- Угу. Она меня не обижает.
- Еще бы она посмела! Ты будь подальше от нее. Она страшная...
- Почему?
- Разве ты не заметил, она гасит все хорошее, возвышенное. Если бы просто не понимала. Но у нее хватает силы гасить. Она оглупляет все. Ты при ней никогда не говори о море, о Мальшете, не произноси таких слов, как Родина, человечество, счастье. Это большая беда для отца, что он на ней женился. Как он мог... после того, как знал близко... Марину - нашу маму. Я горжусь ею, а ты?
- Конечно, мать была настоящий человек.
- Ты ближе сойдись с ребятами. До сих пор нашими друзьями были книги, потому что мы жили далеко от поселка. Ты под всяким предлогом оставайся ночевать у Ивана Матвеича или у кого-нибудь из ребят. А ее бойся, как бы она ни была ласкова. Это самые страшные люди, такие, как она, которые умеют гасить. Ты никогда не забудешь Мальшета?
- Что ты!..
- Ты хочешь быть таким, как он?
- Ну конечно... Только я все равно буду не таким самым. Лиза, а ты ведь можешь встретить его в Москве?
- Не знаю... Он ведь не написал нам. Во время своих путешествий он встречает много людей.!. Отец принял от него деньги... значит, мы просто квартирные хозяева.
- Не сходишь к нему?
- Не знаю.
- Ты будешь часто писать мне?
- Часто. И ты почаще пиши. И учись как можно лучше- на одни пятерки. Штурман... или океанолог должен быть образованным человеком.
- Океанолог? Как Мальшет? Разве бы я мог...
- А почему же... если много-много учиться. Я тоже... быть может.
С удивлением и восторгом я смотрел на сестру. Какая она умная, смелая. Океанолог...
Я долго молчал, потрясенный открывшейся вдруг ослепительной перспективой. Лиза легко вскочила на ноги и, выпрямившись, смотрела на горизонт. Горячий ветер трепал ее штапельное короткое платьице, выбившиеся из кос темные пряди. Худенькой она была, длинноногой, стройной; темные волосы и светло-серые глаза, удивленные и восторженные, крупный рот и белые ровные зубы. Мне показалось вдруг, что она чем-то похожа на Мальшета.
Такой я и помнил ее весь тот год, покуда она училась на курсах в Москве. Мне было очень тоскливо без сестры. Хорошо, что у меня была моя лоция. Я знал ее уже чуть не наизусть. Учил уроки - она лежала возле тетрадки; мачеха подсчитывала, сколько она выручит в воскресенье на базаре,я изучал туманные сигналы; ложась спать, клал старую лоцию под подушку - и мне снились яркие солнечные сны, будто я лечу над морем в голубой полдень. Никогда я столько не летал во сне, под самыми облаками, словно так и надо, и никогда не боялся упасть.
В эту зиму я крепко подружился с ребятами из школы, особенно с Ефимкой. Они меня без конца заставляли рассказывать о Каспийском море.
Глава пятая
ТУМАННЫЙ СИГНАЛ
Не забуду я день, когда принимали меня в комсомол. На уроках я был до того рассеян, что чуть не получил тройку по геометрии. Ефимка, сидевший со мной за одной партой, тоже волновался за меня.
- Рыжов Павлушка будет против,- шепнул он мне на ухо,- но тебя все равно примут, ребята за тебя.
Ефим Бурмистров похож на цыганенка - черноглазый, курчавый, смуглый и живой, как ртуть,--так и катается туда-сюда: не уследишь взглядом. Мать его рыбачка, отец умер.
В перемену меня подозвала Маргошка, единственная дочь Афанасия Афанасьевича, нашего географа и классного руководителя. Мать ее - врач, еще молодая и красивая. Маргошка, к сожалению, тоже очень красива.
- Девчонки будут задавать тебе каверзные вопросы,- зашептала она мне в самое ухо так, что стало щекотно.
