Фома согласился с ней, а Иван Владимирович стал говорить о том, что высокая техника двадцатого столетия портит и загрязняет воздух - это уже становится общественным бедствием!
- Надо улучшить выхлопные устройства автомобилей! - вскричал я и покраснел.
- Улучшение конструкции автомобильных двигателей, конечно, уменьшит образование вредных газов, но огромный рост автомобильного транспорта сведет на нет все эти достижения за какие-нибудь десять - пятнадцать лет,-возразил метеоролог.
И вот тогда Фома вдруг спросил:
- Иван Владимирович, вы - ученый, профессор, неужели вы уехали из Москвы только потому, что там мало воздуха?
Турышев испытующе посмотрел в загорелое простодушное лицо Фомы и задумчиво усмехнулся:
- Нет, не потому. Были у меня в прошлом неприятности. Один человек оклеветал меня. Много лет прошло, пока я был полностью реабилитирован. Теперь бы я мог снова жить в Москве, предлагали мне и кафедру. Но пока не хочется уезжать отсюда: уж очень чудесно здесь работается. Вот закончу свой труд, тогда посмотрим.
- Он умер... тот клеветник? - спросила с омерзением Лиза.
- Он жив.
- Почему же вы не потребуете его к ответу? - заволновалась сестра.
Иван Владимирович тихонько тронул ее за плечо.
- В юриспруденции всех народов есть такое понятие: "за давностью лет". Если человек украл и это выяснилось только лет через двадцать, его уже не судят. История эта произошла двадцать два года назад... Есть более интересные занятия, нежели сводить старые счеты. Мне, например, некогда. Я тороплюсь. Я должен окончить свой труд, начатый в молодости.
- Как же его имя? - нерешительно спросила Лиза.
- Вы его все равно не знаете... Павел Дмитриевич Львов.
Глава третья
ВТОРОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ФИЛИППА МАЛЫПЕТА
Прошло немногим более месяца после того, как мы узнали, что обидчик Ивана Владимировича и эгоист, отнявший у Фомы мать,- одно лицо. Не знаю, кто был больше поражен: Фома или старый ученый. Лиза почти не удивилась. Как это ни странно, но она, как мне потом рассказала, почему-то в этот момент почти ждала услышать именно это имя.
- Что-то есть такое в Павле Дмитриевиче Львове,- объясняла мне сестра,что можно ожидать от него, будто он не только клеветником окажется, но и убийцей.
- Это одно и то же,- глубокомысленно заметил я.
- Умом я бы не могла вывести таких заключений, но интуицией...- горячо утверждала сестра.
Интуиция у нее просто поразительная. Это очень скоро подтвердилось.
Мы проводили Ивана Владимировича в Москву и жили одни. В тот вечер мы с сестрой пилили при лунном освещении дрова. Это было уже после семичасового наблюдения. На Лизе был надет такой же байковый лыжный костюм, как и на мне, только на моих вихрах красовалась клетчатая кепка, а на Лизе была черная фетровая беретка с хвостиком на макушке.
Вдруг послышался, медленно нарастая, далекий рокот воздушного мотора, а скоро показался и самолет. Бросив пилу, мы любовались, задрав головы, редким гостем.
Он плыл в вышине, словно большая рыба с мощными плавниками. Самолеты пролетали здесь и раньше, но никогда они не казались такими близкими.
Мы думали, что самолет пролетит дальше, как это было всегда, но он сделал несколько кругов над метеостанцией и теперь парил непривычно низко и как-то вихлял. В следующую минуту самолет мелькнул перед глазами и стремительно пошел на посадку. Он сел или упал в дюнах, не дальше как в двух-трех километрах от метеостанции.
Как мы бежали!.. В боку уже кололо, саднило в горле, а мы неслись, нагнув головы, напрямки, испуганные, восхищенные.
- А вдруг там Мальшет!..- выкрикнула Лиза на бегу.
