Он говорит — «Не совсем? Вы не правы. Вы осознаете, что мы сейчас с вами говорим по-английски?»
Тут я думаю — ого! А ведь правда.
Я говорю — «Ну и что, я знаю английский…»
«А где вы его изучали?» Наверное, я мигнула в этот момент, поскольку следующий вопрос такой — «Где вы вообще что-либо изучали? Какую школу посещали? Или же вас всему учили дома учителя и гувернантки?»
Я говорю — «Ну конечно, меня всему учили…» и вдруг умолкаю. Я не могу припомнить, кто и чему меня когда-либо учил. Была ли у меня английская гувернантка? Ага! Вот.
Я говорю — «У меня, наверное, была английская гувернантка».
… После чего я просто потеряла сознание.
Я знаю, что я потеряла тогда сознание потому, что луна светила сквозь грязное стекло окна, когда я открыла чарующие свои очи в следующий раз. Раньше луны не было. Помимо этого, я обнаружила, что лежу на полу, а лицо у меня мокрое. Наверное, он брызнул мне в лицо водой. Он помогает мне подняться. Я глубоко вдыхаю, и еще раз вдыхаю. Он подает мне стакан воды. Пью. Неожиданно я как ни в чем не бывало продолжаю разговор с того места, где мы с ним остановились — «Вроде бы одна из гувернанток была именно англичанка».
Он садится напротив, у стола, вытирает лоб салфеткой, и говорит — «Вроде бы?»
Он прав, это ни в какие ворота не лезет. Касательно же потери сознания — мы оба делаем вид, что этого не было.
Он говорит — «У меня тоже такие вот провалы. По моей теории этот мир — ненастоящий. Какой-то фантазийный, связанный с нашими фантазиями». Да, умеет человек подбирать слова. «Типа, мы оба грезим наяву в данный момент. Беда в том, что мы не можем остановиться. Мы останавливаемся только, когда приходим в себя в том, реальном, мире. Да, реальном. Тем временем, опасности в этом, нереальном, мире — самые настоящие. Я давеча нечаянно порезал себе руку кинжалом, и, уверяю вас, боль была настоящая. Таким образом, думаю, что если мы умрем здесь, это может вызвать нашу смерть и там, в другом месте. Так что, нравится вам или нет, у нас есть все шансы вскоре повстречаться с Создателем, и, честно говоря я к этому в данный момент не готов. Мне в данный момент нечего будет ему сказать».
Я говорю — «Перестаньте. Перестаньте!»
То, что он говорит, похоже на… в общем, достаточно безумно, чтобы оказаться правдой. Я думаю о своем прошлом, и не могу припомнить детство. Да ну же, все ведь помнят свое детство. Так? Волнуюсь. Даже готова свалиться еще раз в обморок, но чувствую, что два раза подряд падать — глупо. Возьми себя в руки, Гвен. Тем временем парень продолжает болтать и вскоре ему удается меня убедить. А что — я ведь не могу вспомнить имена собственных родителей! Кстати… Я говорю — «Как вас зовут?»
Он говорит — «Я рад, что вы спросили».
Я говорю — «А что, вы не помните даже своего имени?»
Он говорит — «Зовут меня Джордж. Я более или менее уверен, что в настоящем мире меня зовут так же. А вас как зовут?»
Я говорю — «Гвендолин».
Он говорит — «Странное имя для французской королевы, не находите?»
Тут я соображаю, что — да, действительно, странное. В смысле — французская королева должна называться Джозефин, или Анн, или Мария Тереза, или что-то в этом роде, не так ли? Или там, не знаю, Катрин.
Он говорит — «Думаю, что мы здесь для того, чтобы выяснить что-то о той, другой жизни. Настоящей. Я не знаю, что именно. Я об этом долго думал. И мне кажется, что я выяснил, кто я — в той, другой жизни. Мне кажется я там — предприниматель. Из богатой семьи, скорее всего. Почти уверен, что семья американская. Так же я думаю, что я не слишком умный в той жизни, или, может, я косноязычен, а вы знаете, как это порой стесняет человека, и я всегда долго думаю над ответами, и поэтому люди решили, что я туповат. А вы?»
