Я снова встал и включил свет. Кассету заело. Я немедленно вытащил ее из видака и выключил телевизор.
Ну что ж, решил я, значит, попробуем разобраться.
Итак.
Кассета остановлена.
Я не выдержал массированного прессинга и, буквально раздавленный мощью и многоликостью хозяина, представшего предо мной сразу в двух мирах, — выскакиваю на улицу.
Я вырываюсь из плавильной печи его дома, где горит и страстно безумствует его эго, и расплавленным металлом растекаюсь по бетонным ступенькам его жилища. Мне, чтобы выжить, необходимо немного остыть.
Там, в мире кино, он оставался счастливым и любимым, удачливым и все таким же страстным. В мире кино он представал и страстным бойцом, и пристрастным мыслителем, и, едва его оставляли эмоции и сердце орошалось тишиной, — он превращался в мудреца.
— Меня нет, — говорил он. — Однажды Моисей Зямович лег спать, а проснулся кто–то другой.
И этот другой пребывал сейчас в мире, где над ним навис еще один суд, где уже не могла появиться ни одна женщина, где, то ли четвертым, то ли пятым инфарктом, пережил он расставание с Дусей, Дусенькой…
И слова об улыбке оставались порой только словами. И казалось, что безбожник и шпана, стареющий хищник, или как он сам и в шутку и всерьез говорил: «примат после встречи с коноплей», — изображает в том своем мире то ли набожного еврея, то ли мудреца, еще не пережившего до конца свою страсть.
Теперь он страстно разрушал память о той, с которой взлетала его душа над суровым бытом повседневной жестокости. Но что–то не давало ему покоя, и он смотрел кассету с самим собой и нравился себе. Нравился, ибо кассета возвращала его к тем временам, в которых он знал о себе не как о писателе, связавшим свою жизнь с художником. Кассета запечатлела его ощущающим или — вспоминающим себя Моисеем, а ее — Ципорой. Но даже там, где, казалось бы, не должно было оставаться места ни для чего, кроме слов благодарности, прорывалось огромное, непомерное эго писателя. Да, он говорил скупые слова благодарности и в редкие мгновенья, которые, слава Богу, оказались запечатленными на пленке, он приходил в себя.
Одно из его воспоминаний помогло понять мне истоки того винокуровского феномена, который, как визитная карточка события из раннего детства, всю жизнь предъявлялся им каждому, кто стоял на его пути:
«Сначала хук левой, потом разговоры».
С присущей только ему, уникальнейшей лексикой, очаровывая своей неожиданностью и пробуждая от спячки одновременно, он поведал мне с телеэкрана историю, название которой дал я, пересказав ее по–своему.
10. РУБИНОВЫЕ ПЕТУШКИ
Кто скажите мне в своей жизни, хотя бы один раз, не переживал восторга при встрече с сахарным петушком?
Гордо выпятив грудь, и заносчиво распустив свой хвост, Петушок сидел на палочке, как сидит на своем шпиле кремлевская рубиновая звезда. И не цыганки заманивали нас, а рубиновый взрыв тягучей сладости, заключенный в хрупком тельце сахарной игрушки.
И малец, четырех лет отроду, попавший под магический луч рубинового света, застыл там, где стоял. Теперь он был навсегда очарован Петушком.
Он стоял посреди огромной лужи, в обход которой шла молодая, красивая женщина, его мать. Мать держала в руках продуктовые карточки, и безрадостные мысли ее были заняты тем, как лучше распорядиться этими карточками в голодную пору сорок восьмого послевоенного года. А дети, предоставленные сами себе, как могли, волочились за нею, не поспевая и ноя.
Наверное, тишина, пришедшая на смену нытью, тишина, наступившая так внезапно и отчаянно, — отогнала тяжкие мысли женщины, уступив место материнскому инстинкту.
«Где дети?» — спохватилась она, все сильнее сжимая в кулаках распроклятые продуктовые карточки.
Дочь оказалась рядом. Она была немногим старше маленького Миши, который, как вкопанный, застыл напротив цыганок–колдуний, стоя посреди огромной лужи. Он был не в силах противостоять чарам, исходящим, казалось, из самого сердца Рубинового Петушка. И десница ребенка, с вытянутым вперед перстом, указывала матери на цыганок.
Можно только догадываться, что произошло в душе у матери. Быть может, именно памяти своей женской сути, обязана она тем, что потом произошло. Ибо, на какое–то мгновение, увидела она тот же перст, что теперь принадлежал ее сыну. И указывал он не на Рубинового Петушка и цыганок, а был тем перстом, что стал Рукой Мистерий для целого народа. Но было ли это когда? Где и в какой жизни она была матерью того, кто получил в свои руки Закон и осудил целый народ на скитания, называя сорокалетнее безумие «Выходом из Египта»?
