Гордыня.
Словом, я собирался положить свой талант писателя на рельсы шоу–бизнеса, оставаясь при этом все тем же писателем. Правда, кое–кто видел во мне эдакого колдуна, который неразлучен с удачливым продюсером.
— Так вот, — кричал я о Директоре брату, — чтобы ты понял, при всей его безденежной ситуации, а мы все очень тесно сейчас общаемся, он может сделать концерт на восьмое марта для женщин города в Кацрине. А сейчас на мой день рождения он устраивает концерт в Кармиэле. Будут петь сестры Райфер и Вовка Фридман, а после концерта все вместе завалимся в кабак, и отметим: кто первое мая, а кто мой день рождения.
Понимаешь? Мне очень хочется с ним работать, хочется, чтобы вы познакомились с ним и поняли, что он может быть полезен не только мне, но и вам. И я, чтобы заинтересовать его собой, рассказал о своих братьях. А сейчас у него я читаю легкое недоумение и понимаю, что он мне хочет сказать, но считает нетактичным. А если озвучить это мной, то на сегодняшний момент у него сложилось впечатление, что я слишком переоценил своих родственников, а если нет — то вы этим просто не хотите заниматься, или, по каким–то непонятным причинам, не занимаетесь.
— Девчонки отработают три–четыре концерта, — говорил я, копируя Директора, — так мне было проще.
— Если надо, сделаем чес по областям, заработаем кучу денег, но сначала надо кому–то сделать так, чтобы мы приехали и привезли сестер. Есть выход на Кобзона. Показать ему сестер и сказать, что есть готовый проект «Звезды Израиля», и показать ему видеокассету с выступлениями остальных — это будет круто. А еще есть еврейский театр ШАЛОМ в Москве. Театр Левенбука, автора «Кота Леопольда». Саша с ними работал. Тоже хотят вернуться к нему. Потому что после тех, триумфальных, Сашиных гастролей их перехватил другой продюсер. И новый продюсер поднял цены на билеты. И все. Пролетели гастроли. Работы полно. И мы с ним в паре. Нужно только нам с ним к вам приехать. Познакомитесь. Прикольный пацан…
Но нашим планам с Директором не суждено было сбыться.
…Я лежал на полу, на расстеленном одеяле, на котором валялись подушки, смягчающие трение в локтях, служивших мне опорой во время печатания на дистанционной инфрадоске.
Монитор стоял по–прежнему на письменном столе и, чтобы увидеть напечатанное и перечесть, приходилось сильно задирать голову. Глаза уставали неимоверно, и это несмотря на то, что шрифт я задал на 18 пунктов.
Тут же на одеяле валялись бусы из тигрового глаза, пепельница с тремя последними сигаретами, стояли три чашки с холодным недопитым чаем и две с горячим, только что заваренным Earl Grey Dilmah.
Я завалился у компьютера и собрался записать кое–что себе на память. Я все еще не верил, что начал писать. И то, чем я занимался, представлялось мне скорее дневниковыми записями, нежели литературным произведением.
Хотя в глубине души я все же лукавил. Я знал, что пишу нечто значительное. Что пишу роман, который изменит мою жизнь. И не тем фактом, что предстоит ему счастливая судьба бестселлера, а самим фактом присутствия в нем новой реальности. Той самой реальности, которую я воспринимал не всегда адекватно. Но всегда — лишь как дар самого существования. Ибо как объяснить ту историю, внешние очертания которой я все еще собираюсь вам слегка приоткрыть.
Для меня обрушился мир, когда выращенный из конопляной семечки куст был сорван чей–то злодейской рукой. И тут к самым разным эмоциям приходила эмоция одна, словесно которую можно было выразить приблизительно так.
— Как это так?! — вопило у меня все внутри, а снаружи я изображал легкое недоумение, подкрепляя его эдакой мудростью: Бог дал и чьими–то руками взял.
Это потом я пойму и понимание придет как озарение, что на смену тем, чьими руками Он изъял от меня ослепительно зеленый, тяжелый куст, даже на смену самому кусту, Он шлет что–то иное, невероятное.
Но тогда я переживал боль расставания с другом. Чем, скажите, можно возместить подобную утрату? Ведь вся его короткая жизнь прошла у меня на глазах. Мы обменивались взглядами, мы устремляли свои симпатии навстречу друг другу…
И не я выращивал этот куст. Это куст, преисполненный отваги, преподносил мне уроки мужества. Двух недель не хватило ему, чтобы взорваться волшебной силой!
Я связывал с этим кустом свои надежды на выздоровление в физическом плане. Магия входила в меня при каждой затяжке банга, и силы волшебного растения, содержащие в себе магический треугольник, проявлялись в моем обличье сами собой. Без особенного моего участия. А скорее — полного отсутствия меня.
