«Теперь я даже знаю, кем стану в следующей жизни, но я постараюсь этого избежать, потому что называть эту уродливую истеричку мамой я не смогу, об отце вообще тишина, молчание. Что касается вас — вы не должны даже думать о том, кем станете, когда вырастете. Внимательно наблюдайте за миром вокруг. Замечайте, что у вас получается лучше всего. Следите за указателями и сияющими знамениями и бегите, нах, в противоположную сторону», — радостно верещали дети Дудинской (в момент сочинения прощальной записки Ободов уже не чтил равновесие и баланс как добродетель), скорей всего, жестоко обманутые.
Ободов же сделал именно то, чего ожидал от себя менее всего: вернулся в приют и забрал собаку, которую за эти несколько суток никто так и не затребовал. Вернулся вовремя, потому что назавтра собаку бы усыпили; в итоге она все-таки выиграла новую жизнь и душу Ободова в расписные шахматы небытия — что еще?
«Пойдем-пойдем, я куплю тебе булку с маслом, и отправимся мы с тобой далеко-далеко», — увещевал Ободов улыбающуюся собаку, которая почти привычно била хвостом и жмурила глаза (вот отчего ему так понравилась Настя: у нее, оказывается, были точно такие же ресницы, как у этой собаки). Ободов всегда ненавидел масло, но вместе с жизнью прошла и ненависть. Они вышли из города, название которого тут же мгновенно исчезло из памяти Ободова, и остановились около шоссе.
«Сиии-деть!» — скомандовал он собаке.
Собака продолжала стоять, глядя Ободову прямо в глаза и улыбаясь, а вокруг ее морды вились крохотные желтые бабочки.
Наша маленькая принцесса
Вначале ей дарили розы, потом просто продевали ей сквозь ноздри ниточки ландышей, потом приносили ей тропические цветы, пахнущие дождем и мясом, а совсем под конец, когда она лежала на белых подушках и листала старые журналы, пытаясь вспомнить свою прошлую жизнь, чтобы комфортно перейти в следующую, аккуратно ставили на тумбочку мягкие, словно сделанные из человеческой кожи, лилии — плюс сморщенные гиацинты с презрительными собачьими личиками.
Потом, когда мы с ней попрощались и уложили ее в какую-то песочницу («Я всегда мечтала, чтобы надо мной постоянно играли дети: строили замки, пели глупые песни из кинофильмов, влюблялись в придуманных чертей…»), пришлось дарить ей цветы из пластмассы и гари — итого, битых четыре года мы выстаивали очереди за пластмассовыми и гаревыми цветами, которые стоили целый миллиард. «Ах как прекрасно!» — всякий раз восторженно кричала наша маленькая принцесса, и, несмотря на то что кричала она только в нашем воображении (воображение — идеальная хрустальная комната для чужого крика, разве нет?), мы умиленно вытирали глаза от снега и грязи, собирали кем-то забытые зеленые совочки, фантики от жевательной резинки «Love is…», выброшенные ржавые ведерки с прогнившими донышками — осенняя песочница должна хранить исключительно умозрительную память о детских летних забавах, ничего вещественного, — и расходились по домам.
Со временем мы все выросли и раздарили собственные наборы «Юный стоматолог» и «Маленький акушер» собственным детям, этим странным чужакам с необъяснимой генетической зеркальностью и совершенно невменяемыми интересами («Она сожгла полотенца из „Акушера“, а ведь им тридцать лет и все не ее!»), а вечно маленькая принцесса, на этот раз окончательно всеми нами забытая, пыталась деликатно знакомиться с ними сквозь соленый песок — крошечные, съеденные новыми жизнями пальчики приветственно тянулись к пульсирующему детскому горлу — и то вслепую, а так наверняка бы просто пожала руку. Может, они и пугались этих бессильных почти прикосновений, но нам ничего об этом не рассказывали. Возможно, теперь они даже играют с ней по вечерам, отряхивая с ее косичек песок и льдинки тумана. Возможно, кто-то из них уже тайно влюблен в нее, сильнее даже, чем в придуманного черта, — и носит ей в подарок красные осенние ягоды ландыша откуда-то из ботанического сада.
«Погодите-погодите, — мстительно думаем мы, когда каждую ночь нас душат приступы невыносимо мучительной зависти к собственным детям, — вырастете — и будет ваша очередь дежурить у ее изголовья, приносить ей в хоспис белые мясные соцветия, записывать ей грустные диски с бледными певцами, слезно клясться вырасти вместо нее, исполнив все ее мечты, — а потом забыть все, забыть все к чертовой матери и превратиться в рулон сентиментальных обоев».