И она посмотрела на своего четырехлетнего сына, и увидела его жест, и угадала в нем что–то, что и объяснить себе не могла…
А он смотрел на мать, продолжая стоять в луже и ожидая ее приближения.
И мать подошла. И то, что произошло потом, запомнилось на всю жизнь.
Женщина стала в боксерскую стойку. Наклон вправо, влево и — хук с левой.
— Классика! — восклицает Моше, сидя за столом своего израильского жилища, талантливо отснятого оператором.
— Все, — смеется он, выдыхая облако дыма, — стало на свои места. Я не просто стал бояться этой женщины, я зауважал свою мать. В четыре года я начал заниматься боксом. И с тех самых пор жизнь моя определилась как: сперва — трахнуть, а потом уже разговоры.
… И все же. Были в жизни Моше не только очарование силой. Были и минуты, когда он становился маленьким пацаном, лохом, позволяющим себя околдовать красотой. Была не только та, знаменитая лужа, посреди которой он получил материнский урок, но был и рубиновый петушок, память о котором и по сей день не оставляет его…
И пусть нам где–то почудилось что–то не то, и, быть может, оказалось несколько неуютно друг с другом, пусть воин и мистик Винокур знает: за горизонтом, отсекающим все лишнее, есть другой писатель, выступивший по тому же пути. И все заблуждения этого писателя и его откровения также останутся с ним, пока не растеряет их в своем пути к тому единственному причалу, где ждет и его все тот же белый небесный парусник, с командой близких по духу людей…
Часть вторая ПРИШЕЛЕЦ
1. ВОЗВРАЩЕНИЕ ГЕРОЯ
— Новая глава о Тое? — устало спрашиваю я у себя. И писатель не без издёвки мне отвечает:
Конечно!.. ведь Той возвращается.
И, конечно же, все, кроме меня это заметили, — недовольно бурчу я.
— А если я вам всем скажу… что он никуда и не исчезал вовсе?.. что… он это и есть я?!
Ха! — приседает от неожиданности писатель.
Кого ты лечишь?! А то я не знаю разницы… вот вернется Той, тогда и начнется настоящая работа.
Да ты на себя посмотри! — писатель явно ёрничает, — посмотри, посмотри… хочешь сказать, что вот это брюхо и есть расслабленный живот будды?.. не морочь голову!.. оставайся с Тоем и не мешай ему… и всем будет хорошо… и мне, и тебе… и Тою…
Той вернулся… и я понял это только что… рано утром… едва проснулся…
В это хмурое утро я проснулся совершенно счастливым человеком. И этот человек не знал еще ни сомнений, ни тревог, ни страхов. На его плече мирно досматривала свой сон женщина. И волосы её были огненно рыжими. И имя её было — Лика.
И Лика нежилась среди тепла и уюта. И уютный домик с оранжевой крышей, что ее стараниями был приведен в живой и праздничный вид, уже просыпался вместе со своей хозяйкой.
Начатое с вечера волшебство продолжалось. Первые лучи восходящего солнца, пробивались сквозь толщи туч, заглядывали в большие окна дома и касались рыжих волос Лики. Волосы то вспыхивали, то искрились, и свет их озарял лицо ее, просачивался между век, гладил, прикасался осторожно и нежно, пока не вызвал ответной улыбки…
— С новосельем, Той, — говорит мне Лика, сладко потягиваясь со сна. А я зачем–то провожу ладонью по подбородку:
— С новосельем, Лика, — и трусь бритой щекой о ее руку. — С новосельем, солнечная моя! — говорю я и вдруг понимаю, что всё в моей жизни становится на свои места. И происходит это само по себе, без видимого усилия. Именно так в моей жизни чудесным образом появился этот замечательный дом, с участком земли, на котором произрастали зеленые пальмы и свекольного цвета касторовые деревья, с ёжиками киевских каштанов…
подумать только!.. какой малости было довольно, чтобы на маленьком клочке моего присутствия, смогла бы приземлиться Лика… чтоб признала во мне Тоя… и без страха, по–хозяйски, срубила воинственные кактусы… а на их место посадила сирень… выдернула плющ, и воткнула герань… посадила папоротник… и тутовые деревья!. и заселила дом мелкими, но приятными безделушками… от которых становится уютней и веселей… и наш семейный праздник… словом, он стал разрастаться… как разгорается огонь… заполняя собой пространство… и друзья уже притащили огромную гроздь из десятков воздушных шариков… и в каждом шарике — их вдохновенье и улыбка на выдохе[1]…
