Иван Владимирович прочувствованно пожал мне руку.
- Поздравляю с хорошим рассказом. Мужественная, светлая вещь. А я не знал, что у тебя талант...
- Ну уж...- смутился я. Мне было чего-то стыдно, и счастлив-то я был безмерно.
- Первый рассказ, и такой сильный,- удивился Мальшет.- Это же очень редко бывает. Ты сам-то понимаешь, какая теперь ответственность на тебя навалилась?
- Поймет еще,- пробормотал Фома, когда я не ответил.
Мы беседовали до глубокой ночи, главным образом о целях творчества. Впервые я очутился в центре благожелательного и восхищенного внимания и был так взволнован, что плохо различал окружающее, будто немножечко ослеп. Отдельными пятнами вспыхивали то яркое платье сестры и румянец на ее смуглых щеках, то зеленая рубашка Мальшета и его зеленоватые с крапинками смеющиеся глаза, то бронзовое, обветренное лицо Фомы с белоснежными ровными зубами, то седые виски и чисто выбритые щеки Ивана Владимировича, его полосатый галстук, вымытая до блеска посуда на столе, горка не-вызревших крупных яблок на блюде. И все покрывал неумолчный, протяжный, как орган, басистый гул это Каспий ворочался в своем жестком ложе.
Я совсем не уснул в ту ночь. Поднялся с кровати рано: утром приезжали остальные участники экспедиции.
Глава вторая
ПУТЬ "АЛЬБАТРОСА"
Никогда бурный, беспокойный Каспий не казался таким тихим, умиротворенным, ласковым, как в тот день, когда экспедиция вышла в море.
- Ишь, прикидывается, старый чертушка! - сквозь зубы проговорил Фома. Он-таки продолжал одушевлять Каспий.
Фома с самого начала был настроен по отношению к этой экспедиции скептически.
- Не будет толка,- шепнул он мне на ухо.
- Почему не будет толка? - обиделся я за своих ученых друзей.
- Слишком много баб, какая это экспедиция! - покачал головой капитан "Альбатроса". Как всегда, его черные прямые волосы проволокой торчали во все стороны.
- Как так?
- А так: Васса Кузьминична - раз, Мирра Павловна- два, Лиза - три. Лучше бы им дома сидеть. Три бабы на такое квелое судно. Иван Владимирович старик, ты - мальчишка, не обижайся, к тому же писать начал стихи - ну, рассказ, все равно. Вот и выходит, мы с Филиппом - всего двое мужчин. А Каспий шутить не любит. Это он пока прикидывается, заманивает. Почему не взяли механика и второго матроса?
- Так места же нет, чудак человек.
- Вот именно, нет места, слишком много баб.
- Они научные сотрудники...
- Я бы ни за что не поехал,- еще тише зашептал Фома,-да за Лизу боюсь. Ну и Мальшета как одного пустить, что бы он с вами делал? А Каспий еще себя покажет.
Более упрямого человека, чем Фома, свет не видывал, ты ему хоть кол на голове теши - он все равно на своем будет настаивать.
По-моему, женщины держались геройски, даже Мирра, которую все время мутило. Она возмущалась, что Мальшет не достал лучшего судна.
Конечно, "Альбатрос" не "Витязь", специально приспособленный для океанологических наблюдений, но все же это неплохой двухмачтовый парусно-моторный баркас. Главное, крепкий, отлично просмоленный и устойчивый. Когда Каспий начнет себя показывать, эти качества очень пригодятся.
В распоряжении Океанологического института имелись два специальных корабля - "Труженик" и "Академик Обручев", но для плавания по мелководному северному Каспию они уже не годились. Мальшету требовалось именно такое судно, как наше,- с посадкой не более полутора метров.
Вот как устроен был "Альбатрос": на носу фок-мачта; от которой к бокам натянуты по два баштуга, посредине грот-мачта - от нее идут по три баштуга. Все перегородки так плотно проконопачены и просмолены, что если в один отсек хлынет вода, его можно будет герметически закрыть. Люки открываются и закрываются тоже почти герметически. В носовой части судно обшито листами меди, чтобы не порезало льдом.