Я не стал у нее спрашивать, какие вопросы.
- Они говорят, что ты слишком много думаешь и что это признак индивидуализма.
- Твои девчонки дуры! - рассердился я.
- Сам ты дурной! - возмутилась Маргошка. Женская солидарность взяла в ней верх над справедливостью.
Я махнул рукой и пошел в класс. Сегодня должны были разбирать восемь заявлений о приеме в комсомол, но почему-то ни о ком столько не говорили, как обо мне. Уроки тянулись без конца. Даже моя любимая география показалась сегодня скучной.
Комсомольское собрание проходило в зале, только члены бюро уселись не на сцене, а ближе к нам, перед задвинутым занавесом, на котором было нарисовано море и чайки. Начали сразу после уроков, потому что в нашу десятилетку ходят из других рабочих поселков за пять - восемь километров и ребятам надо до темноты добраться домой.
Когда стали обсуждать заявления, тихонечко вошел Афанасий Афанасьевич, по обыкновению с расстегнутым воротником (он иногда страдал удушьем). Пройдя на цыпочках, он сел у окна, раскрыв сначала форточку.
Так я эти дни тревожился, а как началось, наоборот, сразу успокоился, только весь как-то подобрался. Первым разбирали заявление Нины Воробьевой из нашего 9 "Б". И... не приняли. Потому что она плохо училась, ничего не читала, отказывалась наотрез от общественной работы и только и делала, что вышивала, даже в школе. Вышивает она замечательно, ее рукоделия даже на областную выставку послали. Нина так расплакалась, что икать начала. Она клялась, что исправится, но ребята были непреклонны. А наш секретарь Леша Морозов сказал ей:
- Ты сначала исправься, а потом приходи. Вторым разбирали Ваську Каблова из 9 "А" и тоже не приняли, потому что он получил четверку по поведению. Васька говорит:
- Так не двойка же? Четыре означает хо-ро-шо. Никак не могли ему втолковать, что за поведение этого мало. Так и не захотев понять, он обиделся и ушел, громко хлопнув дверью. Ефимка шепнул мне, что сначала разбирают плохих, а хороших, которые будут приняты, берегут "на загладку". Только он так сказал - и выкрикнули мою фамилию:
- Яша Ефремов!
Я не мог сразу сообразить, начиналась ли это уже "загладка" или еще длилось постыдное начало? Вышел к столу смущенным, одергивая новую гимнастерку, которую мне мачеха сшила к торжественному дню.
Все смотрели на меня как-то странно. Будто наши ребята и будто уже не они. Удивительно, как меняются лица, когда ты один, беззащитный, стоишь перед собранием людей. По отдельности я никого из них не боялся, а теперь просто дрожал от страха. Леша Морозов с загадочным выражением голубых выпуклых глаз (девчонки его зовут "лупоглазым") прочел мое коротенькое заявление. Один Афанасий Афанасьевич оставался таким, как всегда, и даже подмигнул мне: дескать, не робей, парень. И такой родной показалась мне вся его нескладная щуплая фигура, что у меня защипало в глазах.
Павлушка Рыжов всегда изощрял над ним свое остроумие (разумеется, за глаза) и уверял, что Афанасий Афанасьевич пьет горькую и что жена ему изменяет. Все это было неправда, и я не раз во всеуслышание объявлял, что Павлушка подло лжет. Сейчас он смотрел на меня с плохо скрытым недоброжелательством. Уж очень ему не хотелось, чтоб и меня приняли в комсомол. Он словно чувствовал, что вдвоем нам будет в организации тесно. Рыхлый, толстый, с бесформенными губами, одетый, как всегда, лучше всех, лгун, лицемер и краснобай, он мне внушал мучительное отвращение.
- Расскажи свою биографию,- услышал я голос Морозова будто издалека.
