Вдруг нас с силой ударило о какие-то столбы - то были сваи заброшенного рыбозавода. Кое-как мы взобрались по ним внутрь, вконец измученные и избитые. Море с шумом пронеслось дальше. В помещении было темно и холодно, но сухо. Сухо и безопасно.
- Вот черт! - воскликнул Фома отдышавшись, в его голосе слышалось беспредельное восхищение.- Вернулся-таки на старое место!
Это он о Каспии так говорил. Но радовался он преждевременно: через несколько дней море ушло опять. Это все зюйд-зюйд-вест наделал.
- Давай лучше выжмем одежду,- предложил я, лязгая зубами от холода.
Мы выжали и снова надели то, что осталось - одни лохмотья. Куртку я потерял.
- Придется сидеть здесь всю ночь? - спросил я.
- Может, поплывем дальше? - не без юмора осведомился Фома.
Он встал и долго шарил в темноте, потом принес камышовые маты. Мы уселись на них.
- Хорошо так,- заметил Фома, прислушавшись к реву воды и ветра,- теперь бы только закурить.
Мы всю ночь продрожали в пустом рыбозаводе. Ох и долгой она нам показалась! Перед утром немного соснули, прижавшись друг к другу.
Утром нас нашел там отец. Он был так рад видеть меня живым и невредимым, что даже не выбранил.
Я сообщил отцу, что потерял куртку.
- Хорошо, что не потерял голову,- добродушно буркнул отец.
Как осунулось и постарело за эту ночь его и без того худое лицо! А мы с Фомой походили на бродяг. На радостях отец обнял и Фому. И предложил отправиться к нам выпить от простуды и закусить, чтоб согреться...
И вот мы плыли на шлюпке там, где я только вчера катил на велосипеде. Фома взял у отца весла. Отец пересел на руль, укутав меня своей шинелью. Никогда прежде я не видел такого утра: оно было чистое и свежее, зеленое и голубое. Море дало ему прозрачность, небо - глубину. А ветер, накуролесив, улетел - стоял полный штиль. Отец рассказал, что за эту ночь моряна нагнала воду на сорок километров вокруг, подняв уровень моря на целых два метра. Были и жертвы, только не в нашем поселке - Бурунный расположен на острове, и его не затопило.
Море продержалось всего две недели. Нордовый ветер согнал его за четыре часа. Остров опять очутился на песке.
Вскоре я узнал, что линейно-технический узел созывает широкое совещание - слет. Сеня Сенчик под большим секретом рассказал мне, что на этом совещании Фому собираются премировать, и я упросил отца взять меня с собой. Дескать, охота послушать концерт самодеятельности, который будет после торжественной части. В поселковом клубе народу набилось битком, так как пришло много ловцов. Все нарядились, любо на них посмотреть! Отец надел новую форменную тужурку, загладил сам складку у брюк. Фома и то принарядился, чисто выбрился и постригся. Правда, начальству, кажется, не понравилось, что он вместо форменной тужурки был в морской куртке.
Фома немного опоздал и не нашел себе места. Когда отец ушел в президиум, он сел рядом со мной и подмигнул мне. Я внимательно взглянул в его лицо. Другое у него было выражение, будто тяжесть сбросил с себя многопудовую. А я подумал: ведь Фома еще совсем молодой парень. Он красивый, Фома. Девушки, кажется, тоже так думали, все посматривали на него, но он не замечал этого. И что ему далась моя сестра!
Первым шел доклад начальника линейно-технического узла Тюленева. Доклады он всегда читал по тетрадке. Прочитав все, что положено, он стал устно упрекать линейщиков, что они еще плохо используют опыт моего отца. А потом, успокоив свою душу, сказал так:
- Среди нас имеется живой пример того, каких результатов можно достигнуть, вооружившись методом нашего знатного новатора товарища Ефремова. Участок Фомы Шалого был в числе отстающих, а теперь он стоит на втором месте после... гм... нашего знатного...
Тюленев откашлялся и, потупив черные живые глазки, сообщил, что за апрель у моего отца было четыре повреждения (конечно, причиной тому боковой ветер, достигавший двадцати баллов), а у Фомы только три. На тот же ветер! В зале зааплодировали, а отец почему-то пристально посмотрел в мою сторону. Фома незаметно ущипнул меня.
В общем, Фома сделался героем вечера. Ему присвоили звание лучшего по профессии, поместили на Доску почета и в Книгу почета. А хвалили его! Другой бы на его месте просто зазнался, но Фома был не таков.
В самый разгар чествования Фома схватил меня за руку и, прежде чем я успел опомниться, выволок на сцену.
- Вот кто получил звание лучшего по профессии - Яша Ефремов,- сказал он твердо. Загорелое лицо его лоснилось от жары и пота, карие глаза округлились.