В небольшой каюте поместились женщины. Между двумя мачтами устроен камбуз, где хозяйничает Лиза - она повар "Альбатроса" и по совместительству метеоролог. Филипп Мальшет и то совмещает две должности: начальника экспедиции и второго матроса. Иван Владимирович- климатолог, гидрохимик и механик. Ну, а я - матрос и помогаю в научных наблюдениях. Это нисколько нетрудно: на стоянках мы все научные работники, во время рейса - моряки. Ночью бросаем якорь прямо в открытом море и даже вахты не держим, если хорошая погода.
За "Альбатросом" на буксире прыгает по волнам легкая, как скорлупка от яйца, бударка "Лиза". Это та самая бударка, что мы с Иваном Владимировичем сами сделали, Фома тоже помогал.
Рабочий день на "Альбатросе" начинался рано. Раньше всех поднималась сестра, потому что ей надо было готовить для всех нас завтрак, и Фома, который никому не уступал честь помогать Лизе, даже мне, чему я, разумеется, был только рад. Вскоре поднимались и остальные- и тут закипала работа.
Первым делом я измерял глубину моря. Перед тем как опустить приборы, каждому научному работнику нужно знать глубину моря. С этого начинались наши наблюдения, и я очень гордился, что все с нетерпением ждали результатов моего измерения, и я таким образом открывал ежедневно трудовой день.
Чтоб опустить в море прибор, у нас была специальная лебедка, на барабан лебедки наматывался мягкий бронзовый тросик толщиной в два миллиметра. Тросик этот пропускался через металлический блок со счетчиком, указывающим метры. К тросу прикреплялся груз - лот, им измеряется глубина.
Мальшет, насвистывая, брал пробы воды на анализ. Пробы брались из всех слоев воды - от поверхности до самого дна. Благодаря малым глубинам измеряли температуру и определяли соленость через каждый метр. Анализы воды делали прямо на "Альбатросе", в походной лаборатории, а для самых сложных анализов воду набирали в специальные герметически закупоренные бутылочки. Их потом отправляли в Москву, в Институт океанологии.
Больше всего я любил помогать Мальшету. Вот кто всегда был в хорошем настроении, шутил, смеялся и, словно между прочим, давал массу точнейших интереснейших научных сведений. Одно удовольствие было с ним работать!
Иван Владимирович - мы с Лизой любили его, как родного отца,- он добр, справедлив, никогда не раздражался, но большей частью был молчалив и замкнут, редко разговорится. С ним очень подружилась Васса Кузьминична. Ей было лет пятьдесят, но она никогда не жаловалась на здоровье, превосходно переносила волны и ветер, веселая, добродушная, общительная. Своей непосредственной работой Васса Кузьминична была занята лишь при поставке сетей и при лабораторном анализе рыбы, остальное время она всем помогала, в том числе и Лизе.
Но РОТ кто всегда только и делал, что злился, это Мирра Львова. Ну и характер у нее!.. С утра она была причесана, как в театр, в стильно сшитом спортивном платье, лаковых босоножках, бледная от беспрестанной качки ("Альбатрос" качало и в штиль!), раздраженная, как кошка, когда ее долго гладят против шерсти. Ни на кого не глядя, она хваталась за дночерпатель (им достают грунт со дна моря) и, нахмурившись, приступала к работе. Меня она возненавидела (наверно, потому, что я публично оскорбил ее отца), один звук моего голоса вызывал у нее раздражение. Ивана Владимировича она брезгливо сторонилась и одновременно словно боялась. Фому считала за дурака и третировала его. А Лизу... Лиза ей, кажется, застила весь свет.
Зачем она поехала? По-моему, эта экспедиция была для Мирры сплошной пыткой.
От непрерывной тошноты красивое лицо ее осунулось, пожелтело, она совершенно потеряла способность улыбаться, рассуждать о литературе или музыке. На лодке ведь сильнее укачивает, чем на пассажирском электроходе, а наш "Альбатрос" был, в сущности, большой лодкой. Бедная девушка пила аэрон, действующий на вестибулярный аппарат, сосала лимон, пробовала поститься и, наоборот, наедаться - ничего ей не помогало. А тут еще нравственные терзания.