Вначале она дарила нам глупые картинки подсолнечным маслом на оберточной бумаге, потом — билеты на несуществующие поезда (это было ее хобби — придумывать и рисовать серебряным гелем номера потусторонних рейсов то в армянскую реку, то на Ближний Марс), потом самым жестоким подарком оказалось ее отсутствие — и теперь, когда нам кажется, что она бежит по той стороне тротуара, мы не бросаемся ее догонять сквозь «одинаковые по сути облака и автомобили»: что мы, черт побери, сможем сказать ей, чтобы нам не было стыдно за все, за все, чему мы так и не смогли научиться?
Самое мудрое решение
Маленькая собачка, ворон Свен и растеньице Юрий отправились как-то путешествовать.
Дошли они до высокой горы, а назад идти нельзя: селевыми потоками уничтожило дорогу, все же начало третьего тысячелетия, пути размыты, природа бушует, тектонический пласт колышется под ногами.
— Я перелечу гору, — сказал ворон Свен.
— Я подружусь с горой, и когда-нибудь она расступится и позволит мне пройти, — сказала собачка.
— А я уйду в землю семечком и прорасту с той стороны горы растеньицем Петром, — сказало растеньице Юрий.
Речи о том, чтобы ворон перенес через гору собачку и растеньице, не шло: они не были настолько близкими друзьями и в путешествие отправились скорей по нужде, чем по велению юных сердец, да и как-то не додумались, если честно.
Так они и сделали.
Ворон перелетел гору за полчаса, добрался до ЮАР и угнездился там. Прожил долгую счастливую жизнь, каждому из нас, каждому из нас.
Собачка начала обхаживать гору, петь ей песни, радоваться ей каждый вечер, когда гора приходила с работы, играть с горой в прятки и в расшибалочку. Через десять лет гора заметила собачку и обрадовалась ей как другу, но не поняла, что надо расступиться. Правда, собачка была уже очень старенькая и идти никуда ей не хотелось. К тому же она, в общем-то, и забыла про то древнее путешествие: как сказал один писатель-фантаст, когда двое любят друг друга, не имеет значения, чем эта любовь вызвана.
Растеньице же Юрий превратилось в пылинку, потом в семечко, потом ушло в землю и через год проросло по ту сторону горы растеньицем — но не Петром, а растеньицем Евстахием. Вот это был действительно шок. Вот уж кто ошибся так ошибся. Только представьте себе, самое мудрое решение вдруг превращается в такую идиотскую перспективу: Евстахий! И что же теперь делать? Воистину, иногда мудрость — наказание свыше.
Чудо нежелательного рождения
В одну ночь у них родилось четверо детей: один выпал из шкафа сальным, влажным куском с водяными прожилками взгляда (виноватого донельзя, словно собственное рождение является делом стыдным, абсурдным и неловким); второй запутался в складках постели и напугал их вишневыми, пряными запахами («Словно бабушка печет пирог где-то под землей», — сдавленно сказала она, от безысходности пеленая новорожденного старенькой алой майкой, изорванной в клочья); третьего сами догадались поискать под ванной («Я слышу плач», — сказал он, и точно: в ванной будто мокрыми ключами звенели); четвертого же вынесло изображение Президента из телевизора: Президент раздавал грамоты и ордена работникам канала «Победа» и вдруг немного пошатнулся, как бы пластилиновым рулоном наполовину выпал из телевизора в комнату, в руке его уже был синеватый младенец с надписью «Грамота отдельным», — они успели подхватить задыхающееся от электрического стрекота тельце, а Президент дымно втянулся назад в крошево экрана, продолжив повторять снова и снова слово «цельность».
Цельность, цельность. Они молча разложили всех четырех на ковре: «Вот и родились наши дети», «Как жаль, что они на нас не похожи», «Позвони маме». Но кто звонит маме в три часа ночи? Возможно, мама тоже сидит под землей вместе с бабушкой на земляной табуреточке и помогает ей печь пирог из земляных вишен, а рыхлый потолок будоражат блестящие дырочки дрожащих от нетерпения пятачков — это специально обученные свинки ходят по лесу наверху и ищут трюфели. «Отдать их на воспитание маме и бабушке?» — «Не думаю». — «Может, они заболеют? Дети ведь часто болеют чем попало». — «Вот этот синеватый похож на дядю Гиви, это омерзительно, ведь дядя был не родной, его бабушка Кооря взяла из приюта, чтобы ее не угнали в Сибирь».