Последнее время она почти не упоминала этого имени. Я-то вспоминал о Филиппе часто, как только брал в руки лоцию. Значит, и Лиза о нем думала. И вот теперь у нее прорвалось: "А вдруг там Мальшет!" Это было нелепо. Мальшет был океанолог и не имел никакого отношения к авиации. Все же после ее слов мы побежали еще быстрее.
Остановились, только добежав до крылатой машины. Здесь нас охватила робость. Лиза крепко вцепилась в мою руку. Мы оба тяжело дышали, не в силах выговорить ни слова. Пилотов оказалось двое. Один, задумавшись, сидел прямо на земле, он не обратил на нас никакого внимания. Другой возился в искалеченном самолете, выгружая оттуда какие-то свертки. Он ругался и охал, но, увидев нас, выпрямился и не без удивления приветствовал поднятием руки.
- Откуда вы взялись, парнишки? - спросил он таким знакомым голосом.
Это действительно был Филипп Мальшет.
Мы смотрели на него во все глаза, все еще держась за руки, словно маленькие. Я просто не в силах был выдавить из себя ни звука. Онемел. То же происходило и с сестрой.
- Мы в районе Бурунного? Далеко отсюда до метеорологической станции? спрашивал нетерпеливо Мальшет.
Мы упорно молчали. Он пожал плечами и, морщась, стал снимать шлем.
- Немые? Два немых братца? Заблудились? Ой! Ох!
Рыжеватые волосы его слиплись от крови, в руках очутился бинт, и он сам наскоро обвязал себе голову. Даже тогда Лиза не шевельнулась, а ведь она прошла в школе санитарную подготовку.
Поняв смятение сестры, я решительно проговорил:
- Филипп Михайлович, разве вы не узнали нас? Вы же на маяке жили у нас целое лето, еще мне лоцию подарили.
- Черт побери, а ведь это Янька! Ребята мои дорогие!- В восторге он сгреб нас обоих в объятия.- Конечно, помню! Я все собирался написать вам, да уж очень туговат на письма. Родному дяде по четыре года не соберусь написать. О черт, ох! Видишь, какая оказия... Неудачно приземлились. Что-то с мотором произошло.
Он посмотрел на Лизу: - А мне помнится, была девчонка...
- Вы переночуете у нас? - волнуясь и захлебываясь, спросил я.
- На маяке? Разве мы недалеко от старого маяка? Нам нужно метеостанцию. Турышева Ивана Владимировича знаешь?
- Еще бы! Он в Москве, не сегодня-завтра вернется. Я и зову вас на метеостанцию: мы там работаем.
- Да? Голова трещит - ударился обо что-то.
- До поселка далеко. Все равно ведь вам надо где-то ночевать. Иван Владимирович скоро вернется,- бормотал я, больше всего на свете боясь, что Мальшет куда-то уйдет, исчезнет.- И телефон у нас есть... если нужно переговорить...
Верно, в моем дрожащем голосе слышалась такая мольба, что Филипп был тронут.
- Спасибо, ребята. Пошли к вам...- Он отвернулся и с минуту молча постоял у самолета, как бы прощаясь.
- Ну что ж, поработали на нем...- вздохнул Мальшет,- вот и все. Пойдем, Глеб?
Летчик, сидевший на земле, чуть шевельнулся. Филипп подошел к нему.
- Ты не контужен?
-; Я уже сказал, что нет! - недовольно буркнул тот, кого он назвал Глебом, и медленно поднялся на ноги.
- Мы переночуем у этих ребят, а утром...
- Черт бы побрал это утро... Начнутся теперь всякие неприятности. Впрочем, это неважно.
Мальшет сунул нам в руки какие-то свертки, папки, и мы пошли через дюны. Он несколько раз оглянулся на самолет, оставленный в песках, его товарищ даже не повернул головы.
- Жаль самолет,- вздохнул Мальшет,- но работу мы успели закончить. Расшифровку можно провести с катера. Хорошая это штука - аэрологическая съемка. Собраны очень ценные данные... Ты говоришь, что Турышев будет завтра? - обратился он ко мне.- Мне нужно его видеть...