Поднялся страшный шум, некоторые кричали: "Как это так?" Тюленев требовал прекратить "шуточки".
Я пытался удрать, но Фома крепко держал меня за руку, как я ни крутился и ни извивался. Исподлобья я взглянул на отца, он улыбался как-то про себя. Потом он говорил, будто с самого начала догадался, зачем я "заимствую" у него всякие гайки, а раз под самым носом утащил плоскогубцы.
Фома потребовал тишины и, когда в зале немного стихло, не выпуская мою руку, сказал:
- Я опять буду ездить на промысловых судах, завтра уже выхожу в море.
Тут все ловцы стали кричать "ура". Фома махнул им рукой, будто с ринга, и бросил в сторону возмущенного Тюленева:
- А если меня некем пока заменить, участок смело можно доверить младшему Ефремову.
Долго у нас в Бурунном вспоминали этот слет. А Тюленев уговаривал меня взять участок. Но уже возвращалась Лиза, и я отказался. Другие у нас были планы.
ДОМ НА ВЗМОРЬЕ
Глава первая
ЛИЗА ПОЛУЧАЕТ НАЗНАЧЕНИЕ
Лизу ждали со дня на день. Мы еще не знали, куда она получила назначение. Сестра уже писала отцу, что забирает меня с собой; он не возражал, считая, что для Лизы так будет лучше: все-таки не одна.
Неожиданно я получил полторы тысячи рублей - зарплату Фомы за два месяца. Он наотрез отказался ее принять, говоря, что "работу делал за меня Яшка", и тогда начальник линейного узла торжественно вручил ее мне. Это были мои первые деньги. Отец с мачехой были очень довольны.
- Справишь себе новый костюм, и на туфлишки останется,- решили они.
У. меня еще никогда не было настоящего костюма. Я всегда ходил в лыжном или в старой отцовской куртке. Но я не придавал этому большого значения. Подумаешь!.. И потому сразу решил: куплю Лизе платье.
Когда Прасковья Гордеевна потребовала у меня деньги, чтоб идти покупать отрез на костюм, я так ей и объявил. Она ахнула и опустилась на стул.
- Дурной ты, я погляжу... Купи ей штапеля на платье - чем плохой подарок? Я ей покажу, как сшить.
- Нет. Вмешался отец:
- Мать дело говорит.
- Ты ведь сказал, что не возьмешь эти деньги,- бросил я с укором отцу,мне они очень нужны...
Я чуть не заплакал. Отец смущенно пожал плечами.
- Девай их куда хочешь,- буркнул он. Прасковья Гордеевна надулась и стала греметь посудой.
Я решил купить сестре самое красивое платье, какое только может быть. Но легко сказать, а как сделать? Ни в Бурунном, ни в райцентрах по соседству таких платьев не было.
Сколько я ни думал, но придумать ничего не мог, и посоветоваться не с кем. Фома ловил рыбу на глуби. Он теперь работал помощником капитана промыслового суденышка. Не с Ефимкой же советоваться насчет платья.
Вечером я читал в своей комнатушке за кухней. Отец с мачехой сидели у себя возле приемника - мачеха вязала отцу носки, а он просматривал газеты. Передавали замечательный концерт из Колонного зала. Отложив книгу, я бросился на кровать и стал слушать. Пела заслуженная артистка РСФСР Оленева:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
...Я опомнился - меня словно не было некоторое время. На незримой сцене уже шел какой-то скетч.
Деньги приводятся в исчислении до 1961 года.
Я поднялся и притворил дверь. За стеклом насвистывала моряна, бросаясь песком в окно.
Мысленно я представил прекрасное лицо той, что могла так петь. Я видел ее портрет в "Огоньке", да и у Маргошки в ее коллекции артистов была фотокарточка Оленевой.
Я сидел на кровати и размышлял, что же такое искусство? В чем его сущность? Отчего оно так потрясает человека? Что заставило миллионы лет тому назад пещерного человека высекать на твердой скале сцены охоты на мамонтов?
Как-то я задал эти вопросы Юлии Ананьевне. Она очень долго объясняла, но на мои вопросы так и не ответила. По ее словам выходит, что художника заставляет творить классовая борьба, поскольку он является выразителем мыслей и чувств класса. А если бы не было классовой борьбы, он бы тогда не творил? А пещерный человек? При коммунизме не будет классов, а искусство, несомненно, достигнет наивысшего расцвета.
- Ты удовлетворен? - спросила учительница, когда кончила мне объяснять.
Я по-честному сказал, что не удовлетворен. Юлия Ананьевна растолковывала мне минут двадцать. Я опять был не удовлетворен. Она рассердилась и говорит:
- Какой ты все ж таки тупой, Ефремов!
