- Связался черт с младенцем, еще научит мальчишку пить,- бросил он.
- Никогда Фома этого не позволит,-спокойно возразила мачеха.
Отец махнул рукой. На его худом желтовато-смуглом лице отразилось плохо скрытое раздражение.
- Ты к нему не ходи, чему он тебя научит - бездельничать?- проворчал отец.- Никчемный он человек.
- А разве... ведь повреждений на его линии последнее время не было? заволновался я, у меня даже голос охрип.
Отец промолчал. Минут через десять, когда я надел старенькую телогрейку и клетчатую кепку, собираясь исчезнуть, мачеха вышла за мной во двор.
- Ты к Фоме? - шепотом спросила она.
- Угу.
- На вот, отнеси ему кусок пирога с мясом. Кто ему испечет? Ты не говори отцу, куда ходишь. Не любит он Фому.- Она сунула мне завернутый в газету пирог, и я зашагал по тропе вдоль гудящих телеграфных столбов. Отойдя немного, оглянулся. И таким маленьким показался мне сегодня деревянный домишко с его хлевами и огородом, затерянным среди широких пологих холмов.
К вечеру упал заморозок, и мелкие лужицы затянуло ледком. Лед так славно похрустывал под ногами. Я нарочно ступал по застывшим лужам. Среди сухих блеклых кустарников прошлогодней полыни пробивалась зеленая-зеленая травка. Чабаны зовут эту травку щеткой. Степные табуны коней питаются "щеткой" всю зиму: под снегом она свежая. Цвели подснежники. Озера вскрылись еще на прошлой неделе, но у берегов, среди засохших камышей, воду снова затянуло тонким слоем льда. Идти было очень хорошо: подмерзшая земля словно пружинила. В лицо дул южный ветер, точнее зюйд-зюйд-вест. Кажется, он уже шестой день дул. Провода гудели протяжно и как-то тревожно. "И чего они так разгуделись?" - подумал я. Несколько раз я глубоко вздохнул и пытливо оглядел холмистую степь. Буроватые пологие холмы уходили далеко за синеющий горизонт. И я чего-то ждал, сам не знаю чего. Еще было совсем светло, но в зеленоватом небе летел месяц.
Прежде это был запущенный участок, из-за него нередко выходила из строя вся воздушная линия. Отец сделал участок самым лучшим. Он отказался от помощи ремонтников, а когда нужен был подсобник, брал меня. Я вполне освоил эту работу, и было очень обидно, что отец не доверял мне осмотр, даже когда был болен. А ведь я не хуже всякого другого линейщика разбирался в линейных работах. Мальчишкой он меня считал, младенцем...
Я бегом поднялся по стертым ступеням маяка, но Фомы не было. Ящик с инструментами и монтерские "когти" валялись у порога, я чуть не споткнулся о них. На маяке, как всегда, гулял сквознячок. Фома держал маяк в чистоте, каждый день мыл пол, по-мужски, как моряк,- выльет на пол несколько ведер солоноватой воды из негодного для питья колодца и шваброй разгонит ее.
Я вытащил из кармана пирог и положил его в кухонный столик. Зазвонил телефон, я взял трубку. Это был дежурный линейного узла Сеня Сенчик. Он сразу узнал мой голос.
Надо было срочно исправлять повреждение. Я сказал, что Фома во дворе и уже собрался идти на линию. Сенчик обрадовался.
- Фома стал хорошо работать, взялся за ум,- сказал Сенчик.- На его участке за последнее время почти нет повреждений. А какие есть, то из-за погоды - проклятые боковые ветры!
Я густо покраснел.
- Значит, хорошо теперь? - переспросил я. Сенчик повторил, что очень хорошо, и повесил трубку. Я поднял ящик с инструментами, перевесил через плечо "когти" и, насвистывая, пошел искать повреждение. Пока я исправлю, Фома тем временем подойдет.