Я просто молчу. Я не знаю, что говорить. Та, другая жизнь? Настоящая жизнь? Не знаю. Но, наверное, я в той жизни — важная персона, хоть и не королева — нельзя быть одним и тем же в двух жизнях сразу. Наверное герцогиня. Не может быть, чтобы я там была меньше, чем герцогиня.
Он говорит — «Слушайте, вас скоро начнут искать, наверное. Нужно найти надежное место, чтобы вас спрятать». Ну, тут я, конечно, закатываю глаза. Ничего себе! Все это на меня свалилось, и слишком много всего, все эти приключения, но шок проходит, и я всерьез начинаю дрожать. Меня переполняет ужас. Что я здесь делаю, зачем говорю с этим… незнакомцем?… в кафе на набережной, посреди Парижа середины девятнадцатого столетия? Кто я? Где я?
Он кладет руку мне на запястье и я вздрагиваю.
Он говорит — «Слушайте. Не бойтесь. Я ваш друг, помните? Я на вашей стороне»
Я говорю — «Отель Перфект».
Не знаю сперва, почему именно это пришло мне в голову. Потом вспоминаю, что там живет мой старый советник. Вот он никогда бы меня не предал.
Джордж говорит — «Где это?»
Где? Вот что получается, когда всегда ездишь в карете и пешком тебе не пройти, видите ли, хотя бы до конца квартала, чтобы хоть поздороваться с некоторыми из добрых подданных. Как мы грубы! Внезапно я вспоминаю, что неподалеку там — большой кафедральный собор, и его видно из окна советника.
Я говорю — «Сразу за Сен-Эсташ».
Вижу, что идея ему не нравится. Он обдумывает ее некоторое время, а затем принимает решение. Он говорит — «Хорошо, пойдем. Наденьте вот это».
И дает мне красную повязку. Я беру повязку и тупо на нее смотрю. Он говорит — «На предплечье. Нужно надеть на предплечье. Хорошо, давайте я вам помогу».
Он повязывает эту ленту мне на предплечье. Я замечаю, что запястье у него красивое, мужественное. Не могу объяснить, но, когда он рядом, я чувствую себя в безопасности. Повязка, которая, к слову сказать, маскировка не шибко эффективная, здесь не причем. А вот когда он дотронулся до моей руки — мне стало легче.
Он платит хозяину и мы выходим. Мы пересекаем реку по Пон Нёф. Джордж попутно смотрит на уютный отель прямо на стрелке Сите, но мы идем, не замедляя шага, к Правому Берегу. Пересекаем Риволи и сворачиваем в переулок. Здесь так узко и темно, что если вам нравится сворачивать шеи прохожим, лучшего места не найти. Конечно же, здоровенный злобный бандит преграждает нам путь, демонстративно. Но еще до того, как он обращается к нам с его делом, виноторговец вынимает пистолет и стреляет. Бандит опускается на землю, держась за бедро. Не замедляя шага, Джордж перезаряжает пистолет, насыпает порох через воронку, вгоняет пулю сверху, вдавливает ее шомполом — за какие-то секунды. Профессионал. Снова сует пистолет за пояс. Мы входим в Лез Аль, маневрируем через пустынный рынок, и маршируем вдоль стены собора до самой улицы, на которой стоит Отель Перфект. Входим. Консьерж новый. Никогда о моем советнике не слышал.
«Вы все еще хотите остановиться именно здесь?» спрашивает Джордж по-английски.
«Да».
«Хорошо».
Мы снимаем комнату на третьем этаже. Комната маленькая, но на двери висит обнадеживающий, массивный, фаллического вида засов. Джордж говорит — «Слушайте, мне нужно уйти на пару часов. Вернусь до рассвета. С вами все будет в порядке. Просто не зажигайте лишних свечей и не отпирайте дверь, если не услышите мой голос. Когда я выйду, задвиньте засов и забаррикадируйтесь. Можете?»
