— Извини, — односложно отказал монах… — мне нужно удалиться…
— Надеюсь, мы вернемся к этому разговору? — уже в спину ему прокричал я.
— Как будет угодно… — Эринарх учтиво поклонился на полуобороте… и направился к выходу из сада…
— Но почему?!. лишь потому, что кто–то однажды сокрыл их от непосвященных?.. а кто–то нарёк это тайными знаниями?!..
я смотрел на груду камней, собранную послушником… смотрел и с лёгкой улыбкой думал о том, что неспроста монах самолично подверг себя вот такой пытке… как, то бишь, у них это всё называется? эпитимии! не просто ему сейчас… закрылся… и — ошибся!..
Бог с ним!.. ну, его!.. да я и не злюсь на него… видно, и впрямь, я не вовремя припёрся!.. когда не в духе, не то что с Богом… с людьми общаться не хочется!.. это я знаю хорошо…
Направляясь к выходу из монастырского сада, в сторону Тивериадского моря, я еще раз оглянулся на груду камней… хотелось думать, что один из них был мой… камень, сброшенный мною с сердца… мерещился Гермес[2]… но за спиной уже маячила другая реальность… и она звала… и была настойчивей и соблазнительней этой…
5. ПОЛИЦЕЙСКАЯ НОЧЬ
Когда–то из этих вод выходил тридцатилетний Иисус. А теперь, вот — мой друг, Санька.
Это он вырвал меня из лап полицейской ночи. Он вызволил из разорённого, как после еврейского погрома, дома, где перепуганные старики со мною вместе переживали последние часы этой хрустальной ночи. В эту ночь от Тоя и улетела Лика.
Полночи держали меня в участке, обыскивая тем временем и дом Иры. И если у стариков, в моей мастерской, предъявить мне было нечего, то пятнадцать грамм дряни в зелёной коробочке, подброшенной ментами в нашу спальню, пришлось взять на себя… эти граммы пошли в нагрузку к тому злополучному косяку, что заначила старшая Ирина дочка… надо же! видно, ночь и впрямь была черна… отыскали менты тот косяк в девичьем будуаре!.. теперь он предъявлен маме… и мама в отрубе… то есть, на ногах… но реальности, как таковой, не ощущает…
Но всего этого я тогда еще не знал. Я сидел в полицейском участке и видел, как мимо меня провели Иру и ее подругу. Видел суету полицейских, а после — бегущих с носилками санитаров Скорой помощи.
И я спросил у дежурного… мол, кому это вызвали Скорую? и он сказал, что женщине, той, что постарше… и захотелось, чтобы этот бред наконец–то закончился… захотелось оказаться рядом с Ирой… и чем–то… как–то помочь… своим присутствием, что ли?
Странно, но меня тут же выпустили из участка… составили протокол, в котором значились пятнадцать подброшенных грамм… косяк милостиво скостили… сняли отпечатки моих пальцев… взяли подписку о невыезде и отпустили.
Я торопился домой, но дома уже не было… женщина из разоренного полицейскими гнезда мне указала на дверь.
6. МАТВЕЙ СО ТОВАРИЩИ…
— Изумительная вода! — кричал сияющий Санька, снова вырывая меня от невесёлых дум.
— Просто — волшебная вода! Иди, искупнись, не пожалеешь!
Санька развязал мешок и вынул из него свежее полотенце. Из недр мешка торчал банг.
— Тут, такой эпизод случился, — говорит Санька, выделяя греческое происхождение слова. При этом он недвусмысленно получает удовольствие от прикосновения к телу пахнущего свежестью полотенца.
— Только что прибыл небезызвестный тебе Матфей… со товарищи… они вчера друзей своих провожали в Россию… и, как положено эпикурейцам, того… перебрали лишнего…
— И что теперь? — вяло отреагировал я, все еще переживая разговор с Эринархом.
— Как это, «Ну и что»? — искренне удивился Санька. — У них «трубы горят»… со вчерашнего. А тут корабль швартуется к монастырскому причалу.
— И они уверены, что в трюме этой посудины специально для них припасено несколько амфор с нектаром? — я уже рассматривал тот несчастный корабль, и мысленно жалел его пассажиров… появление в корабельном буфете нетрезвой компании… желающей опохмелиться!.. это могло испортить впечатление от прогулки по святому озеру кому угодно… особенно, если из буфета, после их появления, исчезнет всё пиво.
