитя, да и последствия беременности продолжали сказываться. Именно поэтому самым любимым занятием Лели был в это время сон.
Однако в тот вечер поспать Леле не удалось: Эрик явился из Красного Села с маневров и решил посетить жену.
– Вы не вернетесь нынче в полк? – удивленно спросила Леля.
– Нынче – нет, – ответил Эрик.
– Что же, я распоряжусь, чтобы вашу спальню как можно скорей приготовили, – кивнула Леля.
– Можете не трудиться, – ответил муж. – Я намерен провести ночь в вашей спальне.
– Но я, – пролепетала Леля испуганно, – я неважно себя чувствую…
– Если у вас есть силы ездить по балетам, полагаю, вас не затруднит неподвижно пролежать с полчаса, – холодно сказал Эрик.
Муж и жена смотрели друг на друга, и каждый думал об одном и том же: какая дурь ударила им в голову там, на ярмарке?! Что с ними случилось? Как они могли так опьяниться друг другом… и так ошибиться друг в друге? Нет, конечно, Леля знала, что больше всего на свете она мечтала избавиться от перспективы сделаться генеральшей Афанасьевой. Именно для этой цели был выбран Эрик. Не то чтобы она сходила по нему с ума, но он, безусловно, был самым красивым мужчиной среди тех, кто ее окружал. Она тогда думала: какие очаровательные будут у нас дети! В самом деле, Митенька – чудо, просто ангелочек, но этого вполне довольно…
Что еще может дать ей Эрик, кроме этого очаровательного ребенка? Он не любит появляться в свете, все время проводит в полку. Он в восторге от военной жизни, и, сколько Леля помнила, ей эта жизнь тоже понравилась – пока у нее были силы этой жизнью наслаждаться. Жены высших офицеров устраивали приемы, на которые, случалось, хаживал даже генерал-адъютант, генерал от инфантерии, командующий Санкт-Петербургским военным округом великий князь Владимир Александрович вместе с женой, великой княгиней Марией Павловной. Говорили, что не было в Петербурге двора популярнее и влиятельнее, чем двор великой княгини Марии Павловны, которую близкие почему-то прозвали Михень! Леля наберется сил, а потом тоже начнет давать приемы. Главное, чтобы не было скучно… чтобы все не как у всех…
Она вдруг улетела мыслями к этим веселым, непременно веселым и оригинальным вечеринкам, которые будет проводить, но в ту же минуту почувствовала руки мужа на своих плечах.
И вдруг снова вспомнилось, как они сидели под черным покрывалом и целовались до полного умопомрачения. Воспоминание о том сладостном ознобе и сейчас вызвало дрожь в Лелином теле. Она уже успела позабыть, как была разочарована началом своей женской жизни, а потому не смогла сдержать дрожи счастливого ожидания. Но ее снова настигло то же разочарование, которое она уже испытала и в первую брачную ночь, и в те ночи, которые за ней последовали.
…Наутро Эрик уехал в полк, а через две недели у Лели начались уже знакомые ей приступы тошноты. Спустя девять месяцев она родила дочь Ольгу. Вслед за ней – Марианну.
За три года брака – трое детей. Три ночи зачатия. И бесконечные дни и ночи тошноты, головокружений, отвращения к жизни…
…Наутро Эрик уехал в полк, а через две недели у Лели начались уже знакомые ей приступы тошноты. Спустя девять месяцев она родила дочь Ольгу. Вслед за ней – Марианну.
За три года брака – трое детей. Три ночи зачатия. И бесконечные дни и ночи тошноты, головокружений, отвращения к жизни…
После рождения Марианны Леля поняла, что больше не может так жить. Она была настолько измучена физически, что даже к новорожденной не испытывала никаких чувств. Да и старшие дети постепенно от нее отдалялись, вернее, это она отдалялась, всецело перепоручив их нянькам. Леля была еще слишком молода и неопытна, она еще недостаточно хорошо знала себя и не понимала толком, что принадлежит к числу тех женщин, для которых любовь к детям всегда неразрывно связана с любовью к мужчине. Если эта любовь счастливая, она любит и детей. Если сердце пусто или не находит ответной любви, дети словно перестают существовать для нее. И вызывают только раздражение, как досадная помеха.