Я ее вполне понимаю. Она так же страдала от нашей честной компании, как я при виде Павлушки Рыжова и его папаши, тут уж ничего не поделаешь. В довершение всего Мирра ревновала. Она ревновала Мальшета к Лизе, к Вассе Кузьминичне и даже ко всем нам. Особенно ее уязвляло, что Лиза была всеобщей любимицей.
Наверное, Мирра привыкла первенствовать в кружке своих московских друзей. Еще бы - блестяще образованная (четыре языка знает!), остроумная, красивая, превосходно одетая, избалованная, конечно, она везде выделялась. Для нее это было как хлеб насущный. И вдруг рядом девушка, которую бухгалтерия Океанологического института проводит как рабочего экспедиции,она драит пол в каюте, где спит Мирра, готовит обед, моет посуду, она же в смену с Турышевым проводит каждые три часа метеорологические наблюдения осмеливается рассуждать о вещах, знатоком которых считает себя Мирра, например о поэзии и литературе. И всегда румяная, ясноглазая, живая, непосредственная. Я частенько ловил мрачный взор Мирры, устремленный на мою сестру,- о, с каким недобрым выражением! Мирра волевая, настойчивая, выносливая. Уже будучи планктопологом, она побывала с экспедицией в бывшем заливе, теперь соре (солончаке, образовавшемся на месте высохшего морского залива) Мертвый Култук. Когда-то этот залив весь звенел от гомона птичьих голосов - гусей, уток, бакланов и всяких других любителей свежей рыбы. Залив служил пастбищем для проходных рыб Каспия и местом их нереста. Теперь там раскинулась мертвая пустыня - застывший ил. От палящего солнца корка ила растрескивается на многоугольники, и тогда выступает в виде белых кристалликов соль, словно щетиной покрывая обнажившееся дно. Весной после таяния снегов там расстилается заболоченная, угрюмая равнина. Думаю, что экспедиция на Мертвый Култук была не из легких. Но тогда не было качки. Беспрерывная тошнота смирит кого угодно.
У Мирры было почти все, что можно пожелать женщине: красота, ум, образование, интересная профессия. Не хватало ей только одного - того, чем в избытке обладала моя сестра,- душевного тепла. Как-то Иван Владимирович сказал о Мирре: "Полнейшее моральное одичание!" Развитие Мирры, как я понимаю, было развитием ее разума, а чувства ее остались в эмбриональном состоянии. Впрочем, не совсем так -ненависть, зависть, уязвленное тщеславие, желание выдвинуться - это ведь тоже есть чувства. Такого рода эмоции у нее были. Ее воспитал Павел Дмитриевич Львов, она была его дочь по крови и по духу. Но, я думаю, Мирра не стала бы клеветать на человека, как ее отец.
Как я понял из собственных наблюдений, из случайно оброненных фраз Мирры и Филиппа, у них все шло к тому, чтобы в конце концов пожениться. Он уже несколько раз делал ей предложение, Мирра каждый раз не то чтобы отказывалась, но заявляла, что пока не желает выходить замуж. Она хотела сначала добиться какой-то там научной степени и боялась, что замужество может затормозить ее работу. Все же она смотрела на Малылета, как на будущего мужа. Близости никакой у них не было. Пылкость Филиппа разбивалась, как о стену, о сухость и рассудительность Мирры.
И вдруг на дороге Мирры стала Лиза, смешная, плохо одетая девчонка из какого-то рыбацкого поселка. И Мирра с ее умом, конечно, понимала, что в области чувств Лиза неизмеримо превосходит ее. Если что сколько-то расхолаживало Мальшета, так это именно чрезмерная рациональность, техничность мышления Мирры за счет чувств. Будь на месте Мальшета лично я, меня бы оттолкнуло прежде всего то, что она дочь Львова.