Я говорю — «Да, конечно».
Он говорит — «Так. Вы умеете пользоваться пистолетом?»
Я говорю — «Да».
Он говорит — «Вот вам пистолет. Стреляйте только если это совершенно необходимо. Увидимся через два часа».
И он уходит. Берет и уходит. Я делаю так, как мне велели. Запираю засов и тащу и пинаю всю мебель в комнате по направлению к двери. Получается гора. Последнее кресло я едва поднимаю — тяжелое. Сажусь в углу и сижу — кажется, целую вечность. Хорошо бы подремать, но не могу. Вместо этого я думаю о том, что мы с ним давеча обсуждали. Какой нынче год? Как зовут моего мужа? Ни малейшего понятия. Где я родилась? Это я, вроде бы, помню, хоть и смутно. Какая-то южная провинция, гостеприимная и скучная, как все деревенские поселения летом. Я знаю, поскольку недавно туда ездила что-то праздновать. Газеты написали — «Ее Величество Посещает Родные Места». Но ничего из того, что было в детстве, припомнить не могу.
Джордж — виноторговец… Меня будут искать… Зачем? Что я такого сделала? В политику я никогда не вмешиваюсь. Бумаг я, вроде, никаких никогда не подписывала, хотя черт его знает — может, забыла, как детство. Не думаю, впрочем. Почему же мне кажется что теперь, когда революционные силы взяли власть, они в первую очередь захотят найти меня и казнить при всех гражданах, публично? Я — символ, вот что. Как Мари-Антуанетт до меня — я символ.
* * *Паспорт Винса так и не материализовался. Либо его куда-то засунула прислуга, либо он сгорел до прибытия пожарных. Лерой сделал несколько звонков и в конце концов выяснил, что паспорт можно организовать срочным способом, но, к сожалению, процедура занимает от двух до трех дней.
— Ты в меньшей опасности, чем мисс Форрестер, — сказал Лерой. — Можешь просто остаться в Нью-Йорке, или присоединиться к нам в Париже, когда будет готов паспорт.
— Я бы мог получить паспорт в один день в Стамфорде, — сказал Винс.
— Ага. Мог бы. Езжай туда завтра и займись. Мисс Форрестер, я звоню в самолетную компанию.
— В какую?
— В ту, у которой для нас с вами есть два места. Перестаньте задавать мне дурацкие вопросы. Не встревайте. Не ваше дело.
В аэропорт ехали на такси. Шофер родом из Пакистана желал беседовать, но Лерой яростно велел ему заткнуться [непеч.]. У тоннеля, ведущего в самолет, Лероя и Гвен попросили снять обувь и любые имеющиеся пряжки. Бляха Лероя вызвала замешательство, равно как и его револьвер. Лерой хотел взять всех одной лишь наглостью, но таможенники стояли на своем. Вызвали полицейского, который, с помощью контактированного отделения, в коем работал Лерой, забрал у него пистолет на хранение.
— Чувствую себя голым, когда я без оружия, — объяснил Лерой, когда они с Гвен уселись в самолете. — Наличие пистолета очень помогает человеку с моим темпераментом. Быстро сводит на нет любые глупости, как, например, необходимость объяснять что-то дуракам, которые отказываются входить в положение. Мерзавцы.
Некоторые из пассажиров по соседству явно почувствовали неудобство.
Улыбчивая стюардесса разнесла сперва аперитивы, а затем обед. Гвен попробовала рагу. Лерой залпом выпил несколько рюмок, закурил, и вступил в яростный спор с добровольными представителями антитабачного лобби, включающего некоторых членов экипажа.
— Высадите меня из самолета, — предложил он. — Или развернитесь и летите обратно. А можете просто пойти [непеч. ], это самое мудрое решение.
К тому времени, когда прибыл наконец капитан, чтобы выяснить, что происходит, Лерой уже докурил и теперь тушил окурок в пепельнице у своего кресла — пепельницы эти были обломок эпохи, отголосок тех времен, когда пассажирам разрешалось курить, пролетая над Атлантикой.