Я смотрел в сторону причала и видел насколько обмелело озеро. Пожалуй, причал Кфар — Нахума был сейчас единственным местом на Киннерете, где могли швартоваться суда. Для монастыря — это была приличная статья дохода.
Садилось солнце, и в его закатных лучах возникла слегка нетрезвая компания… в монастырь друзья проникли по кратчайшему пути… через забор!.. сопровождала друзей капризная болонка… ну!.. из всей компании особенно выделялся один… худой!.. с длинными, распущенными волосами цвета вороньего крыла… и — крамола!.. по пояс голый!.. Матфей!.. голый Мотька!.. возглавляет группу… и направляется к нам с Эринархом… а перед ним семенит безобидная шавка… и тут беспородная собака послушника молча снимается с места и без особых прелюдий бросается им наперерез.
— Ах, как неприятно!.. — оценивает ситуацию Эринарх, спеша разнять двух сцепившихся друг в друга сук… Матвей же, разгадав маневр собаки послушника, уже поймал ее за ошейник… та в прыжке кинулась на спесивую болонку!.. и перепуганный хозяин уже сам поскуливал… двесобаки повисли у него на руках… и тут Мотя рванул монастырскую суку за ошейник!.. и вырвал из капкана ее зубов хвост болонки… а та орала дурным голосом… и пока монастырская сука снова не расцепила залепленную шерстью пасть, Мотя он попросту придушил её!.. ну, не то чтобы совсем… не как последнюю суку… но прижал всем своим весом к земле… и не отводя глаз, ласково приговаривал:
— Нельзя так, не хорошо…
— Мир вам, — произнес подоспевший послушник …
7. ПИФАГОРОВЫ ШТАНЫ …
Тоска одолела его. Натренированное тело опустилось на траву монастырского двора и, чертя какие–то фигуры тут же на земле, предоставило свободу его духу.
Этот грек, рожденный на сирийской земле, чье рождение было предсказано Дельфийским оракулом, уже обладающий тайными знаниями еврейской каббалы и пропитанный духом греческих мудрецов, инициированный многими Мистериями, прибыл в Египет.
Его Путь был отмечен удивительными открытиями и провидениями. Казалось, он постиг разумом все, что доступно было разуму. И теперь, стоя у ворот с плотно сжатыми челюстями неприступного вала, он видел не вход в храм науки, а плотно сжатые после отказа рты жрецов Фив.
Улыбнувшись этой мысли, и оценив ее как поэт, он едва не сделал выводя одну из самых изящных своих теорем. Но чей–то прутик опередил его:
— Вот так.
Он поднял глаза и его взору предстал облик старца, одного из тех жрецов Фив, что, вот уже в который раз, отвечают ему отказом.
— Это ваше право, — сказал он, — но мое право знать: почему?
— Потому, что пришел Пифагор, — услышал он ответ.
— Говорят, — внимательный глаз старца слегка сощурился, — ты скромно называешь себя философом?
— Это так.
— Почему? Ведь люди, обладающие твоими знаниями, в миру почитаются за мудрецов?
— Я не мудрец, я всего лишь тот, кто пытается найти. Именно этот смысл я вкладываю в слово философ.
— Твоя скромность похвальна, — жрец ничем не выдавал своих эмоций. — И будучи посвященным в Мистерии, ты пришел сюда? Изучив тайные традиции Моисея, ты припадаешь к стопам жрецов Фив? И что ты говоришь? Ты говоришь: «Я пришел!», и ты говоришь: «Я готов принять знания!». — Старец начертал на песке фигуру. Пифагор улыбнулся и подхватил игру. И пока он чертил, жрец тихо произнес:
— Я помогу тебе. Но помни. Я помогаю не Пифагору. Пифагора отныне нет. И еще. Ты должен будешь пройти через сорокадневный пост, непрерывно дышать определенным образом с определенной осознанностью некоторых моментов… — Жрец встал, давая понять, что говорить больше не имеет смысла.
— Иди. Я дам тебе необходимые техники. И помни, никакие знания не являются знаниями, пока за ними не стоит твой собственный опыт переживания.
Иди и очисть свое тело от скверны и ядов, голову от мыслей, а сердце от страстей и желаний, и тебе откроются врата Мистерий.
