Наверное, референты слабо сработали, не смогли объяснить, парень заупрямился, полез в бутылку (обрабатывали, он знал, долго). Типа: не приму, и не просите. А тогда какой смысл. Свернули.
Потом передавал знаки и приветы писателю разными окольными путями, почему-то нравился этот квест с использованием оперативных навыков. Когда решили делать фильм к 15-летию, он, знакомясь со сценарием и списком комментаторов, увидел третьей позицией: «З.Прилепин». Ничего не сказал, едва, скорее, про себя кивнул: Песков соображает. Любопытно будет посмотреть, что он там… наговорит.
Перед трансляцией сообщили, что у Прилепина пришлось много вырезать. Что именно выбросили – он интересоваться не стал.
Персонаж
«15 ноября прошлого года (на самом деле – 17-го ноября. – АД.), – писала газета «Завтра» в номере от 10.07.2001, – над Ригой взвились красные флаги: трое российских национал-большевиков захватили самое высокое здание в городе, башню собора Святого Петра. Их подвиг дорого им обошёлся: 30 апреля этого года их осудили в общей сложности на тридцать пять лет тюрьмы. Мы помним о них, пусть сейчас они вне досягаемости. Но мы повстречались с другими нацболами, участниками той славной акции. Кирилл Бегун, Михаил Савинов и Илья Шамазов продвигались в Ригу в составе второй группы. Им повезло меньше: по наводке ФСБ вторую группу вычислили и арестовали на подходах к Риге. Отсидев по семь месяцев за нелегальный переход границы, 20 июня они вернулись в Россию».
«Ещё один отряд нацболов – четверо, вынуждены были выпрыгивать из окон поезда, причём один из них, Илья Шамазов, сломал себе ногу, ударившись о бетонную плиту. (…) Были мобилизованы все латвийские силы: спецслужба, милиция, национальная гвардия, даже вертолёты. Однако безоружных пацанов удалось задержать только через 16 часов».[23]
Знаменитая рижская акция нацболов – один из центральных сюжетов романа «Санькя»: в ней принял участие земляк Саши Тишина – Негатив. В Ригу не доехал «из Нижнего пацан», который сломал ногу выпрыгнув из поезда на ходу. В захвате администрации активное участие принимает «союзник» Шаман, он же – персонаж отличного рассказа Прилепина «Жилка», соратник лирического героя по будущей революции.
Для нацболов (ныне – «другороссов») и друзей Прилепина никогда не составляло труда угадать «Шамана» в реальном Илье Шамазове – сильном, могучем, добром, убеждённом и увлечённом человеке. Мы с Ильёй немало в разное время говорили, под запись и рюмку – кому, как не ему, представлять персонажей романа.
Из монологов Шамана (Ильи Шамазова):
…Папа не находил себе места после событий октября девяносто третьего. Он был там. Занесло с оказией в Москву. Улетал накануне расстрела. Привёз десяток газет «День» с собой. Я, малец, вглядывался в тревожные сводки, читал передовицы. Конец был уже известен, тем мрачнее воспринималось написанное.
Потом папа устал ждать, когда на наш далёкий Сахалин, как в той песне, с пересадками, самостоятельно пробьются свежие номера газеты «Завтра». Он сам организовал их попадание в местную сеть союзпечати. Это был 1995 год, мне было тринадцать. Тогда же, следом, от москвичей посыпался ворох всяческой прессы. Среди прочих «Дуэлей» и «Мыслей» вдруг добралась до Сахалина сразу облюбованная мной, первая моя «Лимонка».
«Нацбол – будь человеком длинной воли, даже когда тебя жалит тысяча пчёл», – гласила подпись к иллюстрации первой полосы. Газета захватила меня, а лозунг, во многом, стал жизненным принципом.
В латвийской тюрьме, в которой я провёл чуть больше семи месяцев, своё заключение я измерял непрочитанными номерами. Газета, как часы, выходила там, в Москве, раз в две недели. По возвращении первым делом углубился в изучение архива.
Недавно партиец, который приезжал забирать меня с границы после Латвии, подвозил в Луганске. Неслись ночью в сторону России. Он в форме. Ополченец. Я не стал сентиментальничать, напоминать ему ту – четырнадцатилетней давности – поездку.
Газета была преисполнена молодости, задора, интеллекта и безбашенности. Любой текст перечитывался не по разу, иные становились партийными бестселлерами. Почитайте статьи Прилепина той поры, Писи Камушкина (Кинга Рыбникова), Абеля, Вия, Бегуна. «Сон Вождя», «Сон гауляйтера» – это шедевры и апофеоз всего того, чем мы жили. Газета вбирала в себя бесчисленные вопли с мест о том, как грабят народ новые власть имущие. Учила, что делать.