Повреждение линии было, очевидно, за Черной балкой. Участок этот проходит по руслу иссякшей реки, весной заливается водой, и линия на протяжении четырех километров оказывается затопленной. Передвижение по трассе в это время года возможно только на "плавсредствах", как говорят линейщики, то есть на шлюпке, или, по-местному, бударке.
Маленькая замшелая шлюпка лежала на склоне холма, куда мы с Фомой вытащили ее дней десять назад. Я сволок ее вниз, бросил на дно ящик с инструментами и, загребая одним веслом то справа, то слева, поплыл вдоль затопленных столбов. Вода была холодная. Сухие камыши с треском ломались, когда в них врезалась шлюпка. Над водой провода гудели еще громче и беспокойнее. На километр пути приходилось по шестнадцати столбов. Направляя лодчонку, я внимательно следил за регулировкой проводов. Приближаясь к опоре, переставал грести и тщательно осматривал арматуру, как это делал мой отец.
Отцу дали новый прибор, который назывался "искатель повреждений", только надо было научиться разбирать схему. Я научился этому еще раньше отца, но не .показывал виду. Приборов получили мало, поэтому дали их пока лучшим линейщикам. Сенчик говорил, что скоро получат и на остальных. У Фомы прибора не было, приходилось производить проверку с контрольного столба.
Раза два я обнаружил небольшое увеличение стрелы провеса проводов и влезал на столб, чтоб осмотреть вязки и состояние провода под вязкой. Наконец я нашел в одном месте срыв изолятора и принялся торопливо исправлять повреждение.
Разрешения работать на своем участке Фома мне не давал, я самовольно принялся за это дело, сначала потихоньку от него, а потом, когда убедился, что он знает,- открыто. Очень я был благодарен Фоме, что он не мешал мне в выполнении моего замысла.
Мне не хотелось терять Фому, не хотелось, чтобы его перевели в другое место. Вот я и принялся исподволь приводить участок в порядок - каждый день после школы работал часа два-три. Уроки готовил вечером, хотя, признаться, у меня глаза смыкались - так спать хотелось. Чтобы не терять даром времени в школе, я схитрил: внимательно слушал учителя, записывал все в тетрадку или, делая вид, будто не понял, просил еще повторить объяснение специально для меня и выучивал уроки еще на самом уроке. Все же я, кажется, снизил успеваемость, только учителя все равно ставили мне пять - по привычке.
На участке Фомы часть старых вязок была ослаблена сильными боковыми ветрами, и потому часто нарушалась регулировка проводов. Я заменил негодные вязки, укрепил слабо насаженные изоляторы кронштейнами, вообще проделал всяческую профилактику. Меня смущало только одно обстоятельство: почерк. Дело в том, что линейщики по качеству вязки узнают, кто ее делал. Это так же, как по письму можно узнать, кто его писал, или по стилю книги - ее автора. Не знаю, имел ли я свой почерк, но, во всяком случае, у меня не было такого, как у Фомы, и ни у кого такого почерка не было, даже у моего отца, как он ни старался. У Фомы от природы золотые руки. Он несколько раз подрался на ринге и стал чемпионом СССР. Все поражались, как легко ему досталась слава. На самом деле это было совсем нелегко. Фома мне рассказывал. Оказывается, тренер заставлял его упражняться с утра до ночи, и Фома не только все послушно выполнял, но и еще от себя придумывал всякие штуки. Додумался бегать среди колючих кустарников. Вовремя не увернется колючая ветка в лицо. Весь поцарапанный ходил. Это помогло ему приобрести неуязвимую самозащиту - ценнейшее боксерское качество. А то выйдет на берег реки и до полного обалдения швыряет в воду камни. Это чтоб развивать резкость, быстроту. А то еще часами лупит брезентовый мешок с горохом, песком и опилками. Или через скакалку прыгает для развития подвижности, легкости движения; или затеет бой с тенью- то есть с воображаемым противником. А уж режим ему такой установили, что без режима и куска хлеба нельзя было съесть. Вот уж сроду не думал, что бокс такое канительное дело. Так тренироваться, как он, и чемпионом не захочешь быть. Но Фома все выдержал и добился своего: стал мастером спорта. А теперь вот взял и все бросил.