Провести сорокадневный пост в стенах монастыря!.. это было бы прекрасно!.. но Эринарх мне отказал… «это место надо заслужить»… — ответил настоятель… и я видел как судорога гордыни пробежала по его всё еще милому лицу…
«впрочем, — говорил он, — никто не мешает тебе обратиться в другие монастыри, где набирают послушников… там можно пройти весь курс подготовки к постригу… но это не всегда приятная процедура… я имею в виду… ну… — грек подыскивал русские слова, — «эго»!.. нашёл он верное слово… — это очень болезненно…
— И потом, надо хорошо подумать, так ли уж это нужно тебе?.. ведь монастырская жизнь — это не только общение с Богом… это и многие лишения… и часто — добровольные… и всё это… нужно будет пройти… а по существу, монастыри готовят батарейки… аккумуляторы… тебе это уже не нужно…
он был прав!.. мне это было не нужно!.. нет!.. ну я же летал, Господи!!! а подзаряжаться, думал я, можно где угодно… и потом…я не собирался становиться затворником… и, стало быть, роль монаха, не способного использовать свою энергию на радость мира… меня не очень–то и прельщала тогда… и я по–прежнему пребывал в миру… и жил, и учился любить…
8. СТРОИТЕЛЬСТВО ХРАМА…
к этому периоду относятся мои воспоминания о маленьком, восьмиугольном храме… они прекрасны… но все же… сторожевая будка, в охраняемом мною поселении… храмом никогда не была… мне было хорошо в ней! настолько хорошо, что как–то в порыве восторга сорвалось с уст слово «храм»… И закрепилось это слово за сторожкой. И была она мне длинными ночами и крепостью и домом и храмом….
…до конца месяца оставалась еще одна смена, но выходить я больше не хотел… долгие месяцы мучительного недосыпания доведут кого угодно до сумасшествия… это было моё последнее дежурство… я так решил….
когда–то в юности я читал о жестоких китайских пытках… лишение сна была одной из таких пыток… помнится, я тогда с удивлением подумал… что, наверное, и впрямь, это сложно не спать… собственного опыта бессонных ночей у меня тогда не было… зато теперь — хоть отбавляй!.. Вот я и решил пригласить подменщика на последнюю ночь… я и напарника предупредил!.. сказал, что забираю вещи домой… и чтобы после смены тот подъехал не как обычно к воротам мошава, а прямиком к моему «храму»…
Напарник не скрывал своей иронии, говоря об этой будке, как о восьмиугольной гайке, отлитой из бетона с прорубленным окном и массивной дверью, как в бункере… куполообразная крыша, была покрыта оранжевой черепицей… точно кипой… в ней застрял сноп сена… русый завиток торчал из–под кипы…
в жару это строение раскалялось до невероятности!.. а с началом сезона дождей, ее бетонные стены отсыревали… и сквозь зарешеченные окна, сквозь прорванную пыльную сетку от гнуса, врывался сырой ветер… злой и холодный!.. Ветер набрасывался на паутину и храмовые пауки, к которым я был снисходителен всё лето, в ужасе разбегались!.. хоронясь, таили обиду: мол, что это их не предупредили, что лето уже закончилось!..
их тщетные усилия противостоять стихии!.. и мне становилось жаль их… моих храмовых пауков… я брал веник и сворачивал паутину… как сворачивают декорации… и тогда, на смену летней сеточке паутины пришли свежие потоки сквозных дождей… запыленный, раскаленный израильским солнцем храм, задышал зимой… одиноко стоя на въезде в «намоленный» религиозный мошав, он тонул в красотах живописнейших мест юга Голанских высот… я любил эти места… мне нравились сосны и кедры… я любил кипарисы и эвкалипты… полюбил ночной запах туи… мне было хорошо от сытого фырканья коней… от мычания телят…
а выслушивать целые хоровые композиции шакалов!.. отправляясь на водопой, те взбадривали себя ритуальными завываниями… я любил одинокий брех бездомной пастушьей собаки… и даже навозный запах, изредка накрывающий мой маленький храм…когда было совсем уж невтерпеж, я бросал прощальный взгляд на низко натянутые в звездном небе облака… подсвеченные ночным солнцем!.. и словно прислушиваясь к тишайшей глубине, именуемой небом!.. закрывал тяжелые!.. железные!.. воистину, храмовые ворота!.. двери сторожевой будки… включал свой рабочий компьютер…и поджигал благовония…
Эти волшебные палочки попадали ко мне через учеников Мастера… они привозивших на Голаны его книги, благовония и многочисленные рассказы о своей жизни в ашраме…
Танцовщиком не знающим устали, хитро извивался дым, обволакивая ароматом тибетских композиций, и привнося в маленький храм дух просветленного Учителя…
Дымок коснулся потрескивающей рации… опасливо обошел выключенный вентилятор… потёк мимо рукомойника… и задержался на рабочем столе… где рукой настоятеля храма уже были разложены блокноты с малопонятными записями трансляции…
я любил это колдовство… это состояние, когда сам становишься частью какого–то едва уловимого процесса…
наблюдая, я позволял случаться странным и всё больше удивительным историям… эти истории потом записывал писатель… а я их редактировал, соизмеряя все со своим пониманием чуда…
За пять месяцев я накопил не только опыт недосыпания, но и нечто более существенное… и если мои опыты по расширению сознания привели к выводу, что сама личность, без участия сущности, не является таковой, то моё наблюдение за собственной личностью, дало неоценимый опыт переживания… и как бы при этом не хорохорился писатель, все же он — только описывал!.. а переживал всё это я!..