и мы снова радуемся друзьям… усаживаем их… и никому не тесно за огромным деревянным столом…
Лика любила праздники… она их умела создавать сама… легко и грациозно… с достоинством и любовью…
и сейчас, чувствуя ее рядом с собой… ощущая радость ее пробуждения… я вдруг… увидел… как далеко всё это время был от тропинки, по которой счастливо ходила она…
я казался себе старым, толстым и неуклюжим… а моя травмированная спина?.. а руки?.. а ноги, утратившие былую силу?.. с трудом я представлял себя в хрустальном городе Лики!.. и в те редкие минуты, когда навещал её… этот её мир воплощенных иллюзий… конечно же, я казался себе неуклюжим медведем!.. слоном! заскочившим в посудную лавку!.. ведь чтобы запросто перемещаться в ее пространстве… наверное, нужно было стать либо принцем на белом коне, либо, рыцарем Ордена Голубой Розы и Креста!.. и то и другое было одинаково… нереально…
ничего умней, чем сбрить бороду, я не придумал… я попытался изменить свою внешность… а когда сбрил бороду, то с сожалением обнаружил, что за нею… в общем, за бородой скрывалась всё та же прежняя личность… только теперь она выглядела значительно моложе…
Я потянулся за пачкой сигарет. Моя принцесса что–то пролепетала спросонок и повернулась ко мне спиной. Солнце только успело взойти, а неистовый ветер уже нагнал тучи.
Устроившись поудобней на подушках я закурил. Выпустив струйку дыма, прислушался к завыванию январского ветра… самого промозглого… сырого и неуютного…
теплое дыхание двух ясных дней, выдавшихся как раз на новоселье, теперь выдувалось свирепым ветром… неистовый пастух небес!.. он перегонял с юга на север тучные стада дождевых туч…
и столкнутся облака и горы… и просыплются искры из глаз Хермона… и магия кристаллов поразит Голаны и Сирию… и эти снежинки… эти межпланетные корабли будущего! Они услужливо унесут меня в какое–то забытое прошлое… но и там, в этом уже однажды пережитом прошлом, не перестану я удивляться!.. удивляться тому, как сказочно совершенна природа! и сколь проста!.. насколько она технологична… меня всё ещё поражает это… и моё прошлое кивает мне, соглашаясь с тем, что всё это — сказка… а я всего лишь… присутствую в ней… а сказка, как известно, не обходится без волшебства!.. ни одна!.. вот и сыпались из сказки в сказку снежинки… ссыпались сверху вниз, волшебными кристалликами… чудеса!.. небесные бриллианты!.. сокровища на миг… я смотрел как алмазные россыпи догоняли друг дружку в полёте… как они соединялись… складывались… собирались в снежинки… самых причудливых форм!.. и невесомые… слой за слоем… они расстилали широкий и неподъёмный саван!.. подумалось о чём–то вечном… иногда… когда под ногами саван… думается о чём–то таком… но на душе легко и радостно!.. значит, снова продолжается игра… и уже в этой игре ворожит надо мной геометрия… и из сугробов… как на подмостках театра… зарождается нечто доверительное… угадывается нечто… что сокрыто от непосвященного ума… что не видимо глазу… и не нуждается в определении…
…была у Ириски такая зимняя картина… рождественская… а рядом висела совершенно другая… и было на ней запечатлено состояние… прекрасное состояние!.. состояние, которое однажды… нам довелось испытать вдвоем!.. так получилось, что мы оба не смогли умолчать о происшествии… вот мой рассказ… рассказ очевидца об истории возникновения одной картины…
2. ПРЕДВЕРИЕ
1
В машине у Танки тепло и кайфово. На шнурке, подвешенном к зеркальцу заднего видения, болтаются цветные стекляшки, оправленные согласно тибетскому учению в символ мира. Под ногами Тоя, в багажнике и на заднем сидении, где приютилась его жена Лика — огромные каменные «яблоки» с кристаллами кварца.
Перегруженная, запотевшая за ночь машина, трудно петляет по каменистым окрестностям Цфата. Волшебная ночь полнолуния незаметно перетекла в не менее странное утро кануна Песаха, отмеченного тем, что взошедшее над горою Мерон солнце скорее напоминало тусклую луну, а ночная гостья, зависшая над горизонтом, всё еще сияла так, словно бы и впрямь превратилась в солнце.