Они идут на кухню, очень тихо греют чай. Заглядывают в холодильник: там томик лука, ягода-малина, маленький вепрь в целлофане, сырные дракончики из Италии, тертая мука, йогурты для уменьшения бедер. «Закрой, вдруг оттуда еще один». — «О господи». Звучный, почти панический хлопок дверью. Они сидят друг напротив друга, пьют чай и разговаривают о театре. «Тебе придется бросить театр». — «Да, мне придется бросить театр. Признаюсь по секрету: ужасно хочется случайно разбить голову о металлический крюк».
Через несколько минут им позвонили и извинились: да, да, это не ваше, произошла ошибка, сейчас заберут, бывают иногда сбои в системе, сами понимаете, отключение энергоблока из-за перепада температуры, антициклон, тетрациклин, интерферон закапайте в носики, через пару часов мы за ними заедем. «Как странно, а ведь я только что подумал, что дядя Гиви стал нам родным не через своих предков, а через потомков — какая милая инверсия, какая трогательная, а теперь все, теперь чуда не случилось, и я по-прежнему буду игнорировать его могилку», — пробормотал он каким-то продавленным, проваленным голосом, все провалено, ничего уже не поделаешь, надо было радоваться, что ли.
В одну ночь у них родилось четверо детей, четверо чужих детей родилось и ушло навсегда в одну и ту же ночь — будем считать, ушло в новую самостоятельную жизнь; разницы ведь никакой: у некоторых это происходит за 17–20 лет, у некоторых этого не случается никогда, а у них все случилось за одну-единственную ночь, неплохой опыт. «Краткосрочный опыт материнства — именно то, чего не хватает современным драматургам», — смеется она, вытирая слезы прощания; а дядя Гиви уже сидит усатым пятилетним мальчиком, только что получившим первого своего дареного коня из картона, на хорошенькой земляной табуреточке вместе со свежеобретенными бабушкой Коорей и другой, безымянной для постороннего бабушкой, которая вместе со своей еще, возможно, не совсем мертвой дочкой печет сладкие вишневые пироги. «Сегодня будет сладкое», — радуется усатый малыш, который первый раз в смерти обнаружил что-то по-настоящему волшебное; видимо, это и есть счастье; видимо, это и есть главные эффекты чуда нежелательного рождения.
Ну ведь все же так просто
Возможно, стакан наполовину полон; возможно, стакан на треть рис, на две трети — мясо; возможно, стакана вообще нет, говорит мой Наставник, разбивая стакан, полный сырого мяса.
Возможно, мяса тоже нет, говорит он, поднимая упавшее на тропу грязное мясо, оно все в пыли, думаю я, какой кошмар, а он кладет одну за одной мясные полоски в рот, параллельно изрекая им очередную мудрость. Возможно, это мясо какого-то животного, говорит он задумчиво, возможно — оно уже мое, потому что оно теперь внутри меня как часть меня. Или пыль — тоже часть меня? — спрашивает он.
Пыль — это пыль, говорю я и получаю палкой по шее. Или это часть всех нас, предполагаю я и ловко уворачиваюсь, чтобы не получить палкой по шее еще раз.
А потом еще и по голове получишь палкой, классика жанра, говорит он.
Приносит из кухни очередной стакан, полный мяса, — давай отвечай мне, чем полон стакан, видишь ты — там мясо, хочешь ли ты получить палкой по голове.
Может, мясо само заползло в стакан, это такая память о форме, желание формы — это как желание нормы, понимаете? — робко предполагаю я.
Ешь, мрачно говорит мой Наставник, придвигая ко мне стакан, ешь, забудь о палке, дура. О чем еще можно говорить с голодным человеком. Форма, желание нормы, с ума сойти можно. Ешь-ешь, забудь, ничего из этого не получится.
Мой спрятанный друг
Мой спрятанный друг — шашечка для муравьев «Омар». Каждое утро я вытряхиваю застрявших в липком сахаре муравьев в унитаз, отмываю шашечку «Омар» и целую ее: шашечка превращается в друга, невысокого кудрявого мальчика с лицом из раскрошившегося кафеля.
«Привет, Наташа!» — говорит он мне, пускай я и не Наташа (кафель настолько раскрошился, что он ничего не видит и не слышит). Я достаю из сумочки фиолетовую жирную помаду и рисую на кафеле уши, глаза, мягкий улыбчивый рот и три-четыре шарика фиолетового мороженого — это, допустим, мозг. Мне нужен умный друг, вот в чем дело.