Да все теперь вызывало у Лели раздражение, все стало досадной помехой! Вслед за осознанием невозможности такой жизни пришло нежелание так жить, а потом и нежелание жить вообще.
Все надеялись, что это состояние пройдет, вот-вот пройдет, однако оно не проходило. Днем Леля еще как-то держалась, однако ночью сил держать себя в руках не было. Сны ее были наполнены ужасом перед появлением Эрика, и, даже когда он уезжал на маневры в Красное Село, Леля непрестанно боялась его возвращения. Этот страх приобрел характер мании, которая напоминала сумасшествие.
Спустя месяц после рождения младшей дочери у Лели наступил кризис. Однажды, в состоянии жесточайшего нервного потрясения, почти не сознавая, что делает, она тайно выбралась ночью из дому и побрела, сама не ведая куда…
* * *Первым делом, зайдя в ванную комнату, Элла всегда проверяла, надежно ли заперта дверь и занавешены ли окна. Эти глупые девчонки, служанки, обожают неожиданно ворваться – якобы чтобы помочь госпоже. А сами так и шарят глазами! Элла совершенно точно знала, что не переживет, если на нее, обнаженную, упадет чей-то любопытный взгляд. Какой стыд! Какой бешеный стыд! После этого только сразу покончить с собой. Она даже очень открытые платья стыдилась носить. Ни в коем случае не декольте! Только слегка опустить вырез ниже ключиц. И непременно цветок или бант по краю выреза, чтобы на виду осталось как можно меньше голого тела. И вообще – она предпочитала носить платья с высоким воротом, отделанным кружевом. Ей шло необыкновенно… придавало особенную беззащитность ее хрупкой красоте.
Когда наряды полностью устраивали ее, Элла с удовольствием описывала их в письме к дорогой бабушке Виктории, например, вот так:
«Уже начали писать мой портрет, и мне кажется, что он будет очень удачный. Наверное, Вам будет интересно знать, в чем я буду одета на картине: бледно-розовое, вернее, очень бледно-розовое газовое платье, отделанное кружевом, но открытое совсем чуть-чуть, так, чтобы была едва видна шея. Рукава не очень длинные; в одной руке я держу открытый зонтик, а в другой – большую белую соломенную шляпу с цветами, перевязанную розовой лентой. Словно я гуляла в саду и только что вошла!»
Когда Элла узнала, что этот ужасный Вилли (мало того, что мужлан, так еще и самоуверенный мужлан, просто помешанный на самых грязных отношениях мужчины и женщины, не знающий толку в возвышенном, не чувствующий к нему никакой тяги!) больше не намерен просить ее руки и все свои авансы теперь делает Августе Виктории Аустенбургской, она почувствовала истинное облегчение. Отец был на нее обижен и старался не появляться при королевском дворе, Элла тоже отделывалась, как могла, от визитов туда: ездила лишь в тех случаях, когда совсем уж невежливо было отказаться от приглашения (она так часто сказывалась больной, что при дворе всерьез начали обсуждать ее скорую кончину!), и была истинно счастлива, что ей удалось избежать присутствия в театре, когда Вилли – а ведь он был тогда еще принцем! – вполне показал свою деспотическую натуру и жестокость.
Это была какая-то совершенно комическая история!
…Вилли собирался присутствовать на премьере в Берлинской опере и сообщил, что желал бы видеть дам в туалетах декольте. Но распорядители почему-то не довели это до сведения ни дирекции театра, которая могла бы указать сие условие в афише, ни тех, кто уже заказал билеты. Оттого и вышло, что слишком многие дамы прибыли в закрытых платьях: стояли очень холодные дни, а здание оперы славилось своими сквозняками. Вилли был в ярости от такого небрежения к своему желанию и приказал, чтобы все дамы в закрытых платьях немедленно вернулись домой. Некоторые и впрямь срочно поехали переодеваться. Однако некоторые дамы не пожелали покидать театр и кинулись за помощью к капельдинерам, прося дать им ножницы. Кто-то из театральной прислуги догадался спросить за это деньги, так что за вечер многие капельдинеры весьма улучшили свое финансовое положение, столь высок оказался спрос на ножницы! Дамы – или сами, или с помощью мужей и кавалеров, или призвав своих горничных, до той минуты смирно сидевших в гардеробной, охраняя меха своих хозяек, – безжалостно вырезали в платьях декольте. История мигом попала в газеты, да не только в берлинские, но и в заграничные, ну а газетчики ведь склонны к преувеличениям! От Парижа до Лондона и Санкт-Петербурга разлетелась весть, что все коридоры Берлинской оперы были усеяны обрезками дамских туалетов.