Когда я возвратился с обхода, Фома был уже дома и варил на плите картошку. Он приветствовал меня поднятием руки, я смущенно поставил в угол ящик с инструментами. На Фоме были старые суконные брюки и куртка, надетая прямо на полосатую тельняшку. Жесткие черные волосы взлохмачены, не брит он был, наверное, целую неделю; в серых глазах светилось какое-то беспокойство.
- Какой ветер,- сказал он,- не нравится мне этот ветер.
Я подошел к большой резиновой груше для упражнения в боксе и от нечего делать ударил по ней кулаком, меня обдало пылью. Фома засмеялся.
- Не думаешь вернуться к боксу? - полюбопытствовал я, довольный тем, что он громко смеется.
Фома покачал головой и деланно, как мне показалось, зевнул.
- Пустое дело,- заметил он и поставил на стол тарелки.
Я с удовольствием поел рассыпчатой картошки с пахучим подсолнечным маслом и хрустящим огурцом. Фома тоже ел с аппетитом.
- Шел бы ты в море! - осмелев, вдруг сказал я. Фома сразу помрачнел и промолчал. Он медленно убрал со стола и, вытерев тряпкой крошки, налил мне чаю.
- Пей,-сказал он и задумался, подперев заросшую щеку кулаком.
За сводчатым окном свистел морской ветер, сквозняки гуляли смелее обычного по старому маяку.
- Не могу я забыть Лизу,- помолчав, продолжал Фома. Тяжеловатое, с чуть выдающейся вперед нижней челюстью, бронзовое от солнца и ветра лицо его тронула гримаса обиды.- Не любит она меня,- прошептал он.
- Пей,-сказал он и задумался, подперев заросшую щеку кулаком.
За сводчатым окном свистел морской ветер, сквозняки гуляли смелее обычного по старому маяку.
- Не могу я забыть Лизу,- помолчав, продолжал Фома. Тяжеловатое, с чуть выдающейся вперед нижней челюстью, бронзовое от солнца и ветра лицо его тронула гримаса обиды.- Не любит она меня,- прошептал он.
- Кто?
- Лиза.
Меня аж зло взяло! Чтоб отвлечь его, я рассказал о проекте Мальшета.
- Море дамбой! - ахнул Фома. Он так и загорелся.- Вот это человек: море дамбой! И по ней железную дорогу! Пусть бы оно потом бесновалось. А человек-то сильнее. Эх!
От восторга Фома даже покрутил головой, жесткие черные волосы торчали во все стороны, как проволока, глаза округлились. Он так разошелся, что стукнул огромным своим кулачищем по столу. Но минуту спустя его уже взяло сомнение.
- А волны, ветер, льды? Разрушат дамбу. Льда ведь больше будет, чем теперь. Таять станет позже. Напрет и разрушит.
- Почему это льда больше?
- А как же, вода станет преснее, а пресная вода всегда больше промерзает.
Мы поспорили еще часок, и я стал собираться. Фома проводил меня почти до наших ворот.
- Не нравится мне этот ветер! - пробормотал он на прощание.
Следующий день был туманным, пасмурным. Ветер продолжал дуть все в том же направлении - зюйд-зюйд-вест, не усиливаясь и не затихая.
У отца отчаянно разболелась раненная в войну нога, и он был в плохом настроении. Когда мачеха посоветовала ему полежать денек в постели, он резко оборвал ее:
- Лежебоков без меня хватает, работать надобно честно,- и стал, кряхтя, натягивать на себя форменную шинель.
- Папа, я пойду за тебя? - попросил я.- Ты мне только скажи, что сделать, я справлюсь, честное слово.
Отец покачал головой.
- Может, когда-нибудь в другой раз... Сегодня сильный боковой ветер, будут обрывы вязок. Самому надо идти.