Я рассказал очень коротко: что там было рассказывать-родился, учился... и, подумав, добавил: "Сейчас учусь в 9 "Б", а после школы стану - я на миг запнулся, ребята смотрели на меня с интересом - и я выпалил: буду штурманом!" И лучше бы мне этого не говорить. Все рассмеялись, и Афанасий Афанасьевич тоже.
- А трактористом не хочешь? -звонко выкрикнула одна из девчонок, и сразу посыпался ворох вопросов:
- А почему не просто ловцом в нашем колхозе?
- Если все будут капитанами, кто будет работать в колхозе?
- Почему это именно капитаном, чтоб распоряжаться?
- А на целину ты не поехал бы?
Кричали одни девчонки, даже раскраснелись все от злости.
Справедливости ради отмечу, что вопросы эти были не так уж глупы, как это кажется. Дело в том, что в нашей школе почти все мальчишки мечтали стать капитанами и штурманами, и никто не хотел быть "простым" рыбаком. Другое дело, что редко кто становился капитаном. Но колхоз нуждался именно в рядовых ловцах. Столько лет прошло после войны, а до сих пор на рыбный лов выезжали в большинстве женщины, старики и подростки. Были, разумеется, среди ловцов и мужчины - те, кто не закончил школы, как Фома, например.
Леша Морозов нетерпеливо постучал по столу авторучкой.
- Что за неорганизованность. Вопросы надо задавать по очереди.
Все разом стихли. Девчонки со степенным видом спросили кое-что по уставу комсомола и международным событиям. Я отвечал в общем правильно. Но вот Павлушка поднял руку, и я застыл в ожидании неприятности.
- У меня такой вопрос,- гнусавя и растягивая слива, начал Рыжов,предположим, мы тебя примем, так? Если тебе скажут: или комсомол, или море. Что ты выберешь?
- Никто не скажет,- загорячился я,- будто нельзя комсомольцам плавать в море...
- Конечно, можно! - дружно загалдели мальчишки. Но Павлушка стал настаивать на своем.
- Мне важно его отношение, как вы не понимаете. Если, к примеру, комсомол потребует от тебя: откажись навсегда от мысли стать штурманом. Что ты выберешь: штурманом быть или комсомольцем?
Я ответил, не задумываясь:
-- Комсомольцем, конечно; а сам буду матросом или ловцом.
- Нет. Совсем отказаться от моря, навсегда! - поспешно поправил Рыжов, еще более гнусавя.
Я покраснел мучительно, жгуче, мне вдруг сделалось так жарко, что я аж вспотел весь. Ребята притихли, их заинтересовала такая постановка вопроса. Я понял,они думали сейчас: "Как его принимать, если он еще колеблется, море ему выбрать или организацию". Леша Морозов вопросительно взглянул на учителя. Афанасий Афанасьевич уже хотел вмешаться, но я в этот момент сказал:
- Мне надо подумать!
- Подумай,- почти машинально согласился Леша и опять посмотрел на классного руководителя, но тот с большим любопытством разглядывал меня. Его, видимо, очень заинтересовало, как я отвечу.
Наступила невообразимая тишина. Даже стулом никто не скрипнул, не пошевельнулся.
Я стал думать.
О нет, я не выбирал. Я только представил себе, как я буду жить без моей мечты. И мир сразу как-то потускнел, увял, съежился. Вот только еще минуту назад жизнь была захватывающе интересной, таинственной, полной глубины и смысла. Что-то яркое, праздничное, торжественное было в ней. И вдруг все потускнело. Я представил длинную череду самых обыкновенных дней, когда я честно и добросовестно тружусь в одной из любых неморских профессий. Что-то отлетело от жизни, ее душа, самая ее сущность.