Я кивнул головой. Я был счастлив. И все же... Как зубная боль, тревожила меня мысль, что Мальшет забыл нас. Лизу он явно принимал за мальчишку, а ведь светила луна. Меня еще помнил - назвал же он меня Янькой, как тогда, а Лизу совсем забыл. Я знал, что сестре сейчас очень горько. Для нее было бы унизительным, если бы я стал напоминать ему о ней. Вот почему я не разъяснил Мальшету его ошибку.
- Да ты не расстраивайся,- успокаивал Филипп летчика,- составят завтра акт: авария по вине материальной части. Верно, дефект был в моторе. И чего ты так растерялся, дружище? Наверное, можно было сохранить самолет? Ну, как говорится, бог с ним. Хорошо, сами-то целы. Хоть с изрядным плюхом, но сели.
Летчик несколько раз глубоко вздохнул всей грудью, видимо наслаждаясь ощущением здоровья и жизни, и ничего не ответил. Замолчал и Филипп. Луна поднялась выше...
Как четко проступили холмы на горизонте, ажурный шар на крыше метеостанции, серебряная дорожка на темном притихшем море, освещаемый буй на оконечности рифа. Вдали мигал новый маяк, обычно не видный отсюда,- хорошая сегодня была видимость.
- Так и знал, что сегодня будет неприятность,- нервно бросил на ходу Глеб,- с самого начала рейса был в напряженном состоянии. А тут тебе еще понадобился этот метеоролог...
- Как же знал? - переспросил Мальшет.
- Пьяным себя во сне видел.
- Ну, это уж, брат, чепуха!
- Иногда сбывается. Если отчислят, просто не переживу. У меня ведь это вторая авария.
- Не отчислят. Папаша твой всегда сумеет нажать где надо,- резко возразил Филипп.- Ты лучше сам поразмысли, отчего попадаешь во вторую аварию, и сделай соответствующие выводы.
- Выводы? Какие? - почти крикнул Глеб.- Я летчик по призванию. Мне было десять лет, когда я уже видел себя за штурвалом самолета. Мечтал стать Героем Советского Союза. Конечно, был глуп тогда, не в звании дело. Мне просто отчаянно не везет. Разве моя вина, что мотор сдал? Это с любым летчиком может быть. А насчет папаши ты, Филипп, напрасно. Ему позвонить ничего не стоит, он ради килограмма паюсной икры звонил, но ради меня он пальцем не шевельнет. Да и я не приму от него помощи. Всему, чего я добьюсь в жизни, мне хотелось быть обязанным только самому себе. Но это неважно...-Он словно всхлипнул и продолжал с нарастающей горячностью: - Так все произошло неожиданно. Я допустил левый крен и спокойно исправил его, насвистывая, как вдруг почувствовал запах горелой резины. Этот запах... Сколько времени преследовал он меня после той тяжелой аварии, в какую я попал в позапрошлом году. Впрочем, это неважно... И сразу толчки самолета стали реже. Ты заорал: мотор! И дальше я ничего не помню... как в тот раз. Очнулся уже на земле, когда целый и невредимый вышел из кабины. И все же я посадил самолет. Пусть с плюхом, но посадил. Это уже автоматизм действия. Ценнейшее качество летчика, дающееся упорной тренировкой.
Ты думаешь, я испугался... Нет, я не трус! Страха за жизнь, как такового, я никогда не испытывал. Но вечная боязнь снизить средний балл группы - это когда учился,- боязнь плохого выполнения полета, боязнь отчисления по летному несоответствию. И мучительный страх аварии... О, не в смысле личного риска, ты пойми меня, а то, что я не сумею быть на высоте положения. С тех пор как я стал пилотом, ни минуты покоя. По ночам дурные сны. Снам стал придавать значение после той аварии. Тогда я тоже замертво вцепился в штурвал и потом ничего не помнил. Штурман мой сильно разбился, а я остался цел и невредим, как сейчас. Даже в этом мне не везет.