Я предложил хотя бы взять меня с собой помочь, но отец категорически отказался:
- Один справлюсь. Лучше матери помоги.- И ушел.
- Тебе не надо в Бурунный? - спросила Прасковья Гордеевна. Это означало, что надо съездить в поселковый магазин за продуктами.
Я тут же приволок велосипед, смазал оси и надул шины. Заодно решил сменить в библиотеке книги.
В Бурунном оказалось людно, как на празднике. Море штормило, и ловцы сидели дома. В поселковом клубе-"я заглянул туда по пути - собрались ловцы, тюленебойцы, капитаны промысловых судов: шло какое-то совещание, после должен был идти интересный фильм. Ребята из нашей школы звали меня, но я не поддался соблазну: мне надо было закончить мое дело. По привычке я забежал и в линейно-технический узел. Меня обрадовали тем, что пришли новые приборы для обнаружения повреждений. Узнав, что Фоме тоже дадут теперь прибор, я тут же и позвонил ему. Он не особенно обрадовался. Только спросил, буду ли у него вечером и нельзя ли достать ту статью о дамбе через Каспий. Я обещал.
- Совсем сегодня не спал,- пожаловался мне по телефону Фома,- не усну никак, хоть ты тресни. И сейчас некогда поспать. Срочно надо идти на трассу: ветер оборвал провода. Придется сваривать. Канитель!
Я пожалел его: конечно, канительное дело. Провода развязываются и опускаются настолько, чтобы можно было сделать сварку. Потом кладутся на изоляторы, регулируется стрела провеса, и провода снова перевязываются. Как жаль, что меня сейчас там нет. Может, Фома доверил бы мне эту сварку?
Как я ни спешил, а возвратился только к обеду, уж очень много покупок пришлось сделать. После обеда я собрался к Фоме. Фомы, как и вчера, не оказалось дома. Ящика с инструментами нигде не было. Значит, Фома еще не возвращался с обхода. Я взял лопату и пошел ему навстречу. Очень странное было в тот день освещение, какое-то не дневное, будто луна светила, только поярче. Солнце скрывалось за плотными слоистыми облаками. Холмы на горизонте выделялись четко. Над морем стоял туман. Помню, я еще подумал: почему ветер не рассеет тумана?
Фому я нашел на его любимом месте, на обнажившемся дне моря. Сначала я наткнулся на ящик с инструментами, брошенный у столба на холме, а метрах в трехстах, в низине, увидел крепко спящего Фому. Я было подошел к нему, но он так сладко и богатырски храпел, накрыв от ветра пиджаком плечи и голову, что я не стал его будить и вернулся на трассу.
Я деловито зашагал вдоль столбов с лопатой через плечо, радуясь от души, что мой ремонт подходит к концу. Пусть теперь к Фоме приезжает любое начальство, у него все в порядке. Я очень гордился своей работой. Знал бы отец...
Ветер не затихал ни на минуту. Пока я шел, он дул мне в бок, веселый и шумливый, готовый на любое озорство. Мне оставалось лишь окучить опоры. Вокруг них от осадки грунта образовались лунки и задерживалась вода. Столбы от этого быстро портились, подгнивали. Я быстро принялся за дело. Окопав один столб - лопата не так-то легко входила в слежавшуюся почву - и подгреби к нему землю, я, посвистывая, шел к другому. Скоро я вошел в ритм работы. Работая, думал о Фоме. Я был очень привязан к нему, восхищался им, верил в него. То, что сейчас творилось с Фомой, я считал временным заскоком. Моря вот чего ему не хватало. Фома был прирожденный моряк. Недаром он отказался от славы чемпиона и вернулся на Каспий. Не мог он без него жить,- это было так понятно и ясно. Очень мне хотелось, чтобы у Фомы прошла эта "любовь без взаимности" и он вернулся бы к своей давней мечте - стать лоцманом. А пока я был рад хоть чем-нибудь помочь ему и потому все с большим рвением окапывал столб за столбом.