Надо было скорее думать - все ждали моего ответа. А я смотрел в раскрытые окна на золотистый песок на площади, на развешанные для просушки сети, очертания маяка в голубоватой дымке, и в голову мне лезли обрывки из старой потрепанной лоции. "Должно обращать внимание на то, чтобы смотрящие вперед помещались на корабле в таких местах, где корабельный шум наименее мешал бы слышать звук туманного сигнала. На береговых маяках во время тумана, метели, вьюги и пасмурности производится звон в колокол двойными ударами с перерывом не более трех минут".
Смотрящие вперед - это те, кто ведет корабли вперед, что бы там ни происходило на море. Пусть ночь, осенние злые штормы, гололедица, ревущие буруны, а внизу подводные скалы, затонувшие суда, которые "представляют опасность для мореплавания". Опасность, риск, разлука с близкими, тяжелые изнурительные вахты - я не обольщался, ведь я вырос среди моряков и знал, что такое труд моряка.
Маячный огонь светит в ночи, но так далеко; на мачте поднимаются штормовые сигналы, днем черные конусы, ночью красные фонари - так указано в лоции, и не всегда придут на помощь, если летит в эфир отчаянное 505. Не для них, ведущих вперед, якорные стоянки, тихие пристани. Никто не собьет их с курса...
И, словно Павлушка отнял у меня самое дорогое в жизни, я почувствовал к нему нестерпимую ненависть, от которой мне даже стало больно физически. Не помню, чтобы я когда-нибудь раньше чувствовал такой гнев. Сам не замечая того, я сжал кулаки и шагнул к Павлушке, сидевшему в первом ряду,- всегда и везде он лез в первые ряды. Он отшатнулся.
- Если мне как комсомольцу надо будет ехать на целину,- не своим голосом крикнул я,- или в тайгу, или в город, я поеду и выполню все, что от меня потребуется, не хуже всякого другого. Но комсомол никогда не потребует от человека, чтоб он навсегда отказался от заветной мечты... от своего призвания. Это только враг может такое потребовать... так надругаться над человеком!
Ох и крик поднялся после этих моих слов! Павлушка орал, что я его оскорбил, назвал фашистом и что он будет жаловаться директору. Ребята кричали, что такие вопросы при приеме не задают и что я прав, девчонки спорили между собой. Маргошка, раскрасневшаяся, блестя глазами, хлопала в ладоши. Морозов изо всей силы стучал авторучкой о графин, призывая к порядку, но его и слышно не было.
- Я думаю, вопросов хватит,- спокойно заметил Афанасий Афанасьевич.
Странно, что его расслышали в этаком шуме. Сразу стало тихо. Ребята были оживлены и благожелательно смотрели на меня. Павлушку у нас не любили за то, что он заносился своим отцом и дядей "областного масштаба" и вообще за его подлый нрав.
Высказались все за меня. Вспомнили, что я помог электрифицировать школу и вообще не отлынивал ни от какой работы и что я хороший товарищ. Афанасий Афанасьевич как классный руководитель дал мне хорошую характеристику. В заключение он сказал:
- Мечтает каждый человек, но не каждый может биться за свою мечту до конца - до самой смерти. Счастье не в том, что мечта сбывается скоро и легко - этого почти не бывает, а в том, чтобы остаться ей верным, несмотря ни на что. Не всякий это может.
Помолчав (ребята внимательно ждали, что он еще скажет), Афанасий Афанасьевич сказал:
- По-моему, Яша Ефремов будет хорошим комсомольцем. Ошибаться он будет часто, слишком он горяч и порывист, но у него всегда хватит мужества признать свою ошибку и исправить ее, так же как хватит мужества не уступить в борьбе за свое мнение, если он считает его единственно верным. Думаю, что комсомолу нужны именно такие принципиальные люди.
Я был принят почти единогласно - против был один Павлушка. Воздержавшихся ни одного. На улицу я вышел с таким ощущением, будто стал выше на целую голову.
Теперь я был комсомолец!
Надо было так построить свою жизнь, чтоб оказаться достойным этого звания. Мужество, гордая правдивость, честь, отзывчивость, преданность своему народу, родине, комсомолу - вот какие качества должны были стать моими.