И когда мне удавалось не отождествлять себя с этим, заполонившим меня, колдуном, я видел, что сила его огромна. И эту силу он пытался сдержать, а она бунтовала в нем и все же покорялась его воле.
И битва была столь стихийной, что на лаве вулкана, направленного ему навстречу, была унесена не только моя идея заняться шоу–бизнесом, но разбросало всех, кто окружал меня в моей безумной затее: совместить несовместимое — навести мосты с братьями–бизнесменами.
Вот так оно и получилось, что канули братья в раструб телефонной трубки.
Их так же, как и многих других людей, вырвало из моей действительности. Вырвало с такой же легкостью, как и неких случайно приблизившихся ко мне братьев, уготовивших мне в своей истории роль тельца. Да к тому же золотого.
Сам же я, при помощи Волшебника, все чаше вселявшегося в меня, увидел себя в роли Троянского коня.
8. НОЧНОЙ ГОСТЬ
Тем временем Волшебник расчистил мне путь, переплавив дорогу и спутников. А я со своей больной спиной остался разгребать его завалы.
Денег на съем жилья у меня не было. Собственно, денег не было ни на что, и когда в конце мая закончился договор на съем коттеджа, мы с Ириной оказались по разным углам.
Она вернулась в свою квартиру, к своим детям, кошкам и собаке. А я съехал к отцу, который оставил прежнее жилье и теперь переезжал в многокомнатную квартиру коммунального дома.
Среди всеобщего разора двойного переезда под руку попалась бумага.
«…Декларация о мирном сосуществовании двух антагонистических систем, — прочел я наш с Ириной недавний договор. — Люди доброй воли и разных систем, проживая на одной территории в параллельных мирах, обязуются соблюдать добрые, миролюбивые отношения…»
Бред. Я взглянул на часы. 22. Время, когда вечер обретает силу ночи. Пора укладываться. Ира сегодня уже не придет. Сразу после работы она ушла на старую квартиру, согласно с договором о съеме, побелить стены и вымыть полы. Завтра, в 4 часа 30 минут будильник поднимет ее на работу. А меня никто поднимать не посмеет. Буду спать. Спать при отцовском хламе. И я буду спать в этой пустой квартире, как спят ночные еврейские сторожа.
Веселый дверной звонок пробудил во мне жизнь. Сон сняло как рукой.
«Ирка!» радостно пело в душе, а ноги уже шлепали тапочками по мраморным плитам пола, неся меня навстречу любимому человеку. Я отворил дверь… О-па… и замер на пороге. Жена привела гостя…
Ну надо же!
Первое, что выхватил мой взгляд, — глаза. Глаза светились в темноте подъезда и сами излучали веселящий сердце свет. Я знал эти глаза, но не помнил, кому они принадлежали. Седая, окладистая борода гостя тоже показалась знакомой.
Его незатейливый наряд состоял из большой, на всю голову, белой кипы с надписью. Под ней — рожки. Но не чертика, а рожки антенн инопланетянина, общающегося с Космосом. И выражение лица такое, точно сейчас ему сообщили оттуда нечто невероятно веселое.
Белая рубашка, под которой угадывался талес, темные брюки, носки и туфли.
Мы разглядывали друг друга, и пока он не произнес: «Не узнал, брат?», — я так и не понял, что передо мной Моше.
— Винокур! — выдохнул я всю неловкость, понимая, что мой сюжет стремительно обретает нового героя.
И вместо рассудительного, зализывающего боевые раны шамана, не верящего, что возможно одолеть ту дорогу, что отделяет каждого из нас от причала, где призрачный парусник, все еще никуда не ушел, — появился некто другой. И этот другой постучал в мою дверь. Быть может, пришел он за мной, чтобы какой–то отрезок пути к манящему и его причалу пройти вместе?
И все, кто не верит в чудеса, рассказанные смешными фраерами, кто называет это сказками, придуманными лохами для лохов, — остались далеко, далеко: за линей горизонта, отсекающей все лишнее.
Писатель, переступивший порог моего дома, виделся мне мудрецом, переступившим порог писательской мудрости. Да он и был таковым. И правду свою он черпал из Торы и почитал ее как Закон…
Грустный сказочник переступил порог моего дома. И несмотря на то, что все было плохо, бесшабашный волшебник легко и весело подбивал на весьма заманчивый для меня и соблазнительный путь воина: хозер бе тшува, — путь возвращения к ответу.