Своей подшивки я давно лишился на каком-то очередном обыске.
…В августе 1999-го, уже перебравшись с Сахалина в Нижний, нашёл в Москве Бункер и подал заявление о вступлении в Партию растатуированному красавцу Кириллу Охапкину. Герой Севастопольской акции разговаривал со мной вживую, чудо. Вечером я впервые видел Лимонова. На первом ряду (шло собрание) сидел Толя Тишин. Он ритмично раскачивался в такт словам Вождя. Единственный позволял себе время от времени вставлять реплики. Временами, услышав что-то важное для себя, впадал в глубокое раздумье, рука нервно оглаживала густую бороду. Меня его поведение возмутило.
Когда Эдуарда посадили, Толя стал нашим всем. Он воспитал множество офицеров Партии. И как отец, и как командир. Потом мы узнали, что Толя дал показания на Вождя. Из-за них, отчасти, Лимонова смогли тогда закрыть. Мы готовы были простить Анатолию и не такое, Эдуард по понятиям имел полное право не прощать ничего. Повторю, имел полное право.
Перечитывал недавно «Санькю», заметил, что Матвей (персонаж, так похожий на Тишина-старшего) не вызывает больше такого уважения, как раньше. Моя ли это беда или захаровские правки новой редакции романа, не знаю.
…В 1999-м нацболы в Нижнем уже были. Не было командира. Тогдашний гауляйтер был пассивен, запутавшись в семье, точнее сразу в двух своих семьях. Партией он не занимался.
Общаться с этими ребятами было одно удовольствие. Я нашёл своих. В декабре мы провели первую акцию прямого действия. Несколько человек побили булыжниками витрины «Макдональдса». Булыжники были снабжены листовками со слоганом «Америке – гамбургер, России – Достоевский!». «Макдональдс» оккупировал здание бывшего главного городского книжного магазина. Ночь после акции мы проговорили о смене власти в отделении, о планах. Все были воодушевлены. Была проблема, никто не хотел становиться главным. Почему-то подразумевалось, что будущий Комиссар не будет участвовать в АПД (акциях прямого действия. – А.К.). В конце концов в готовое письмо о смене гауляйтера была вписана фамилия талантливого рок-музыканта Димы Елькина. Я поехал в Москву к Лимонову за вердиктом. К этому моменту в Нижнем нас было пятеро.
«Старые» партийцы упрекали меня, что, будучи достаточно начитанным юношей, я не читал никаких книг Вождя. Мне сунули в руки «Анатомию героя». Книга меня потрясла. Я ехал разговаривать к полубогу. Эдуард Вениаминович высказал некоторые сомнения, стоит ли перетряхивать отделение по первой прихоти юнцов, но старым командиром он тоже был недоволен и нашу просьбу удовлетворил. В качестве напутствия он сказал, что мы обязаны понимать степень ответственности, которая ложится теперь на нас, менять руководителя каждый месяц он не собирается. «Будь человеком длинной воли» – я уже выучил это. Через месяц нас было уже тридцать.
В двухтысячном году каждая следующая наша акция была отмороженней предыдущей. После разгрома приёмной СПС я был в Москве. Польстило, когда на вопрос, заданный на собрании Лимонову о будущем организации, он ответил, посмеиваясь, что если мы будем вести себя, как в Нижнем Новгороде, то он за будущее не ручается. Но мы все уже грезили о большем.
Было абсолютно понятно, что ничем, кроме срока, эта вакханалия кончиться не может. Бояться было просто некогда. Мы организовывали концерты; общались везде и со всеми, привлекая всё новых сторонников; громили витрины; клеили листовки по ночам; пили «Анапу» в перерывах; разрисовывали город; читали; вели бесконечные споры о тактике, о будущем. Но по-настоящему мы ждали только возможности проявить себя на большой федеральной акции.
Закономерно, я оказался в Латвии. Моя группа выехала поздно, контора сдала нас с потрохами, в рижских газетах писали накануне: «К нам едут известные международные террористы Тишин, Колесников, Шамазов». Это после акции с СПС я известным стал. Все силы местных охранителей были мобилизованы. Но мы должны были попытаться.
В Латвии поезд Ленинград – Калининград останавливался дважды. Надо было успеть десантироваться после Резекне. Виз и паспортов ни у кого не было, пустая формальность. Моя группа собралась в тамбуре. Я сорвал стоп-кран, и ребята по очереди стали выпрыгивать почти на полном ходу, не дожидаясь остановки. Я прыгал последним. Ощущение полёта было фантастическим. В тюрьме потом долго снилось, что куда-то лечу. Приземлился удачно, но швырнуло в сторону. Сперва врезался в покилометровый запас железнодорожных рельсов, а от него отлетел в канаву. Попытался выбраться, но не смог. Штанина была в крови. Бедро раздулось, изнутри выпирала кость.
