— со славами, их смыслом, это почти то же самое, как сложить оружие накануне войны или повернуть ружье дулом к себе и ждать с померкнувшими, полуугасшими глазами, когда оно выстрелит в лицо. Это именно то, в чем я упрекаю авторов нового романа. Они забавляются холостыми выстрелами, гранатами без чеки, читатели же сами должны позаботиться о том, чтобы поверить в персонажи, не обрисованные обычными словами, — эти авторы явно умывают руки. Бог свидетель, эллипсисы очень привлекательны. Не знаю, что за удовольствие получают некоторые авторы, когда употребляют их, но, по-моему, радости в этом немного, скорее вред — заставить людей разгадывать смысл всяких неясностей, которые вовсе не доказывают, что самим автором они выстраданы. Да здравствует Бальзак, который плакал над своими героинями, роняя слезы в чашку с кофе, да здравствует Пруст в своем настойчивом желании не пускаться ни в какие пространности…
После маленького урока по французской литературе я возвращаюсь к моим шведам, точнее, к шведке, которая длинными ногами меряет тротуары утреннего Парижа, направляясь неведомо куда — «к себе» — слово, которое ей ничего не говорит — скорее, к ним», что означает: к брату. Еще не знаю, почему я бросила Элеонору в объятия этого мальчишки. (И уж, наверное, плохо представляю себе последствия этих перипетий). Может быть, потому, что мне нравится растягивать мою историю, или потому, что, вопреки своей природе, начинаю слегка завидовать ей, меня немного раздражает цельность Элеоноры, ее манера защищаться от любви, используя немыслимую, высочайшего класса технику, что-то вроде боя «в себе самом» Модеста Блеза. Не следует восхищаться своими героями и героинями, да и завидовать им не надо — это чистейший мазохизм, а мазохизм никогда не был моей сильной стороной. И слабой тоже. Однако Элеонора, по-моему, сноб. В конце концов, это правда: я бы хотела, чтобы Элеонора пала в бою, чтобы она в испарине каталась по кровати, кусая кулаки, чтобы часами ждала у телефона, пока ей захочет позвонить малыш Бруно, но, откровенно говоря, не знаю, как заставить ее до этого дойти. Чувственность она обуздывала в себе настолько, насколько ей было нужно, а одиночество заполнялось присутствием брата. Честолюбия же у нее не было. Кончится тем, что Бруно Раффет, если вспомнить, каков он есть, останется страдающей стороной. Впрочем, я часто предпочитаю людей обычных людям незаурядным — с какой неизбежностью они бьются как светлячки или ночные мотыльки, под огромным абажуром, который есть жизнь. И мои отчаянные попытки поймать их на лету, не причинив вреда, не поломав крылья, нелепые старания во-время выключить свет, принесли весьма немного пользы. А несколько позже, скажем, через час, если говорить о насекомых, или через год, если о людях, я вижу, как они, прижавшись к внутренней стенке того самого абажура, снова рвутся к ударам, страданиям, потрясениям, тогда как я пыталась остановить их жалкую карусель. Может показаться, я смирилась, но это не так, это про других: газеты, телевидение — вот это про кого. «Слушайте, слушайте, люди добрые. Столько-то процентов из вас погибли в дорожных происшествиях, столько-то процентов умерли от рака горла, столько-то от алкоголизма, столько-то от нищей старости. Все это говорится вам для того, чтобы заблаговременно предупредить вас». Мне кажется, поговорка неверна: предупредить — не значит излечить. Я верю, когда наоборот: «Слушайте, слушайте, люди добрые, слушайте внимательно, столько-то процентов из вас по-настоящему любили, столько-то поняли кое-что в жизни, столько-то даже помогли ближнему, столько-то умрут (это уж разумеется, умрут сто процентов из ста), но не иначе, как унося с собой взгляд и слезу кого-то, кто стоит у их изголовья». Вот в чем соль земли и этого дрянного существования. Отнюдь не морские побережья, которые разворачиваются перед нами в обманчивых мечтаниях, не Средиземноморский клуб, не приятели, а нечто хрупкое и драгоценное, что в наше время решительно разорено и что христиане называют словом «душа». (Атеисты, кстати, тоже, только употребляют другой термин). И вот эта душа, если мы не сбережем ее, однажды предстанет перед нами, задыхаясь, прося о милости, и покрытая синяками… И по всей вероятности, синяки эти мы получим по заслугам.