В аэропорту Шарль де Голль Лерой заставил Гвен взять со счета какие-то наличные и велел ей объяснить шоферу такси, что пунктом назначения является Латинский Квартал.
— Мне часто придется пользоваться вашими лингвистическими навыками, — сказал он. — По-французски я не знаю ни слова. Очень неудобно, все-таки, не иметь высшего образования. Пожалуйста, не сверкайте так на меня глазами.
Гвен сказала шоферу, чтобы он ехал к Пляс Сен-Мишель. Он согласился на китаезированном французском. Включив скорость, он прокомментировал погоду и пробки, и начал вслух подыскивать к ним аллегории.
— Эй, ты по-английски говоришь? — неожиданно спросил Лерой.
— Я по-английски говорю, — подтвердил шофер, улыбаясь счастливой китайской улыбкой.
Не дав ему начать монолог на этом языке, Лерой вынул бляху и сказал:
— Я из Интерпола и я хочу, чтобы ты заткнулся [непеч.]. Нет, ты не понял, да? Заткнись [непеч. ]! — зарычал он.
— Вас не остановить, однако, — заметила Гвен.
— Терпеть не могу слушать таксистов, — объяснил Лерой. — Ужасно неудобно это, да еще ведь нужно кивать и даже вербально с ними соглашаться все время, и сочувствовать их скучным проблемам. Слушайте, как только скинем багаж, давайте пойдем куда-нибудь и выпьем кофе. До завтрашнего утра нам тут совершенно нечего делать.
— Я устала, — сказала Гвен.
— А мне-то что до этого? — огрызнулся Лерой. — Вы здесь потому, что мне нужен переводчик, а также потому, что вашей жизни грозит опасность. Мы друг другу помогаем. Я не часто путешествую, и имею право использовать эту возможность, чтобы хорошо провести время. Это входит в мои намерения, и я советую вам помогать мне, а не мешать.
— Знаете, я лучше поеду сейчас обратно в аэропорт и улечу первым же рейсом в Штаты.
— Следующий рейс завтра в час дня.
— Я не хочу никуда с вами ходить развлекаться.
— А, так дело только в этом? Не беспокойтесь, у меня нет по вашему поводу никаких планов, милая дама.
В небольшом уютном отеле — три этажа над одним из самых популярных кафе Латинского Квартала, Гвен настояла на двух номерах вместо одного несмотря на очевидное недоумение на лицах менеджера и Лероя.
— Вы уверены, что вы не вместе? — спросил менеджер, глядя на Лероя.
Лерой беспомощно поднял брови, показывая, что ничего не понимает — выражение, знакомое менеджеру, который на какое-то время был сбит с толку чистотой парижского прононса Гвен.
— Вы разве не вместе? — спросил менеджер на безупречном британском английском. — Я думал вы вместе. Вы уверены, что вы не вместе?
— Да, конечно, — ответила Гвен раздраженно, по-французски, частично стыдясь, что ее сопровождает невежда, частично — поскольку очень хотела разделаться со всем этим и уединиться в номере. — Уверены.
Лерой беспомощно улыбнулся, показывая, что он всего лишь невинный рядомстоящий, понятия не имеющий, о чем речь.
— Дайте мне номер, чьи окна не выходят на этот пошлый сквер, — сказала Гвен. — Ему можете дать все, что хотите. Если у вас есть кладовка без окон и с крысами, он не будет возражать.
Менеджер издал довольный смешок, дал Гвен две совершенно бесполезных формы — заполнить от руки — и принялся тщательно изучать данные ему паспорта.
— Как долго вы собираетесь у нас прожить? — спросил он Гвен, не глядя больше на безграмотного невежду.
— Не знаю точно, — ответила Гвен и, повернувшись к безграмотному, спросила, — Сколько мы будем тут торчать?
— Неделю, — сказал он. — Кстати, милый человек, — обратился он к менеджеру с лучшим британским акцентом, когда-либо слышанным коренным населением Бруклина, — будьте добры, с этого момента говорите с нами только по-английски. Вежливость требует, чтобы участники беседы говорили на языке, который все участники понимают. Любой другой метод общения классифицирует общающегося как мещанина с дурными манерами. — Перестаньте, — сказала Гвен, нервничая.