Поезд остановился. По насыпи ко мне подбежали полицаи с фонарями. Было очень обидно – конец пути наступил слишком рано. До Даугавпилса ехал в тамбуре, лёжа на носилках. Подвыпившие посетители вагона-ресторана, слоняющиеся туда-сюда, то и дело распахивали дверь, та больно втыкалась в мою лежанку. Пассажиры удивлённо спешили дальше. В больнице мне просверлили ногу, поставили на растяжку и поместили в отдельную палату на шесть коек. Приставили двух полицаев. На операции я потерял больше трёх литров крови. Через несколько дней меня на носилках этапировали в в тюрьму.
Следующие семь месяцев мы ждали суда.
Камеры в даугавпилсском «Белом лебеде» не переполнены, в остальном разницы с российскими тюрьмами никакой. Разве что рыба есть в рационе. Море рядом. Сидели в основном русские. Латышского, в основной своей массе, не знали ни заключённые, ни сами тюремщики. Протокол на меня однажды составляли со словарём. Этнические латыши, кстати.
Через месяц по централу (я был в Риге) прошёл прогон (малява, предназначенная всем арестантам): ветеранов ВОВ выпускают на подписку. Я ликовал, цель была достигнута. Мы и ехали привлечь внимание к старикам, которых бросали здесь в тюрьму. Шум удалось поднять не слабый. Вторая цель – привлечь внимание к проблемам русскоязычного населения Латвии – тоже была достигнута. Это сейчас в России все знают о сегрегации русских в Латвии, тогда, в двухтысячном, никому не было до этого дела. Ветеранов потом по решению суда посадили снова.
…После тюрьмы акции уже так не будоражили, воспринимались, как монотонная и необходимая работа. Они окончательно стали политическим инструментом. Разведать местность, нарисовать план объекта, проникнуть на него, осуществить поставленные задачи. Если организовываешь сам, поставить эти задачи. Всё просто, всё неимоверно сложно. Общение с ментами после акции – досадная формальность. Все их прокладки были изучены. Мы знали, план посадок спускается сверху, что в ментовке зря лясы точить.
Власти всерьёз взялись за нас после Минздрава. Говорят, Путину не понравилась знаменитая фотография с первой полосы «Известий», на которой был изображен Макс Громов, выкидывавший портрет президента в окно.
….В 2005 году Кремль выдумал для себя оранжевую угрозу и стал с ней бороться, а Партия взяла курс на сближение с инакомыслящими из других политических лагерей. Украинский опыт потряс тогда всех. Не результат – сам факт революционных преобразований на территории постсоветского пространства. Результат был очевиден: одни капиталисты погнали других. Потому, наверное, все последующие Майданы и воспринимались со скепсисом. Прививка против украинского оранжизма была получена что надо. Тем более что после ельцинской социалистической риторики президент больше стал заигрывать с темами национального величия. Партия в результате стремительно полевела. На Майдане же левацких лозунгов раз от раза становилось всё меньше.
Потом стало совсем тяжело. Массовые обыски; изъятие компьютеров, телефонов; ОМОН на месте проведения собрания. Какая-то шантрапа всё норовила прыгнуть на партийцев. Бесконечные суточные административки за малейшие прегрешения (или вовсе без них, под дату).
Запрет Партии. Даже упоминать о её существовании теперь можно было, лишь уточняя, что она запрещена.
Зачатки несистемной оппозиции и вовсе смыло при первом сигнале тревоги. Власть провела свои выборы без сучка, без задоринки. Мы учредили новую партию, «Другую Россию», – но те, кому надо, всё про нас прекрасно понимали. Спуску нам давать никто не собирался. Проще теперь оказалось раствориться.
…В девятом году Эдуард придумал гениальную затею. В рамках «Стратегии-31» мы стали выходить каждое 31-е число, требуя свободы собраний. Все разрозненные, разбитые полки оппозиции сплотились тогда вокруг нас. Рядовые Партии растворились в общем вареве гражданских активистов.
В Нижнем мы тянули несколько лет «Стратегию». Мы сотрудничали с правозащитниками. У них я очень многому научился, когда несколько лет администрировал деятельность по проектам в области международного уголовного права.
Грубо говоря, определённый период мы действовали, как самостоятельные политики, сохраняя не всякому зримую внутреннюю структуру. Потом я сам перестал различать, а есть ли она. Мы всё понимали про белоленточные волнения с самого начала, но на региональном уровне позволили себе вдоволь наиграться в эти игры. Мы стали самыми значимыми участниками коалиции в Нижнем Новгороде. Смысла в этом, наверное, не было. Но и в стороне стоять было решительно невозможно.