Мистический туман окутал гору, и только отдельные вспышки кристаллической породы прорывались сквозь дымку, словно редкие всплески сознания.
— Ты посмотри туда! — указывает куда–то в сторону Танка, и ее смех над жадностью, обуявшей друзей, собирающих камни, только раззадоривал Тоя.
— Тормози! — настаивал он, и вываливался из машины, чтобы снова забраться в нее с увесистым куском расколотого «яблока», на срезе которого застывшим взрывом торчат в разные стороны кристаллы кварца.
— Это последний, — обещает Той, но едва в глаза бьет новая вспышка отраженного кристаллами света, он снова просит притормозить, и очередное «яблоко», весом в несколько килограмм, исчезает в ненасытном чреве багажника.
— Зачем тебе столько камней? — спрашивает Танка.
— На память, — говорит он. — Молчаливая память об этой ночи.
— На память и одного довольно.
— Ну да, Таночка, — отзывается Лика, — это ты только говоришь так, а приедем — все камни себе и заберешь. А оставшиеся мы у себя в саду разбросаем.
— Ну, все я, конечно, не заберу, — смеется Танка. А самые лучшие камни, без сомнения, оставлю себе на память. Ночь и впрямь была волшебная!..
Трудно с ней не согласиться. Ночь выдалась странной и удивительной. И даже как–то страшно теперь представить, что такую ночь можно было запросто проспать. А ведь всё складывалось именно так.
…Лика выставила будильник на полночь и улеглась спать, чтобы ночью с Танкой поехать куда–нибудь медитировать. Будильник не сработал, и Лика проснулась сама, когда стрелки часов показывали почти час ночи.
— Все! — отчаянно воскликнула она, глядя на кем–то подброшенную под дверь веточку белой сирени. — Ничего уже не будет.
— Чего не будет? — пытался понять Той, но Лика не могла ничего объяснить, и оттого становилась еще печальней.
— Бог с ней, с этой поездкой в Цфат! — пытался урезонить жену Той. — Мы и в саду своем посидеть можем. Луна везде одна.
Но тут шумно подъехала машина, за рулем которой сидела молодая женщина в газовой накидке.
— Танка! — вырвался радостный вопль Лики. — Приехала… Но ведь уже поздно. Мы опоздали…
— Никуда мы не опоздали! — не выходя из машины, кричит подруга. — Поехали! Вы только посмотрите, кого я вам привезла…
Рядом с ней в машине сидел кто–то бородатый, в широкополой шляпе, из–под которой закрученной спиралью антенн свисали пейсы.
Той смотрел на этого немолодого, пухлого мужчину, и не мог представить себе, что он — и есть тот самый учитель, толкователь каббалы и знаток здешних мест. И хотя он сидел рядом, как–то мало верилось, что этой ночью всем им предстоит пробыть вместе и даже встретить рассвет…
Между тем духовный наставник Танки, одетый в черный костюм и белую рубаху, пристально всматривался в расстеленную на коленях карту здешних мест, делая в ней какие–то пометки.
Ехали молча, но молчание не было тягостным. Наконец, где–то на краю леса за Цфатом, учитель попросил остановить машину. И пока он, крупный, полный, выбирался из тесной коробочки Танкиного «пежо», Той думал о той отваге, что, несомненно, присутствовала в этом человеке. Той честно пытался дать себе ответ: а смог бы он сам, вот так, запросто, по доброй воле, без компании и добрых друзей, остаться в ночном лесу? И он не нашел что себе ответить.
— Вы посмотрите, какую сумку он тащит в лес! — смехом прерывает Танка мысли Тоя. Она разворачивает карту, оставленную ей каббалистом, на которой тот сделал карандашные отметки энергоемких мест.
— А знаете, что у него в той сумке? — Танка включает первую передачу, и машина медленно ползет в гору. — Никогда не догадаетесь! Полная сумка книг!
Той чувствует, как растет в нем уважение к их попутчику. Это было не просто восхищение каббалистом, это было признание его бесстрашия, с которым он запросто вошел в ночной лес…
Той снова вспомнил его белые, пухлые, как у ребенка руки, и подумал, что, пожалуй, дело не в отваге. Отвага, скорее, присуща воину. Этот же раввин воином не был. Пожалуй, тут присутствовало нечто иное.
— Вера? — почти пропела сияющая от счастья Лика.
— Возможно, — тут же согласился Той, прислушиваясь к собственным ощущениям. Веры, о которой говорила Лика, он в себе не ощущал. А ведь Лика права: именно вера делает человека бесстрашным.