Мы с моим спрятанным другом гуляем в китайском лабиринте, едим разноцветные камушки у фонтана, играем в «испорченный чернослив» (надо очень быстро передавать друг другу языком катышек из речного песка и слюны), покупаем книги с пустыми белыми обложками в культовом магазине «Книжная ложь», обедаем в студенческой столовой Университета материнства и детства, собираем найденные на улицах стеклянные шприцы в специальный кожаный мешочек и пьем кизиловый чай прямо на камнях универмага.
Потом мы возвращаемся домой и швыряем сумку с книгами на диван.
«Спасибо, Наташа!» — говорит мне мой спрятанный друг, и я опять не решаюсь сказать ему, что я не Наташа. Я достаю из сумочки ватный шарик «Вдохновение», лью на него черный бальзам, аккуратно стираю с кафеля уши, глаза, мягкий улыбчивый рот, и шарики фиолетового мозга тоже стираю — на ночь мой друг прекращает думать и помнить обо мне.
Я целую моего друга, и он снова превращается в шашечку «Омар». Я наливаю в шашечку сладкой сахарной воды и прячу ее под умывальник — за ночь в моего спрятанного друга наползет тысяча, а то и миллион маленьких и надоедливых рыжих муравьев. Есть разные способы борьбы с этими неприятными домашними насекомыми, и мы с моим спрятанным другом — всего лишь один из них.
Лифт короля Артура
Многие видели в лифте короля Артура. То есть началось все с того, что кто-то увидел в лифте короля Артура — бледного, испуганного, задумчивого, с влажным от пота мечом на костистом плече. Потом естественным образом уже звонили лифтеру, считалось, что король Артур появляется перед какой-нибудь неполадкой механизма, вроде предупреждения. Иные, вполоборота возя дверьми по резиновым нашлепкам деревянного пола (наш лифт очень старый, как в советских коммунальных квартирах, — с двумя парами открывающихся вручную чугунных сетчатых створок), только потом натыкались спиной на торчащий из камня меч. Тут уж, конечно, ругались. Иногда в такой лифт с мечом в камне было трудно втащить велосипед или детскую коляску (некоторые мамаши наловчились одним махом хозяйственно вытягивать меч из камня, тогда коляска, слава богу, помещалась, а меч брезгливо ставился в угол — считалось, что уносить его домой не рекомендуется; Михаил из тридцать второй унес однажды, потом проснулся — вся мебель порублена на лучину); иногда меч разрезал одежду или оставлял маленькие порезы на бедрах.
Пару раз даже видели всех рыцарей Круглого стола — они стояли кучно, неуютно, лица их выражали страдание; они чем-то напоминали женщин из одного нидерландского концлагеря периода Второй мировой — была такая история, когда нервные еврейские голландки устроили «темную» даме-надзирателю, их согнали в крохотную каморку, тридцать человек в комнатке метр на два, бывает и такое, задохнулись все, теперь там мемориал из разрисованной цифрами керамической плитки. Рыцарей было жаль, да и в лифт было не войти. Одна бабушка как-то поступила мудро: выгнала из лифта пятерых рыцарей, вошла туда сама и уехала на свой седьмой этаж, только выйти уже не смогла: сердце. Пятеро рыцарей какое-то время являлись работникам котельной, потом ушли в супермаркет на соседней улице (мы читали про это в газетах).
Некоторые осмеливались входить в лифт, когда там стоял король Артур и ел персики (он часто ел какие-то фрукты из корзины, корзина всегда была при нем), но он отворачивался и засовывал голову куда-то в стену лифта; приходилось ехать до своего этажа с телом, держащим в руке ароматную фруктовую корзину, и мутило от искушения схватить горсть инжира или тунисских фиников, но было страшно: кто-то сказал, что Ирочка из сороковой взяла яблоко и дома только поняла, что оно железное и все проржавело внутри, и рука от него болит, очень долго болела рука; привели в поликлинику — растянула связочку где-то, эластичный бинт и крем «Балет». Мы не брали у него ничего: ни фруктов, ни меча, даже его скованная улыбка казалась нам ненужным, опасным даром. Король Артур чем-то напоминал Иисуса из дешевых книжек с картинками, и мы мирились с ним так, как мирятся с прикроватным Богом во время спутанной вечерней молитвы. Редко кто говорил о нем друг с другом: это было бы так же неловко, как делиться снами, но всегда, когда двое одновременно оказывались в лифте, молчание, мерцающее между ними ножевым ранением, тут же бережно уносилось домой как нечто материальное и важное — возможно, как подаренная незнакомцем книга или воскресная газета на неизвестном языке — и прочитывалось без остатка, без остатка, до полного ощущения тишины внутри.