Всё ещё впереди. Будем работать – будем жить!
Похмелье по советской литературе
Из интервью, которое я дал прозаику и музыканту Роману Богословскому для сетевого журнала «Лиterraтура»:
«– Лёша, ты, Прилепин, Рудалёв сегодня ищете и частично находите рецепты живой воды, которой пытаетесь окропить лицо советской литературы разных периодов, жанров (можно ещё использовать поцелуй – мёртвые принцессы обычно оживают). Скажи, кому, кроме вас, это надо? Для чего вы такими усилиями воскрешаете мёртвую царевну – советскую литературу?
– Ну уж нет; я ничего в этом плане, по сути, не сделал, и совершенно незаслуженно попадаю в славный ряд. Прилепин совершил огромный труд – с Леоновым (и Мариенгофом, хотя тут “советскость” весьма условна), красиво, умно, изящно вернув их в современный контекст. Василий Авченко занимается Александром Фадеевым, и, думаю, результат будет прорывным. А идее, да, я глубоко сочувствую, и мои мотивации полностью совпадают, скажем, с пафосом великолепного эссе Михаила Елизарова о Гайдаре (“На страже детской души”) в третьей “Литературной матрице”. Добавить нечего».
Первая моя статья о Захаре Прилепине была опубликована в журнале «Волга». Случилось это, по самоощущению, страшно давно – пять лет назад, импульсом стала как раз биография Леонида Леонова, сделанная Захаром для ЖЗЛ, «Игра его была огромна». (В переизданиях Прилепин поменял в названии цитату из Леонида Максимовича на более интересный и жёсткий вариант – «Подельник эпохи».) Естественно, в новых изданиях ошибки и неточности были исправлены, многие мои оценки поменялись (скажем, Шаргунов «Книгой без фотографий» и особенно романом «1993» многократно перерос мальчишеский, «кукольный» возраст своей прозы, да и в политике заметно повзрослел). Но эта работа дорога мне аутентичностью, определённой, по-моему, точностью, в том числе в предсказаниях и авансах; помимо прочего, с неё началось наше личное знакомство с Захаром.
* * *Я сразу отнёсся к этому парню с большим интересом. Однако медийная визитка «писатель Захар Прилепин» долго смущала.
Причина, понятно, здесь не в Захаре, а во мне. Ещё – в Льве Толстом и Александре Генисе.
Для меня он стал писателем после книжки пацанских рассказов «Ботинки, полные горячей водкой». После эссе о Юлиане Семёнове, Проханове и великолепном Мариенгофе (и вообще обеих книжек эссеистики). Плюс «Именины сердца», обнаружившие удивительное понимание литературы. Не в виде памятника, а в качестве мастерской.
Окончательно же утвердился он для меня в писательском статусе и звании после выхода биографии Леонида Леонова в серии ЖЗЛ.
Звание русского писателя почти сакрально. То самое ленинское, честное, анкетное «литератор» – кажется ближе.
Некогда я прочитал в одном местном совписовском издании (альманахе Саратовского отделения Союза писателей России, и назывался он то ли «Литературный Саратов», то ли, в инверсию, «Саратов литературный») поздравления какому-то тамошнему начальнику с шестидесятилетием.
Коллеги писали что-то типа: уж сколько лет мы вместе ходим писательскими тропами!.. Эти «писательские тропы» меня, помню, страшно развеселили, а потом озадачили: что и где это – писательские тропы? Именно на них принимают в писатели? Или допускают к ним уже принятых?
Забавно, что в прилепинской книге о Леонове я встретил старых знакомых – «писательские тропы». В виде подписей к фотографиям: «за писательскими разговорами», «писательский отдых в Крыму»… Видимо, полноценно став писателем, Захар продолжает полагать статус сакральным, то есть, по-русски, слегка вышучивать.
…Когда пошли разговоры о Прилепине, я зачислил его по разряду экологических ниш. Нацбольский писатель, почему нет… Как у Аксёнова в «Острове Крым»: «Есть уже интересные писатели яки, один из них он сам, писатель Тон Луч»…
А Захар работал, и демонстрировал всё с точностью до наоборот: не изоляцию, но экспансию. Знание четырнадцати ремёсел, как один известный русский царь. Оказалось, что он умеет в литературе почти всё. Ну, или очень многое.
Вместе с тем общеизвестно: ещё Лев Толстой сетовал, как нелепо начинать чистую страницу судьбой некоего придуманного героя, который встаёт с кровати и подходит к зеркалу. Александр Генис дал имя этому типу – в эссе «Иван Петрович умер» и почему-то решил, что старая идея Льва Николаевича стала особенно актуальна после августа 1991 года.