- Личный фактор... так у вас, кажется, говорят,- задумчиво протянул Мальшет,- не можешь отказаться от летного дела?
- Не могу, нет мне без него жизни. Тогда уж лучше уйти совсем...
Последние слова Глеб прошептал едва слышно. Шагая между летчиком и сестрой, я с замиранием вслушивался в его слова. Я видел, что он весь дрожит от невероятного возбуждения, его буквально корчило. "Вот как можно любить свое призвание, ведь оно для него дороже жизни",- подумал я и тоже начал почему-то дрожать.
Лиза внимательно вглядывалась в летчика, он вряд ли даже замечал, что мы идем рядом. Теперь он впал в угрюмую задумчивость.
- Слишком с тобой носились, Глеб, вот что я тебе скажу,- с досадой заговорил Филипп. Он был ниже своего товарища, но крепче и шире в плечах.Ты избалован в семье, потому в жизни тебе неуютно. Мечты о славе - вот что разъедает твою душу. В детстве ты мечтал стать героем, ты и теперь хочешь этого, да чувствуешь- кишка тонка. Сейчас тебе больно, тяжело, горько понимаю это. Да ведь не самолета тебе жалко, а гордость уязвлена, мучит самолюбие. Скажу откровенно, не хотел бы я очутиться в твоей шкуре. Потому и не вышло из тебя хорошего летчика, что заранее ты любовался собой: красивый, стройный, смелый, герой. Не дело ты любишь, которое тебе доверили, а себя в этом деле. Не сердись, Глеб, я человек прямой. Вот мы со школьной скамьи с тобой приятели; первый раз ты откровенно заговорил. Понимаю, что от перенесенного потрясения, а потом, может, неприятно вспоминать будет. Ну и я тебе честно в глаза высказал то, о чем давно, признаться, думаю.
- Все это совсем не так,- устало возразил Глеб,- ничего ты не понял. Кстати, в детстве никто со мной не носился, как ты говорил. Отец деспотичен и жесток. Он полностью подавил волю матери. Ни гордости, ни собственного мнения, ни даже женского достоинства не осталось у нее. Чувство материнства и то в ней как-то искалечили. Я один мальчишкой боролся с ним, как умел. Чем больше он третировал мать, тем сильнее я ненавидел его. И не боялся это высказывать. Не так... боялся. Панически боялся его, но все же высказывал. Детство мое, Филипп, не из легких, поверь. Вдобавок я был хил и слаб. Не было, кажется, ни одной детской болезни, которой бы я не переболел. При матери хоть уход за мной был какой-то. А когда мать умерла и в дом вошла мачеха - через неделю после похорон, видно наготове была у него, тогда еще хуже стало. Мачеха - красавица, крепкая, сильная, из рыбачек. Как и мать, она преклонялась перед ним. Ради него мужа бросила, сына, да и не поинтересовалась потом ни разу, жив ли тот сын. Из этих мест она откуда-то. Я и за мачеху не простил отцу. Назло отцу - или это было чисто нервным явлением - только я стал в его присутствии беспрерывно смеяться безо всякой на то причины. Как завижу отца, так смеюсь. Ни крики, ни оплеухи не помогали - я смеялся.
"Он у нас идиот",- решил отец.
Он презирал меня, как жалкого щенка. На вопрос одной знакомой, кем же я буду, когда вырасту,- вопрос-то ко мне был обращен - отец пренебрежительно бросил:
"Клоуном в каком-нибудь цирке".
"Что ж, это неплохо, если есть способности",- обрезала его знакомая.
"Нет, летчиком!" - крикнул я, выдав в запальчивости свою мечту.
Отец жестоко осмеял меня. Поразительно, что он меня так ненавидит - все же ведь я его сын. Дочь он любит... Сестра получила блестящее образование: ее учили языкам, музыке, всему, что школа еще дает плохо. В двенадцать лет она свободно говорила на английском, немецком, французском языках, блестяще играла на рояле. А какой она математик! Ее научили всему... кроме способности чувствовать. Впрочем, ты знаешь ее лучше, чем меня.