«О, — говорил писатель, — это была полноценная жизнь с осознанием присутствующей в нём сущности»…
а я шизел!.. потому что всё это очень походило на «глюки»… а он, писатель, меня потом успокаивал, говоря, что только вырываясь за пределы сознания, откликнувшись на зов сущности, можно подробно, лицом к лицу распознать то Единое… то Непостижимое… то, не произносимое всуе…
Вот это и было то самое. То существенное, что являлось ко мне этими ночами. Теперь я ощущал, как в моей личности застрял осколок Единого. И ради этого осколка, ради этой едва тлеющей искорки, я готов был совершать и глупости и подвиги.
С любовью, преисполненной благодарности, смотрел я на свой маленький храм. Может быть именно тогда, в ту самую ночь прощания с ним… мне захотелось пригласить своих старых и добрых друзей!.. может быть именно тогда и возник замысел Тремпиады…
— Прекрасная пора сменяет цепь невзгод, — пел Дольский.
Той вернулся… Вернулся в мир, в котором жила Лика. И он снял замечательный домик с крышей, под оранжевой черепицей. И уж, коль скоро сторожевая будка, в которой он просиживал ночами, превращалась в храм, то снятый им домик был призван стать тем местом, где не могла не появиться возлюбленная. И дом, в который влетела его богиня, сразу же превратился в их храм…
— Храм любви, — обнимая Лику, говорил он. И они стояли посреди просторного салона своего нового жилища и были оба молоды и счастливы.
— У нас давненько не было медового месяца, — несколько смущенно лепетала Лика, и ему становилось хорошо…
Что касается человека безработного, только приступившего к оформлению пособия, то меня несколько волновала вся финансовая сторона проекта. Но, прикинув навскидку, я и сам понял, что временные проблемы с деньгами, не могут затмить тот мир, в котором обещан медовый месяц!
Тогда–то и созрело решение: не спорить с происходящим. Так перестал существовать вопрос денег.
Едва прозвучала увертюра, а необходимые суммы стали выплывать самым непостижимым образом. В день заключения договора с владельцем дома, отец вручил мне тысячу шекелей — на новоселье. Эта тысяча и была отдана в уплату за первый месяц. Месяц счастливой и беззаботной жизни под оранжевой крышей. А потом появилась подработка на подрезке цветов и виноградной лозы. И, наконец, участие в съемках фильмов. Как–то мой приятель… Роже… пригласил поучаствовать в съемке эпизода для исторического фильма… эти фильмы снимали в Старом Городе… австралийцы снимали… американцы… русские…
— Кинозвезда, — веселилась Ира, а я пожимал плечами, как бы говоря: «Да я здесь, вроде, не при чём».
Встреча статистов с киногруппой была назначена у входа в парк, окружавший развалины древнего городища. Здесь, на руинах синагоги талмудистских времен, киношники снимали эпизод, связанный со строительством Храма. Маленький трюк, и вот уже нет руин, а есть возведенные строителями стены. А мы, как–бы, и есть те самые строители. По крайней мере, изображаем их.
Я окинул взглядом группу и рассмеялся. Мне нравились эти хипповые старики и молодежь. Мне нравился их облик, в коем сохранялось присутствие духа свободы. И выражалось это не только посредством длинных волос, седых, а то и просто — бесцветных бород, но и внешним пренебрежением к стилю одеваться. В них было нечто неуловимое, что делало их привлекательными, что выделяло из общей массы. Я говорю так, потому что сам смотрел на них, глазами режиссера. Я пытался угадать в них нечто. И то, что угадывал, нравилось мне. И почему–то захотелось остаться в этой команде. Хотя, признаться, шансов поучаствовать в этой игре, было у меня маловато. Сбритой по варварски бороды, мне явно не хватало.