Как я был счастлив! Торжество мое омрачала лишь одна мысль, одно горестное недоумение. Это сознание, что Павлушка Рыжов почему-то состоит в комсомоле. По моему глубочайшему убеждению, ему - подлизе, лгуну и коварному лицемеру - там никак не было места. А его и не собирались исключать, наоборот, в школе он считался самым активным, так как выступал на каждом собрании, а однажды даже выступил с районной трибуны. Язык-то у него был привешен неплохо, а пакости он делал исподтишка.
Я мчался на велосипеде домой - ветер бил в лицо песком - и думал. В комсомол не должны принимать людей следующих категорий (в партию тем более): лгунов, эгоистов, глупых, трусливых, чрезмерно осторожных-таких, как Беликов, подхалимов, жестоких, подлых, нечестных, всяких властолюбцев, равнодушных или думающих о собственной выгоде.
Как ни был мал собственный мой опыт, но я начинал уже и среди взрослых различать таких, как Павлушка.
И вдруг я подумал: если бы от меня ушла моя мечта и я не смог стать штурманом (например, потерял руку, сделалось заражение крови, и ее отрезали), то я посвятил бы свою жизнь борьбе с этими мешающими идти.
Даже один человек может сделать очень много, а я ведь не один, нас поколение. Смотрящие вперед должны остерегаться подводных препятствий. Прислушиваться к туманному сигналу. Нас-то никто не собьет с курса. И этот курс - на коммунизм.
Как хорошо жить на свете, когда есть цель в жизни, и такая цель коммунизм, то есть общество, где каждый будет работать по призванию. Жизнь есть борьба. Выбирай, против чего будешь бороться - с природой, стихиями или против вот таких людей, которые тоже вроде злой стихии.
Дома меня ждал праздничный обед -мои любимые вареники с творогом, жареная козлятина, пироги и даже бутылка портвейна.
Поздравляя меня, отец прослезился. Он теперь опять помолодел, казался бодрым, меньше стало морщин на сухом обветренном лице, он пополнел, на нем была прекрасно выстиранная, накрахмаленная рубашка. Мачеха водила нас чисто.
Она тоже поздравила меня, трижды поцеловала, вытерев сначала рукой губы.
- Ты, Яков, молодец,- похвалила она,- сначала комсомол, потом партия. В нынешнее время без этого не проживешь.
Непоколебимая уверенность в правоте своих слов, как всегда, гнусная уверенность, гнусное самодовольство. Я пристально посмотрел на отца. Он не покраснел, но нахмурился.
- Яньке еще далеко до партии, пусть подрастет,- сказал он уклончиво, избегая моего взгляда.
Я ушел к себе. Мне было невыразимо противно. Радость мою словно облили помоями. Вот что Лиза называла словом гасить.
Как далеко была Лиза! Как еще долго было ее ждать.
Вздохнув, я сел за уроки. От праздничного обеда я отказался, хотя очень хотел есть.
Глава шестая
ЛИЗИНЫ ПИСЬМА
"Дорогой братик Янька!
Очень по тебе скучаю, ты пиши мне как можно чаще. Все мое беспокойство о тебе. Отец избрал себе долю. Если ему с ней хорошо - значит, он сам такой. Если они будут тебя обижать хоть в чем - иди к Ивану Матвеичу. Он нас любит, как любил когда-то нашу маму. Пиши мне все, ничего не скрывай. За твою учебу я не беспокоюсь, ты всегда учился хорошо.
Янька, как прекрасна Москва! Все свободное время я брожу по незнакомым улицам. Иду в общежитие, когда уже падаю от усталости. Все ложатся спать, а я еще смотрю в окно на Москву-реку. Кажется, весь мир осыпан звездами звезды в небе, в сияющем городе, на замерзающей реке. Как хорошо!