- Какой ты все ж таки тупой, Ефремов!
Девчонки долго смеялись, а ребята за меня обиделись. Они считают меня умным, наверное, потому, что я люблю философствовать. Кто его знает, может, и вправду я тупой?
Передо мной еще носился образ артистки, когда я опять стал изыскивать средства достать платье, которое было бы достойно моей сестры. Однажды я видел такое платье в кино.
И вдруг меня осенило! А что, если обратиться к Оленевой? Разъяснить ей все в письме, а деньги выслать телеграфным переводом. Она-то сразу поймет, что мне надо. И кому знать больший толк в платьях, как не артистке, да еще заслуженной? Конечно, она это сделает, потому что у великой артистки великое сердце, иначе не может быть.
Недолго думая я присел к столу и взял лист чистой бумаги. Писал я от души. По-моему, письмо вышло хорошее, жаль, что не осталось черновика. Но у меня получилось сразу, без помарок. Запечатав, положил письмо под книгу, чтоб лучше заклеилось.
Утром я смазал велосипед и отправился на почту - экзамены уже закончились, и я был свободен. Адрес написал такой: "Москва, заслуженной артистке РСФСР Оленевой".
Почтарь, инвалид Отечественной войны, говорит:
- Это не адрес, это "на деревню дедушке". Да еще денежная сумма... Как можно!
И не принял. Я стал ему доказывать. Было же когда-то послано письмо по адресу: "Атлантический океан, Виктору Гюго", и дошло, когда автор "Отверженных" жил на безвестном острове.
Пока мы спорили, собралась целая очередь. И, как на грех, Юлия Ананьевна подходит.
- Для чего ты переводишь деньги Оленевой? - спросила она с удивлением.
- Личное дело,- пробормотал я, чувствуя, что краснею.
Учительница подозрительно посмотрела на меня. Кто-то из ожидающих (кажется, зубной врач) подсказал адрес: Большой театр. Тогда почтарь смилостивился и принял деньги и заказное письмо.
С того дня по всему Бурунному только и было разговоров о том, что Ефремов Яшка перевел Оленевой полторы тысячи рублей. Начальник линейного узла позвонил отцу. Дома была целая история, вспоминать тошно...
Когда я забежал в школу справиться, перешел ли я в десятый класс, заинтересованные ребята загнали меня в угол и пристали, как с ножом к горлу, какие у меня могут быть с Оленевой дела.
В этот момент меня позвали в учительскую. Я только было обрадовался неожиданному спасению, но учителя оказались еще более любопытными, чем ребята. Под предлогом, что им это необходимо знать в воспитательных целях, они так прижали меня, что пришлось все раскрыть.
Педколлектив так и ахнул, ребята за дверью - тоже. Больше всех возмутилась Юлия Ананьевна:
- Ну, знаете... Я всегда замечала, что Ефремов не по летам... наивен, но не представляла, что до такой степени. Во-первых, это не тактично по отношению к Оленевой. Она не посылторг. Во-вторых, ты только подумай, если все станут ее просить высылать им платья, пиджаки... Деньги она отошлет тебе обратно. Ах, как неловко! И это в нашей показательной школе!
- Ты хоть указал размер платья? - улыбнулся не без лукавства Афанасий Афанасьевич.
- Не знаю... размер. Написал, какой у Лизы рост.
- Ладно, иди... Вакула! - отпустил меня директор.
Лиза приехала на другой день. Она очень выросла, стала какая-то другая - красивая. Я порадовался, что в письме к Оленевой прибавил сестре роста на целых 10 сантиметров по сравнению с прошлогодней отметкой на двери.
Каково же было удивление и радость, когда мы узнали, что Лиза получила назначение на Бурунскую метеорологическую станцию - тамошний наблюдатель увольнялся. Я знал этого величественного старика, очень ученого, раз даже разговаривал с ним в библиотеке об Илье Эренбурге.
Метеостанция на самом взморье, километрах в девяти от Бурунного,- серый дом на высоком холме, с ажурным шаром наверху.
Отец даже прослезился от радости, что мы будем так близко. Прасковья Гордеевна, по-моему, предпочла бы, чтобы назначение было куда-нибудь в Азербайджан, что ли,- ей вдвоем с отцом спокойнее. Но она добросовестно старалась этого не показывать.
Лиза привезла подарки: отцу полосатый шерстяной джемпер, чтоб тепло было ходить на трассу; мачехе чехословацкий нарядный платок, которым та осталась, в общем, довольна, а мне трехтомник Герберта Уэллса.
- Так хотелось накупить всем всякой всячины, но не было денег,сконфуженно сказала Лиза.
- И то спасибо,- отозвалась Прасковья Гордеевна,- Якову-то лучше бы ситцевую рубашечку, книги у него есть.