Как большинство из нас, Элеонора родилась, не ведая ни о чем; она лежала на материнской постели, и голову ее покрывала простыня; будучи, как и все мы, маленькой совой, она старалась как можно дольше не обнаруживать себя. Ее родители не были бедны, поэтому с нее не стали стаскивать «розовые очки» в слишком юном возрасте, так что у нее было достаточно свободного времени, чтобы медленно пробираться к тому, что называют познанием, или жизнью. Однако к полному познанию она так и не пришла. Она стала кутаться в защитные покровы и прятаться в удобное для себя неведение много раньше, чем позволяли ожидать ее физические и душевные качества. Действительно, если бы не Себастьян, ее контакты с жизнью были бы весьма поверхностными-одновременно эпизодическими и устойчивыми по характеру, но всегда крайне далекими от всего неприятного, от жестокой правды, то есть от нищеты, страданий и насилия. Подобная отстраненность не способствовала развитию воображения. Этим, кстати, объясняется ее нежная любовь к книгам и жесткость по отношению к любовникам. Кошки любили ее больше, чем собаки. Они чувствовали в ней эту незавершенность, это неживое тепло, бессильно сгорающую жизнь, какую вели сами. Бруно Раффет, который не принадлежал к этой разновидности, скорее, наоборот, был вечно голоден, неудовлетворен и порой жесток, как волк, еще не достиг того возраста, когда мог понять ее. Бели мы хотим пролить свет на эту ситуацию и понять расстановку сил с учетом их характеров, чтобы завершить эти зоологические параллели, то Элеонора пошла бы на это, мурлыкая, а Бруно пятился бы от нее, оскалив зубы. А пока этого не произошло, они вместе ехали в открытой машине, красивые и элегантные, как на картинке, собираясь позавтракать в каком-нибудь ресторанчике близ Парижа, и манеры Бруно, которому до сих Вор не доводилось бывать в обществе такой женщины, невыразимо раздражали Элеонору.
Он бросил, кстати, очень мило, но именно «бросил», ключи от машины хозяину бензоколонки, со знанием дела, приятельски пнул ногой каждую шину, с озабоченным видом похлопал по каждому прибору своего маленького английского «бегуна» и даже посоветовал Элеоноре зажигать сигареты от зажигалки. Можно подумать, она придет в негодование, если мужчина не остановит машину посреди дороги, забитой машинами, чтобы поднести ей спичку. Ее приводило в негодование, если человек бросал ключи хозяину бензоколонки, да и вообще кому бы то ни было, Вместо того, чтобы спокойно отдать их в руки, и ей было смешно смотреть, как он, пребывая в эйфории, разыгрывает перед ней пилота авиалайнера; она даже подумала, почему бы ему, трогаясь с места, не воскликнуть: «Но-о, пошла, красотка! „ Чтобы все окончательно было в полном порядке и не замечая, что из-за сильного встречного ветра у Элеоноры потекла тушь, он стал крутить ручку приемника в поисках какой-нибудь приятной мелодии или классической музыки, хотя ясно было, что на скорости сто двадцать с лишним километров ничего не будет слышно. Скука пошлости (впрочем, в случае Бруно Раффета она считала это проявлением детства) — вот что она сразу же выделяла в предмете обладания, и ей тут же хотелось наделить очарованием человека, который не замечал эту пошлость за собой. Бруно ничего не понимал в африканских масках и его безразличие к ним Элеонора разделяла, но машину свою он любил, и, с точки зрения Элеоноры, любил ее плохо. В детстве у нее было много лошадей. Ей никогда не приходило в голову похлопывать их по голове или давать им сахар. Она думала только о том, чтобы не повредить им губы уздечкой и старалась помочь, когда они шли аллюром. Ей казалось — это лучший способ выразить им благодарность за их красоту, силу и спокойствие. Позднее, лет через десять, ее никогда не приводили в восторг расчерченные таблицы тотализаторов. Только в очень скверном расположении духа она могла сесть за стол в каком-нибудь подозрительном, по ее мнению, постоялом дворе, то есть таком, где люди говорят слишком громко