Меня очень смущало то обстоятельство, что мой кумир (говорю это слово без всякой иронии) мог спокойно разговаривать с клеветником и подлецом. Недодумал здесь чего-то Мальшет. И было досадно и горько, что приходилось оправдывать в чем-то Мальшета. Не выдержав, я спросил об этом Филиппа. Он посмотрел на меня своими яркими зелеными глазами и коротко объяснил:
- Дело требует.
И я почувствовал себя мальчишкой.
Но, по-моему, я просто уверен в этом и буду рассуждать так всю мою жизнь: если бы все люди были настолько непримиримы ко всякой низости, что не считали бы для себя возможным разговаривать с недостойным человеком, он бы просто не смог выполнять никакую более или менее ответственную работу, значит, и "дело" не требовало бы того.
Все это прекрасно видел и понимал Фома, не так-то он был глуп, как это представляла себе Мирра. Вот почему он говорил: "Слишком много баб, не будет толку". По-моему, мешала Мирра. Хоть бы она уехала, думал я. Все бы вздохнули с облегчением, даже Мальшет...
Я прежде думал, что экспедиция - это что-то особенное, романтическое, но оказалось, что это - прежде всего работа, очень много работы. Один день походил на другой, как оттиски фотографии - чуть светлее, чуть темнее: научные наблюдения, завтрак, "Альбатрос" поднимает якорь, паруса и полным ходом идет вперед; остановка, снова станция (пункты океанографических наблюдений принято называть станциями), обед, снова поднимаем якорь и идем навстречу волнам и ветру, опять очередная станция, ужин. На ночь мы для завершения исследований выставляли сети на частиковую и красную рыбу. После лабораторного анализа Васса Кузьминична передавала рыбу на кухню.
Станции всегда приурочивались к часам основных метеорологических наблюдений - в семь, тринадцать и девятнадцать часов. Как и дома, Лиза проводила наблюдения силы и направления ветра, влажности и атмосферного давления. Она всегда очень добросовестно относилась к своим обязанностям, тем более теперь, когда она была уже студенткой Гидрометеорологического института.
Так мы подвигались вперед -очень медленно, потому что много времени занимали станции и каждый был занят своим делом. Мальшета интересовали волны и течения, Турышева - физика моря, Вассу Кузьминичну- жизнь рыб, Мирру -отлов планктона, Лизу - наблюдения за погодой и прокормление семи человек, Фому - все судно, он отвечал за наши жизни; ну, а я был матрос и рабочий экспедиции и еще для себя с жгучим любопытством изучал характеры людей, с которыми меня свела судьба.
Вечерами, бросив якорь в зеленую пенившуюся воду и поужинав на качающейся, чисто выскобленной палубе (драил-то ее я!), мы еще долго разговаривали перед сном. В эти вечерние часы с нами не было Мирры, которая с ломтиком лимона ложилась в каюте.
По мере того как смеркалось, колеблющийся горизонт придвигался все ближе, а небо поднималось высоковысоко, на нем с каждой минутой проступало все больше звезд, необычайно крупных и ярких. Иногда в море падал метеор, оставляя на мгновение след в синей вышине. У нас был радиоприемник, и мы никогда не пропускали последних известий. Слушали и концерты, если передавали хорошие, но чаще дружески беседовали.
Наговорившись, укладывались спать. Кажется, все сразу засыпали, кроме меня. Бессонницей я отнюдь не страдал, просто любил эти часы перед сном, когда смотришь открытыми глазами в полумрак и размышляешь о людях, которые вокруг тебя, или мечтаешь о будущем - своем и человечества, пытаешься это будущее угадать.
Уже засыпая, я невольно прислушивался к бульканью воды за тонкой дощатой перегородкой суденышка - Каспий был так близко, у самого моего уха. Все-таки "Альбатрос" был до смешного слаб и мал, а море сурово и огромно. И с нами были женщины.
..."Альбатрос" бежит наперерез крутым волнам под двумя белыми парусами, раскачиваясь с боку на бок, с носа на корму. Шумит, разрезаемая судном, упругая дымчато-зеленая вода, с ревом проносится мимо обоих бортов.
Мы с Фомой держим вахту. Он на корме у руля, я - у парусов возле грот-мачты. Ветер благоприятный, Каспий не сердится, хотя идем против волн,взлеты вверх, провалы вниз, крен в одну сторону, крен в другую.