- Уэллса у меня нет,- запротестовал я.
- Учебники есть, и хватит,- возразила мачеха,- а в книгах клопы могут завестись...- И, как всегда, в ее голосе была глубокая убежденность в мудрости своих слов.
На следующее утро Лиза приняла метеостанцию, и мы с ней переехали в дом на взморье.
Там еще полагался сторож... Никто не возражал, чтоб я взял на себя эту должность. Теперь у меня был хоть небольшой, но регулярный заработок.
А то как-то стыдно, чтоб такой большой парень был на иждивении сестры. Я бы, конечно, мог работать линейщиком - Тюленев предлагал мне не раз, но трасса проходила далеко от метеостанции, нам бы с Лизой пришлось жить поврозь. А у нас были свои большие планы.
Глава вторая
МЕРНЫЙ ПЛЕСК ПРИБОЯ
Это был совсем дикий край - пустынное прибрежье, дюны, колючие кустарники и камни. Не верилось, что всего в девяти километрах живут люди.
Серый дом стоял неподалеку от моря, солоноватая водяная пыль оседала на его обомшелых стенах. Береговая полоса казалась такой узкой и незащищенной по сравнению с морем. Даже в тихую погоду оно волновало предчувствием могущей случиться беды - огромное и грозное.
После случая, когда море вернулось, я стал бояться его. Иногда мне снилось, что море опять настигает меня, залило с головой, я захлебываюсь, кричу... Просыпался с сердцебиением, весь в поту. Но я не разлюбил моря и терпеливо ждал, когда это мое состояние пройдет.
Хорошо, что мы с Лизой жили здесь не одни. В доме остался бывший наблюдатель метеостанции Иван Владимирович Турышев.
Когда мы в исполкомовском "газике" прибыли со всеми пожитками (две кровати, связка книг, постель, узлы и мешки) на новое житье, Турышев с достоинством приветствовал нас на пороге - высокий, медлительный, с густыми серебристо-седыми волосами. Красивое поблекшее лицо его выражало суховатую иронию, насмешку, ставшую привычкой.
Впоследствии я заметил, что часто такое напускают на себя люди, не защищенные в жизни,- это у них своего рода щит. А глаза у него были добрые, полные юмора и любопытства к жизни. Иван Владимирович сразу нам понравился: мы смотрели сквозь щит.
- Если вы разрешите, я останусь здесь жить... Мне, собственно, некуда ехать,- сказал он Лизе,- или... я помешаю вам?
Лиза молча посмотрела на метеоролога и вдруг, приподнявшись на цыпочки, крепко его поцеловала. Подумав, я последовал ее примеру и звонко чмокнул его в гладко выбритую щеку. Мы о нем много слышали.
Исполкомовский шофер, ухмыляясь, смотрел на нас.
- Вот у вас и дети, сразу двое,- сказал он Турышеву,- хорошие ребята, вам с ними будет гораздо лучше, чем одному.
Выгрузив вещи, шофер простился и уехал. А мы стали устраиваться.
Большой это был дом, старой каменной кладки, его так и строили под метеостанцию, еще в девяностых годах прошлого века. Снаружи изо всех щелей росли трава и мох. Изнутри он был хорошо оштукатурен и выбелен. Иван Владимирович старательно поддерживал в нем чистоту. В доме было четыре просторных комнаты окнами на море, кухня, прихожая и внутренний сарай для топлива. Самая большая комната посреди дома была занята под метеостанцию. Там стояли два стола - один письменный, обтянутый потемневшим зеленым сукном, другой - квадратный, весь заставленный приборами, длинный низкий диван дореволюционного происхождения, шкаф для бумаг, несколько стульев, а в углу на тумбочке приемник "Родина". Стены были сплошь увешаны картами, только над письменным столом висел портрет Ленина.
Иван Владимирович занимал угловую комнату при входе. Там было тоже много карт, они висели одна над другой на крюке, словно отрывной календарь. Внутренняя стена была уставлена стеллажами с книгами.
- Ты видел, сколько у него книг? Как нам повезло,- шепнула мне Лиза.
Нам повезло больше, чем она могла тогда предполагать. Иван Владимирович был замечательный человек, старый большевик и ученый-климатолог. Когда-то он заведовал кафедрой в Московском университете. Это о нем тогда писала Лиза, что он так горячо поддержал проект Малынета.
Здесь, у моря, ему было хорошо.
Он весь ушел в научную работу. В Москву ездил часто: то ему нужно было в Ленинскую библиотеку, то вызывало издательство - труды его стали выходить большими тиражами.
Да, это большое счастье для сестры и меня, что судьба свела нас с таким человеком!..
До поздней ночи мы убирались в своих двух комнатах при свете фарфоровой керосиновой лампы, счастливые началом самостоятельной жизни.