— Да, сэр, — с сомнением сказал менеджер.
Лерой презрительно фыркнул.
Утомленная перелетом, Гвен попыталась уснуть и не смогла. Чувствуя каждой клеткой каждое неправильное, выходящее за рамки систем, движение Вселенной, она вдруг поняла, что дрожит от мутного ужаса, свойственного людям, в которых недавно стреляли. За ними следили? Их преследуют? Двор отеля за окном — очень мрачный. Пол в коридоре скрипит от поступи слоняющихся там богатых юношей и девушек. Где-то раздается чей-то оргазменный крик. Прекрасное место для убийства, не так ли. «Богатая Наследница Убита В Парижском Отеле». Некоторое время она переживала по этому поводу. Можно было выйти и выпить, но не в одиночку же. Выходить в одиночку сейчас — немыслимо. Было боязно даже в душ зайти. Она осторожно вышла из номера и постучалась к Лерою.
— Да? Войдите.
Она вошла. Лерой уже принял душ и теперь курил у окна, разглядывая двор. Крыс в номере, вроде бы, не было.
— Простите, — сказала раздраженно Гвен. — Я очень напряжена сейчас, не могу расслабиться, не могу уснуть. И не могу быть одна. Я боюсь.
— Это обычное явление, — сказал Лерой. — Я бы удивился, если бы вы не боялись. В ванной есть лишнее полотенце. Примите душ.
— Я…
— Вам нужен душ, мисс Форрестер. А потом мы вместе выйдем и выпьем, и даже наверное съедим чего-нибудь. Уходящий страх способствует аппетиту. Не волнуйтесь, вы в безопасности.
Такое вдруг сочувствие — от Лероя! Это чудовище, этот хам с садистскими замашками! К чему бы это?
Вода в душе была комнатной температуры. Полотенце оказалось слишком маленьким даже для маленькой Гвен. Выйдя из ванной, она поймала взгляд Лероя и неловко улыбнулась. Проксимальные фаланги больших пальцев ног были круглые, неприятно похожие на мячи от гольфа. Но халат скрывал, тем не менее, слишком развитые икры. Она сразу пошла к кровати.
— Я только посплю немного, час всего, — сказала она устало. — Вы можете посидеть в кресле, или еще чего-нибудь.
Она подняла покрывало и забралась в постель.
Он сообразил, что она механически воспринимает его, как представителя низов, вроде слуги. Он ухмыльнулся.
Она, однако, вымоталась здорово. И уснула моментально.
Лерой осторожно присел на край постели. Ресницы у Гвен очень длинные. А глаза огромные. Неаполитанский нос, дорсумная часть слишком широка, чтобы назвать нос аристократическим — дернулся несколько раз из стороны в сторону — очень умилительно. Фильтрум сузился и сморщился на мгновение, когда она собрала губы в бантик в ангельском сне. Безупречная кожа. Нежная шея, удобная для поцелуев и сворачивания. Из-под покрывала торчит рука с длинными, изящными пальцами, красивый маникюр, лунки и кутикулы ухоженные. Он ощутил почти непреодолимое желание захватить зубами мочку ее уха, или подразнить ей языком трагус, чуть вытарчивающий. Чего он ожидал? Что она вдруг вплывет к нему в объятия и растает? Что она ни с того ни с сего вдруг решит, что он ей ровня? А может его бесконечный мужественный шарм и учтивость должны были произвести на нее впечатление? Можно было, конечно, бросить ей что-нибудь в стакан с водой, или просто приложить смоченный чем-нибудь кусок материи к ее ноздрям, из-за чего у нее потом долгое время будет дико болеть голова. Нет. Нет. Помимо этого — исследовать ее, голую, прикладываться губами и носом и пальцами — безусловно, приятно, но дальше-то что? Воспользоваться. То бишь, если честно — изнасиловать. Не говори глупостей, друг мой.