или слишком тихо и делают или пытаются делать из этого безликого места нечто престижное и таинственное. Бруно, для которого все шло прекрасно и который был в восторге от себя, потому что предложил Элеоноре позавтракать вместе, на следующий день после того, как он сделал эту женщину „своей“, женщину, связь с которой ни к чему не обязывает, Бруно, который чувствовал себя юным хозяином положения, хозяином дороги и своей добычи, Бруно урчал от удовольствия. Он протянул ей меню жестом благородного великодушия, с выражением чуть усталого терпения на лице, как мужчина, который знает, что женщины долго колеблются, прежде чем сделать заказ, — чтобы было вкусно, а цены не выходили из границ. Его манеры были рассчитаны не только на Элеонору, но и на тех, кто был в ресторане, и кто немедленно узнал блистательного Бруно Раффета, а он смотрел на свои руки с рассеянной и снисходительной улыбкой, как бы подтверждающей его значительность. Вот почему он был удивлен, когда увидел бесстрашные серые глаза Элеоноры, и когда она перечислила все, что хотела заказать, и удивился еще больше, когда она протянула ему меню, как протягивают ребенку шарф, затем встала и вышла. Он едва успел отодвинуть стул — импрессарио сказал ему, что в обществе так принято — и снова уселся, полагая в своей эйфории собственника, что она сейчас устроит ему выволочку. „Может быть, она испугалась, он ехал слишком быстро, но что прикажешь делать с 300 лошадиными силами под капотом, на дороге, в этот раз пустой? Впрочем, говорят, у шведов крепкие нервы“. Через десять минут он занервничал и открыл для себя стороны жизни, до тех пор неизвестные. Он уже вышел и не без ущерба для себя (через столько постелей и интриг) из состояния подростка, злобного, неуклюжего и алчного, и стал пресыщенным молодым мужчиной. Отсутствие переходного периода, если можно так выразиться, между двумя состояниями, привело к тому, что он засуетился, почти что хватал за грудки хозяина гостиницы, с пристрастием допрашивал гардеробщицу, побежал к машине и тут же вернулся, чтобы позвонить в Париж, развлекая своими действиями бармена, которого тоже успел расспросить. В тот момент, не понимая причин ее ухода, он мог бы оставить все это без внимания. Его жизнь, состоявшая из импрессарио, газет и завоеваний, была похожа на часовой механизм, где не должно быть ни малейшего сбоя, касается ли это контракта или женщины. Но Элеонора уехала на такси, и это отбросило его на три года назад, когда ему грозили голод и жажда, когда он жил не так, как сейчас, но очень хотел, чтобы жизнь была такой, как сейчас. И как в тех историях, которые он читал и герои которых казались ему жалкими типами, он сел в машину и бросился в Париж, к ней. Ему открыл Себастьян, в домашнем свитере. „Да, — сказал Себастьян, — она вернулась, да, был сильный ветер, знаете, она не любит деревенских гостиниц, знаете, иногда она и сама не может объяснить свои поступки, да, она спит“. Повинуясь порыву, что его и спасло, он почти оттолкнул Себастьяна, который смотрел на него недоверчиво и снисходительно, открыл дверь и увидел Элеонору — она лежала в постели и читала «Приключения мистера Пикквика“. Из воспоминаний и рассказов друзей, которые проносились у него в голове, пока он смотрел на нее, Бруно понял и сказал себе — нужно войти, хозяин положения — он. Женщине надо указать ее место, и она поймет что к чему. Но надо было суметь не показать, как он уязвлен и разыгрывать равнодушие, Однако было уже поздно, потому что он приехал, и он был здесь, дрожа от гнева и страха, стоя в ногах ее кровати в этом жалком жилище, показавшемся ему вдруг страшным дворцом-крепостью, защищенным со всех сторон. Он мог только стоять и ждать приговора, который тут же и последовал.
— Тебе тоже надоело это ужасное место, — сказала Элеонора. — Послушай, я сейчас читаю «Пикквика» как раз там, где он с друзьями оказался на поле сражений, когда там шли маневры. По-моему, в жизни не читала ничего более забавного.