Писатель, переступивший порог моего дома, виделся мне мудрецом, переступившим порог писательской мудрости. Да он и был таковым. И правду свою он черпал из Торы и почитал ее как Закон…
Грустный сказочник переступил порог моего дома. И несмотря на то, что все было плохо, бесшабашный волшебник легко и весело подбивал на весьма заманчивый для меня и соблазнительный путь воина: хозер бе тшува, — путь возвращения к ответу.
— Я поймал эти волны, — сказал Моше так, что я сразу же поверил.
А сам Моше припухал на выселках в Кирьят — Шмоне, под судом. И женщина, ухватившая его с первой встречи за бороду, в трепете прижавшаяся к нему вся; женщина, произнесшая: «дорогой ты мой человек, я же тебя столько ждала…»; женщина, нашедшая слова, которые смогли вскружить голову Моисею, что твоя Ципора; эта талантливая, а потому запутанная художница, три года украшавшая жизнь одинокого волка, водителя танковоза, тренера малолеток по боксу, писателя и сына этой страны, — неосознанно подвела его к этой черте…
Ну что ж. По ту сторону колючки Винокур уже успел написать один сильный документ: повесть «У подножия Тайного Учения», каждая глава которого начиналась словами: «Сидели в тюремной синагоге. Под замком».
Но это было, когда он проходил по статье «террор», а с его двора унесли противотанковую ракету «ЛАУ».
Но теперь?! Нелепость. Женщина, сумевшая заставить блестеть каким–то особым светом его глаза, сама оттолкнула его. Да так сильно, что сидит ее Бен Шломо в в Кирьят Шмоне, на выселках и все еще находится под судом.
— Это я…
— Ты, ты Моисей Зямович! Ты, который вывел нас, блядей, из Египта! — проорал я знаменитую «декларацию» писателя, и несколько смущенно посмотрел на жену.
— Ну что, приглашай, хозяин, в дом, — сказала жена, улыбаясь странной улыбкой. Похоже, она тут же приняла его безоговорочно, со всеми матами, едва мы с гостем разомкнули объятия.
И потом, когда в Интернете появился Мотя со своим дурацким письмом, я ему ответил просто:
«Мотя! Иди сюда! Здесь Моше Винокур на выселках в Кирьят Шмоне. Стукнулся в технику иудаизма и, как говорит, летает на этой волне. Два года в июле, как он бросил пить. Превратился в крепкого Деда Мороза, который опять под судом, но за которого вступилась марокканская община, куда он обратился в своем возвращении к ответу. И знаешь, что они о Моше написали в полицию? Что не отдадут его в тюрьму, потому что они давно ждали такого человека. Вот и все.
И когда этот зверь вынимает на ночь свои зубные протезы, он и впрямь превращается в доброго волшебника: и я понимаю того режиссера, что догадался снимать Винокура. Можешь себе представить, Мотя: Винокур. Устные рассказы. С Моше произошло то же, что ощутили несколькими годами раньше мы с тобой, но не удержали. Мы только притронулись, коснулись и — сошли. А он в этом — здесь и сейчас. И тащится, как утверждает, от самого процесса очищения письмом. Он написал очень сильные рассказы, как прощание с самим собой. И поклялся, как всегда сгоряча, что ничего из написанного больше никогда сам не опубликует. Хотя, при такой чистке себя, страдают, как правило, те, кто рядом. Пора отбирать у Винокура вторую часть твоей книжки. Ну, той, где тот был еще черт, и художник рисовал его с копытами. Вторая книга, изданная тобой, будет еще круче, потому что у этого Сатира выросли крылья. Ну что, нагулял львенок Мотя на аглицких лужайках бока? Пора и честь знать. Тем паче, зовет Винокур пожить небольшой коммуной, по типу ашрама. Как тебе, свободному человеку, эта идея?
А ПИСЕМ, гад, не дождешься!».
Вот такое письмо отправил я Матвею, в ответ на его интернетовский привет.
>
> Привет!
> Чавой–то ты неразговорчивый какой–то. Молчишь, понимаешь,
> как некошерная рыба по имени Простипома. Написал бы ты мне
> письмо — боЛшое и крЫсивое, да не печатными буквами в
> компЮтере, а собственной рученькой на бАмажке в конвертике
> по адресу
> Gorsedene Road
> Whitley Bay
> Tyne and Wear
> NE00 АAH
> А в письме бы написал, что не советуешь мне возвращаться в
> И. и почему.
> Пока все.
> Всем привет.
> Целую
>
Это все.
Но одно дело — это написать эпатажное письмо в ответ на Мотину просьбу, другое дело — если ему и впрямь нужна помощь в виде письма, которое он мог бы предъявить каким–то там английским ребятам, представляющим власть.