Совершенно ослабевшая Мирра, насупившись, возится с этикетками, вкладывая их в мешки с пробами грунта. Мальшет, сидя возле нее на люке, подвертывает гайки у дночерпателя, который стал плохо захлопываться. Иван Владимирович в старом сером костюме, но с галстуком в тон - здесь женщины! заканчивает анализы вчерашних образцов воды.
Васса Кузьминична, промерив и взвесив ночной улов, поместив в спирт рыбьи желудки, понесла рыбу Лизе. Из камбуза слышен их смех -готовят обед и болтают о всякой всячине.
- Мирра, я прошу тебя...- начинает (в который раз!) Мальшет,- ты совсем разболелась...
- Прошу оставить этот разговор! - обрезает его Мирра и сердито поправляет упавшую прядь волос.
- Но... Мирра...
- Я буду до конца экспедиции, как и все.
- Ты меня должна выслушать... Как начальник экспедиции, наконец, я отвечаю за здоровье каждого из вас. Я должен тебя отчислить, иначе ты погибнешь.
- Никто меня не отчислит...
- Но ты сама должна понять... ,
- Понимаю. Мне необходим материал для диссертации.
Я невольно вспомнил ее брата. Больше всего на свете Глеб боялся отчисления из-за летного несоответствия. Он бы скорее погиб, но не оставил своей профессии.
Я стал думать о Глебе. Он держал с нами постоянную связь - привозил почту и продукты. Это был его район моря, он летал в этих квадратах.
Глеб очень легок на помине. Не успел я о нем подумать, как послышался рокот мотора, и скоро белый гидросамолет, описав несколько кругов над "Альбатросом", сделал посадку на воду, почти рядом. Глебова амфибия была гораздо меньше и слабее нашего "Альбатроса". Глеб что-то весело закричал нам и замахал руками. Он был в тщательно выглаженном, но уже в свежих пятнах бензина комбинезоне и шлеме на белокурых волосах. Бортмеханик подал мне брезентовый мешок.
Фома поворотом руля поставил "Альбатрос" в дрейф. Паруса сразу бессильно повисли на мачтах. Тяжелая якорная цепь загремела.
Перебросив сначала мешок, Глеб легко вскарабкался на палубу. Все его живо окружили - ни дать ни взять, дети возле дяди с подарками. Он поцеловал сестру, ахнув при виде ее осунувшегося лица, и поздоровался с каждым в отдельности за руку.
- Яша, разбирай! - кивнул он мне на мешки и уселся на люке.
Пока обменивались новостями, я с интересом разобрал содержимое почтового мешка. Посылка с продуктами для экспедиции, личная посылка Вассе Кузьминичне, газеты и письма. Было и мне письмо - от Марфы... Я не стал читать письмо при всех.
- Ну, философ, как дела? - окликнул меня Глеб.- Рад, что наконец в экспедиции?
Глеб каждый раз спрашивал меня об этом,- забывает он, что ли?
- Рад.
Летчик стал рассказывать, как ловцы жалели, что "паучники" забрали у них такого бравого капитана, и слали Фоме привет. Фома и Глеб разговаривали по-приятельски, будто и не дрались никогда - синяки уже прошли. Разговаривая, Глеб поглядывал на Лизу, она его будто магнитом притягивала.
- Хотите рыбацкой каспийской ухи? - радушно предложила сестра.
- Мы тоже хотим! - смеясь, напомнил ей Мальшет. Был час обеда.
Обедали прямо на люке, сидя вокруг еды. Мы уже приноровились, а Глеб сразу пролил уху и под общий смех стал смущенно отряхивать комбинезон. Лиза снопа принесла ему жирного бульона с большими кусками отварной рыбы. На этот раз он не пролил и с аппетитом съел. Фома сделал себе рыбацкую тюрю - уху с корочкамн ржаного хлеба - и с удовольствием ел, снимая с густой тюри желтый навар. Вообще на "Альбатросе" никто не страдал отсутствием аппетита, даже Мирра.