А так как он смотрел на нее, все еще ошалелый от ветра, злости и изумления, она весело похлопала ладонью по подушке рядом с собой и указав пальцем нужный абзац, чуть не силой заставила его улечься рядом. Он не читал «Пикквика», и когда сердце у него перестало колотиться и успокоилось, когда он стал способен воспринимать фразы, которые она читала тихим, прерывающимся от смеха голосом, дело кончилось тем, что он тоже стал смеяться, совершенно расслабился, удобно улегшись около нее, и так провел чуть ли не самые лучшие часы в своей жизни. К пяти вечера им захотелось есть, и Себастьян, которому в тот день, по-видимому, не очень хотелось изображать из себя импрессарио, приготовил спагетти.
Может показаться странным, что я начинаю главу с «nota benе», но одна вещь беспокоит меня со вчерашнего вечера, и я все время о ней думаю: почему во всех детективных романах, где есть преследуемый, который отказывается от услуг, любезно предложенных уличной проституткой, обычно написано: «Он оттолкнул ее»? И каждый раз она, бедняга, его оскорбляет. Проститутки так обидчивы и так хвастливы; возможно, мужчины считают, что если они отказывают (в деньгах или постели) женщинам, для которых это является работой (в большинстве случаев, думаю, довольно тягостной), то эти последние должны принимать на себя чью-то злобу, раздражение, скверное расположение духа? Я не понимаю этого. Во всяком случае, я уже говорила — это проблема второстепенная, но увлекательная. Хотя второстепенная ли — не уверена. Мне кажется, что мужчинам страшно нравится, когда их хотят, все равно кто и почему, даже если это угрожает их кошельку. Женщинам, впрочем, тоже. Но для женщин это более естественно: все-таки они остаются, что бы там ни говорили и ни делали, «объектом»; объект — это нечто спокойное, практически неуязвимое, тем более неуязвимое, что оно не является нападающей стороной. Но эти взрослые дети мужского пола, наши повелители, наши Самсоны, у которых отобрали Далил, — ведь очевидно, что мы можем, покорив их сердца, отрезать им волосы и лишить тем самым их силы — я нахожу, что газеты в наше время обращаются с ними скверно. Если я правильно понимаю: а) они зарабатывают деньги, чтобы обеспечить семью, но всегда зарабатывают больше, чем женщины; разве это справедливо?; б) на уик-энд они едут куда-нибудь на машине, с женой, тремя детьми и собакой, и это не всегда безопасно для женщин; в) они, конечно, занимаются любовью, но, с одной стороны, они и тут считают себя хозяевами положения — см. «Мари-Клер» (Мари-Клер собственной персоной объясняет, как мало значит пол в деловой сфере); г) с другой стороны, если от этого случается «неприятность», кто страдает? Уж, конечно, не они! Это так несправедливо по отношению к нам, даже если мы забыли принять таблетку перед тем, как выпить кофе с молоком; д) они обманывают своих жен, они выпивают и, наконец, предпочитают проводить время с друзьями, что является выражением полного презрения к нам; е) они покупают телевизор и имеют неприятную привычку, развалясь в кресле, торчать перед ним и, хотя мы сами, в большей или меньшей степени настаивали на покупке, это признак того, что с нами скучно. А ведь хотят от них не так уж много: не играть мужчину в жизни, а быть им на самом деле, иногда обратить внимание на новое платье, и мы будем любить их еще больше. Что касается представления о том, что мы их поддерживаем, влияем на них — то не настолько, как они рассчитывают. Вот уже две тысячи лет, даже если они родились тридцать лет назад, они притесняют нас, мешают нам заниматься настоящим делом, и, очевидно, пришло время платить. В равной степени презрение и насмешку вызывает у меня хвастовство тех мужчин, которые — случай довольно известный— скучают с женщинами вообще, и днем, и ночью, и хочу добавить, что порой, особенно в последнее время, робкие, полные растерянности жалобы мужчин начинают меня утомлять. Ах, эта чрезмерная страсть к обобщениям! А разве можно жить с мужчиной, который считает, что у вас должна быть такая же зарплата, что и у него, тем более с таким, который решает, сколько вы можете иметь детей, или с таким, который представляет собой символ пресловутой борьбы за женско-мужские права, навязшей у нас в ушах. К данному сюжету можно вспомнить множество комических персонажей — Бог свидетель, их полно, куда ни посмотри, и так досадно, а точнее, глупо, когда, под прикрытием всяких абстрактных теорий, двое людей, связанных до того момента вполне конкретными узами, пускаются в дискуссии, бесцельные и пустые.