Наконец у меня заныла спина, а ладони рук стали гореть, как обожженные. Я вздохнул и выпрямился, рассеянно посмотрев впереди себя. И тут я так и обомлел от ужаса...
Километрах в двух прямо на меня катилась по земле необычайно длинная волна, седая от пены. Пространство за нею, то, что было песками, пенилось и вздымалось. Огромная масса воды, а над водой сливались в сплошной туман водяная пыль и брызги.
Это было море. Оно отступило несколько лет назад и теперь возвращалось обратно. Море шло раза в два быстрее, чем идет человек по дороге. Это было очень страшно. До сих пор мне снится по ночам, как море с шумом и ревом настигает меня, я пытаюсь от него убежать, а ноги словно из ваты и не слушаются.
Бросив лопату, я кинулся к холмам, где стоял наш домик участкового надсмотрщика. Я знал, что вода туда не доберется. И вдруг я обмер... Кажется, я пискнул жалобно и тонко, как гусенок, на которого наступили сапогом. Фома спал там... Он спал крепчайшим сном на песке, накрыв голову телогрейкой.
Повернув назад, я стремглав понесся навстречу волне. Ветер засвистел мне в самые уши. В глазах только мелькало. Уже кололо в боку, дыханье, обжигая, вырывалось из груди. На бегу кое-как освободился от куртки, мешавшей мне, но не бросил ее, а держал в руке. Обогнув глубокую впадину, усеянную ракушкой и галькой, повернул параллельно приближающейся волне. За первой волной виднелась вторая и третья.
Это во сне лишь бывают ватные ноги. Когда опасность наяву - все наоборот: откуда только берутся силы и сноровка.
Пока я добежал до Фомы, море уже было в полукилометре. Несколько драгоценных секунд потратил на то, чтоб разбудить Фому. Всклокоченный, осовелый, он стоял, широко расставив ноги, и, выпучив глаза, смотрел, как море шло на него. Ветер трепал его волосы, вздувал пузырем рубаху.
- Бежим!--не своим голосом заорал я, и мы побежали. Но я сразу отстал. Фома был силен и крепок, и он выспался, а я совсем обессилел. Он был уже далеко впереди, когда я закричал: - Ты меня бросаешь, Фо-ма-а-а!
Вряд ли он мог меня слышать. В тот же миг холодная мутная вода сбила меня с ног и потащила за собой...
Я уже захлебывался, задыхался, в легкие попала вода, меня вырвало, я плакал, кричал. Ветер и вода играли мной, как щепкой, то бросая о землю, то подбрасывая кверху, все время волоча вперед. Вдруг сильные руки крепко схватили меня. Это был Фома. Он что-то кричал и на миг так прижал меня к своей груди, что чуть не раздавил, уж очень он обрадовался, что нашел меня. Море тут же подшибло его, и он тоже свалился, но не выпустил меня из рук.
- Держись за пояс! - крикнул Фома, и я смутно почувствовал, что страх его прошел.
Чудак, он теперь уже смеялся, сам не зная над чем, так как смешного было мало. Я вцепился в его рубаху, но скоро опомнился и попытался плыть, отфыркиваясь, когда море переворачивало меня. Теперь и я не боялся. Только потом сообразил, что опасность тогда еще не миновала - мы могли погибнуть оба очень просто.
Ветер гнал волны уже впереди нас, и с каждой минутой воды становилось все больше. Нас швыряло и бросало, крутило и тащило вперед. Фома рычал, ругался. Я то отставал, то меня уносило вперед, но его могучая рука каждый раз находила меня. Нет, плыть было невозможно, море двигалось быстрее и переворачивало нас. Я употреблял отчаянные усилия, чтоб хоть удержаться на поверхности и не потерять Фому. Сплошной туман стоял над бурлящей водой. До сих пор не понимаю, как Фома мог тогда ориентироваться. Инстинкт, что ли, ему помогал?