Элла редко смеялась от души: она вообще не видела в жизни ничего веселого, одно только печальное, но тут она покатывалась со смеху и в очередной раз радовалась тому, что впредь избавлена от домогательств Вилли. Ее красота останется невинной и девственной!
Элла прекрасно понимала, насколько она очаровательна. Ее сестры все хороши собой, но она – она не просто хороша или красива, она прелестна! В ней странным образом смешались женственность – и что-то юношеское. Иногда она сама себе напоминала переодетого мальчика. Не зря же Себастьян и Виола из «Двенадцатой ночи» были ее любимыми персонажами. Конечно, ей и в голову никогда не пришло бы нарядиться в мужской костюм, это оскорбление для истинной женственности! Но дело было не только в этом… Никто и никогда не узнает, что ее ноги выглядят в мужских штанах колесом! Ну, конечно, не совсем уж колесом, но некая кривизна заметна. Элла, которая была буквально помешана на собственном совершенстве, не могла допустить, чтобы кто-то узнал о самых незначительных ее недостатках. Она мылась только сама (чтобы как следует тереть спину, для Эллы была изготовлена особая щетка на длинной изогнутой ручке), отчасти потому, что не желала, чтобы горничные видели ее ноги. Она не любила верховой езды и даже быстрой ходьбы – из-за того, что страшно боялась упасть, ушибить или даже сломать ногу… ведь тогда придется показать ее врачу!
Страсть к самолюбованию граничила у нее с нарциссизмом, но именно граничила, ведь Элла понимала, что недостатки у нее все же есть. И один из них – самый, с ее точки зрения, ужасный! – появился, когда умерла мать…
Эти дни Элла вспоминала с ужасом, да они и в самом деле были ужасны.
Ей тогда едва исполнилось четырнадцать.
Старшая сестра, Виктория, названная так в честь дорогой и любимой бабушки, королевы английской, внезапно занемогла. Ее знобило, побаливало горло… Но Виктория очень любила демонстрировать свою волю и силу характера. Вместо того, чтобы лечь в постель и попросить позвать к ней врача, она собрала вокруг себя малышей и стала читать им любимую ими книжку – «Alice’s Adventures in Wonderland».
Но девочке становилось все хуже. Герцогиня Алиса велела позвать доктора, который с тревогой сообщил, что у Виктории, оказывается, дифтерит.
А вокруг нее сидели младшие!
Их тут же развели по комнатам и объявили строгий карантин… Увы, с трагическим опозданием.
Впрочем, для самой Виктории все сошло благополучно. Она через пять дней выздоровела. Но заболели и Аликс, и Мэй, и Ирена, и Эрни, и сам герцог Людвиг.
Одной Эллы не коснулась болезнь. На всякий случай ее отправили из Дармштадта к герцогу Мекленбург-Шверинскому, который некогда был женат на сестре Людвига, Анне, ныне покойной.
– Не отсылайте меня, я хочу помочь! – твердила Элла, однако, как только мать сказала ей, что болезнь может быть смертельной, уехала без дальнейших споров.
Герцогиня Алиса теперь могла не бояться хотя бы за Эллу, она ведь и так была вне себя от страха! Дети болели очень тяжело, и она металась из комнаты в комнату, пытаясь отогнать от них смерть, которая – она это чувствовала! – стояла так близко.
Потом этой костлявой старухе надоело стоять без дела, и она забрала свою первую жертву. Это была бедняжка Мари – самая младшая девочка, которую все звали на английский лад Мэй.
Когда бедную малышку, уснувшую навеки, накрыли белым покрывалом, Алиса утерла слезы и зашла проведать Эрни. Ему уже стало лучше, он был полон жажды деятельности и очень хотел передать что-нибудь маленькой сестричке, которую очень любил.