Впрочем, что я говорю? Или мужчина и женщина интеллектуально дополняют друг друга и могут поговорить о том, почему кому-то из них понравилась та или иная статья в газете, какие-нибудь стихи, музыка или, к примеру, лошадь, чтобы закончить аккорд (и боже мой, как странно, после нескольких лет совместного житья еще что-то хотеть сказать друг другу! ), или в их отношениях нет ничего, кроме страсти. «Где ты? Что ты делаешь? Я больше не люблю тебя. Я люблю тебя. Я ухожу. Я остаюсь». И вот к чему приводят эти теории: человечество как вид разделилось надвое в вопросе примирения, объединения и установления равенства полов, тогда как известно, что это невозможно — всегда найдутся женщины и мужчины, которые выпадают из общего уровня, потому что они сильнее или слабее других — в общем, все это ужасная ерунда. Я видела мужланов, которых любили глубоко чувствующие женщины, жестоких женщин, которых любили кроткие мужчины, и т. д. Мне всегда казалось, что понятие равенства полов — непригодно: разумеется, когда это не касается Зарплаты и дискриминации, называемой расовой, которая существует и будет существовать, боюсь, еще долгое время. Любые отношения между людьми основываются на глубоком неравенстве, и тому же неравенстве бесполом, которое наиболее точно и жестоко охарактеризовал, как мне кажется, Хаксли: «В любви всегда есть тот, кто любит, и тот, кто позволяет себя любить», и если принять эту безжалостную истину, то приходится понять, что дело не в неравенстве полов. Множество умных и искренних женщин попадаются на это. Истина в том, что супружеские пары, люди как таковые, все их великое множество, совершенно отупели из-за того образа жизни, который для этого как раз и предназначен — сделать их тупыми, даже если они сами и не хотели такого, они все равно к этому придут. И тут, пользуясь методом облекающего маневра, выходят из положения, списывая на разницу полов распад семьи. В конце концов, у мужчины или женщины, которые возвращаются с работы домой, разве есть какие-нибудь другие желания, кроме поесть, попить и лечь спать? Разве что в первый год совместного житья… (Извращают также решительное отрицание брака среди молодого поколения, весьма развитого, с моей точки зрения, отрицания вполне мотивированного, ибо это отказ от будущего, которого ни один человек не пожелает себе от всего сердца. ) Ах, как часто мы слышим жалобы наших шумных сорокалетних: «Ах, нет, нет, пляжи больше не пляжи! Нет больше отдыха на природе! Нет больше свободы! „ А предложи им снова стать юными, вы что думаете, они выберут путь, по которому идут их дети? Это показалось бы им невыносимым. Они попросят перемотать пленку на том магнитофоне, который называется жизнью, и снова пойдут туда, где уже были. Не от отсутствия любознательности или пристрастия делать то, что велят, а от глубочайшего страха перед будущим, которое ничего хорошего не обещает. И тогда — снова метод отвлекающего маневра — они говорят, что молодому поколению нравится насилие, что они не хотят создавать ничего нового вместо того-то и того-то… и что даже любовь их не привлекает. Мне, однако, приходилось видеть людей, очень молодых, глубоко чувствующих, чрезвычайно романтических, которые не согласились бы, например, с таким утверждением: „Чувства, позвольте вам заметить, были у нашего поколения, это я читала Бальзака и классиков“ а мой сын если и плачет в постели, так только потому, что какая-нибудь потаскушка, которая, правда, послала подальше всех его приятелей, подложила ему свинью“. Об эротике: «Эти бедные дети не знают, что это такое, другое дело мы, помнишь, Артюр, когда нам было по двадцать пять, мы не скучали друг с другом? « Надо все-таки вложить себе в мозги, дорогие буржуа всех возрастов и всех слоев общества (когда дело касается любви, французы, памятуя о своем блистательном прошлом, становятся националистами в десять раз большими, чем любой другой народ), так вот, надо отдавать себе отчет, что любовь двадцатилетних-это не только трение одного эпидермиса о другой. Надо, наконец, усвоить себе, что этим волчатам точно так же нужна внутренняя жизнь, они тоже хотят тепла и поэзии, может быть, они осуществляют эти желания, бросаясь в постель быстрее, чем во времена старших поколений, но властвуют они над ними точно так же.