Мне было одиннадцать лет всего, когда я впервые, без матери, один, пошел в поликлинику на прием и спросил врача, как мне сделаться сильным и крепким. Врач, кажется, был здорово удивлен, но подробно растолковал мне, как надо закаляться. Ох, не легким это было для меня делом! Я был зябок -стал спать при открытой форточке, благо меня сунули в отдельную комнату. Боялся холодной воды, но, содрогаясь, чуть не плача, обливался по утрам ледяной водой. Мне хотелось почитать, уютно устроившись в кресле возле жарко натопленной печи. Вместо того я, выпросив у тебя лыжи (помнишь?), уходил за город, в лес. Твой отец наконец подарил мне лыжи - он многое тогда понимал. Я бы умер, но не попросил ничего у своего отца. Коньки мне подарила на именины мачеха. Она как-то привязалась ко мне постепенно, на свой манер... А летом... впрочем, все это неважно,- вдруг оборвал он себя. И до самого дома больше ничего уже не говорил,
Лиза тоже молчала, словно и вправду была немой. Когда мы подошли к дому, она проскользнула вперед, быстро зажгла лампы в кухне и столовой и укрылась, в своей спальне. ;
Пока Филипп и Глеб говорили по телефону, я успел затопить печи, затем помог им умыться, достал свежее полотенце и ринулся ставить самовар.
Когда я снова вошел в столовую, Глеб сидел, откинувшись на диване, и жадно курил, а Мальшет ходил по комнате, присматриваясь и размышляя. Что-то удивило его в нашей обстановке - то ли обилие книг, толп их выбор. Он сразу выловил свою лоцию, свалив при этом на пол томик Маршака - переводы сонетов Шекспира. Потом он залюбовался бригантиной с ее пышными парусами.
- Мастерская работа! Кто это делал?
- Иван Владимирович. Это он нам на новоселье подарил. Мы и настоящую лодку делаем. Весной спустим на воду.
- А... что же, ты здесь наблюдателем работаешь?
- Нет, сторожем - печи топлю, убираю во дворе и здесь.
Мальшет добродушно усмехнулся.
- Гм! В школу ходишь?
- Ну конечно. В десятый класс.
С характерной для него живостью Филипп уселся верхом на стул и, облокотившись о спинку, с любопытством разглядывал меня. Дерзкие зеленоватые глаза его смеялись, но крупный, четко очерченный рот хранил серьезность.
- Кем же ты будешь, когда вырастешь? - с интересом осведомился он.
Я охотно простил ему его дерзость - мне было лестно, что моя особа вызывает у него интерес.
- Трудно сейчас решить задачу, кем я буду, пока только могу сказать, чего я хочу в жизни.
- Ого! И ты это твердо знаешь?
- Нуда!
- Продолжай, очень интересно!
- Я хочу, чтоб человек научился управлять уровнем Каспия.
Мальшет от удивления даже свистнул. Я видел, что он искренне поражен, встретив во мне своего единомышленника. Этот изумительный человек, пожелавший перегородить море дамбой, даже не подозревал, чем явилась для меня и моей сестры встреча с ним. Что его же идеи, семена, которые он так небрежно разбрасывал повсюду, где проходил, теперь проросли и начали давать плоды. С замиранием сердца я спросил его:
- А вы не можете мне сказать, когда начнется строительство дамбы через море? Мы с Лизой хотим поехать работать на эту стройку.
- Чудеса в решете,- протянул Мальшет.- Я и не подозревал, что мой проект так известен в массах. А кто это Лиза?
- Лиза - моя сестра. Неужели вы ее забыли? Мальшет ничего не ответил, не знаю, расслышал ли он мои слова. Довольно неловко поднявшись со стула, он смотрел на Лизу, стоявшую в дверях. Мальшет был очень чем-то поражен. И Глеб тоже - он моментально вскочил с дивана и сконфуженно одергивал китель.