Со своей стороны я дал ему понять, что просто писать письмо не нахожу нужным. Но если ему необходимо такое письмо, то в качестве такового готов уступить ему любой свой рассказ.
«Мы с тобою литераторы, — написал я Матвею, и поступать соответственно должны. Я высылаю тебе роман, а ты уж сам решай, какие делать выводы».
Но посылать его обычным путем через израильскую и английскую таможни я не хотел. Не буди лихо, пока оно тихо. Тем более, что чувствовало мое любящее сердце: сегодня моя «Тремпиада» как никогда близко свела меня не только с Матвеем, но и со всеми моими друзьями, чьи лица и образы вновь и вновь возникают предо мною, как из того сна, ставшего предвестником ТРЕМПИАДЫ.
9. ВИНОКУР
Сам рав из Кирьят Шмоны предоставил мне тремп, любезно согласившись потесниться в своем авто. Наверное, водить машину он не любил и потому приглашал в дальние поездки своего подопечного. Теперь у него был свой личный шофер. Бывший водитель танковоза и тренер не одного поколения израильских боксеров. Такому можно было доверить не только машину. Впрочем, большего не требовалось, и Моше Винокур заглянул в мой кабинет, предложив прокатиться к нему.
— Я тут своего рава на пикник привез, так что часа полтора у нас есть, — сказал Моше и посмотрел на мой компьютер.
— А место в машине найдется? — несколько хитрил я, помня, что два неотложных дела у меня в Кацрине: очередь к стоматологу на удаление зуба и — свидание с собственной женой.
— Я думаю, все обойдется без проблем, — улыбался змеем–искусителем Моисей Зямович.
— Пойду тогда вырывать зуб! — решительно сказал я, тяжело вздыхая. Теперь я знал наверняка, что на свидание с женой не попадаю и что сообщить ей об этом никак не смогу.
Но по закону какого–то внутреннего жанра, я не имел права отказываться от путешествия, и я сел в машину рава.
Вот и теснимся мы с равом и его дочкой на заднем сиденье, потому что на переднем, рядом с водителем, сидит еще один тремпист, и я дышу ему в затылок, вернее — в кипу, непонятно как сидящую на его стриженой макушке.
В машине были все свои, и атмосфера была такой, как и положено ей быть после приятного пикника с шашлыками. Тем более, что происходило все на природе. А природа у нас на Голанах — воистину, божественная… Но когда я уселся рядом с равом, то невольно ощутил в нем настороженность. Это была все та же настороженность, что возникла тогда, когда после витиеватой езды по арабской деревне, мы оказались в Петиной прихожей, куда стекался весь криминал города как следует оттянуться. А тут, как выяснилось, на хвосте у них оказались два фраера: продюсер и писатель. Но если за того, в чистой рубашке и глаженых брюках мог подписаться Шай, то этого все равно было недостаточно, чтобы верить его рекомендациям на счет писателя.
Впрочем, я скоро отогнал эти мысли и был вознагражден состоянием уверенного покоя. С этим чувством я глядел в окно, и природа с таким же чувством заглядывала в меня, даря красоты своих пейзажей.
Мы съезжали с высот по нескончаемому серпантину, который воспаленным ртом хватал речную прохладу Иордана и тут же, по накату, поднимался вверх, оставляя за собой дребезжащий мост через реку, а, стало быть, и сами Голаны. Не доезжая до Хацора Галилейского, машина притормозила на перекрестке Маханаим, и здесь была произведена рокировка. Тремпист–юноша покинул машину и на его место пересел рав. Поворот направо — и мы мчимся со скоростью сто десять по трассе, лежащей вдоль долины с названием Хула. Впереди видны Галилейские горы, справа возвышаются Голаны, а мы спустились в низинную часть этого великолепия, мы несемся в Кирьят Шмону, на встречу то ли с судьбой, то ли друг с другом, то ли — каждого с самим собой.
С Богом!
— С Богом, — сказал я в два часа ночи, когда уставший хозяин, вздремнув с полчасика, умылся, надел свежий талес, белую рубаху, черные брюки, и отправился в синагогу.
— На утреннюю молитву возьмешь? — спрашивал я Моше.
— Если хочешь — пойдем, — довольно улыбался он, ставя кассету с фильмом о себе.
А вот теперь… Теперь он идет в синагогу один, а я могу лишь сказать ему «С Богом!».
С Богом, говорю я, выключая в комнате свет и укладываясь поперек кровати так, что ноги остаются на полу. Нащупав баночку с жидкостью от комаров, я смазал щиколотки, руки и лоб. Меня одолевают противоречивые желания: разобраться в том, что все же произошло между нами. И второе — не думая ни о чем, просто досмотреть кассету.