Небритый, в черном дождевике и непромокаемой шляпе, грязный, я выхожу оттуда и иду шлепая по лужам темными улицами, в поисках, как и положено добропорядочному американцу, главной улицы – И тотчас же признаю ее в рю де Сиам, названной в честь короля Сиама, бывшего здесь с визитом, каким–то дурацким визитом, наверняка таким же унылым, и наверное он поспешил унести ноги назад к своим тропическим канарейкам, потому что все эти новые каменные кольберовские брустверы вряд ли могут найти отклик в сердце буддиста.
Но я не буддист, я католик вернувшийся на родину своих предков, которая воевала за католичество, не имея никаких шансов, но в конце концов победила, так что, certes [52] , на рассвете я услышу поминальный звон tocsin [53] церковных колоколов.
Я завалился в самый прилично выглядящий бар на рю де Сиам, такие главные улицы можно было встретить в сороковых, например, в массачусетском Спрингфилде, или калифорнийском Реддинге, о таких улицах Джеймс Джонс писал в Иллинойсе в книге «Некоторым удается добежать» -
Хозяин бара стоит за своим кассовым аппаратом, пытаясь врубиться в программу скачек на Лоншан – Я сразу же заговариваю с ним, называю ему свое имя, и его зовут мсье Квере (что сразу напоминает о Квебеке [54] ), и он позволяет мне сидеть там, пить и придуриваться сколько душе моей угодно – И молодой бармен тоже рад поговорить со мной, похоже он даже слышал что–то о моих книгах, но через некоторое время (и точно также как Пьер Лемер в La Gentilhommière) он вдруг как–то зажимается, я думаю из–за поданного ему хозяином знака, слишком много работы, иди–ка займись бокалами в раковине, и в этом баре мне не удалось ни с кем подружиться Я видел это выражение на лице своего отца, что–то вроде поджатых негодующих губ, эдакий НА–КОЙ–ЭТО–НАДО всхмык, или фу–уу (dèdain [55] ), или эх! когда проигравшись он шел со скачек или из бара где произошло что–то неприятное, или еще из–за чего–нибудь, особенно стоило ему задуматься об истории и о мире, но когда я выходил из этого бара, такое же выражение появилось и на моем лице – И хозяин, который где–то с полчаса примерно был со мной очень душевен, опять занялся своими подсчетами, бросив на меня исподлобья такой себе–на–уме взгляд, что сразу стало понятно что он занятой человек, хозяин бара, и все тут – Но что–то уже неуловимо изменилось (я впервые назвал свое имя).
Их объяснения как отыскать гостиницу так и не смогли воплотиться в дом из кирпича и бетона и с кроватью на которую я мог бы склонить голову.
Теперь я бродил уже в кромешной темноте, в тумане, в городе все закрывалось. Мимо с ревом проносились на своих маленьких машинах местные гопники, некоторые на мотоциклах. Некоторые же стояли по углам. Я спрашивал всех где тут гостиница. И никто уже не мог сказать ничего путного. Было уже 3 часа ночи. Кодла гопоты прошла мимо, перейдя улицу прямо передо мной. Я вот говорю «гопники», но когда все уже закрыто, когда из последнего музыкального бара уже повышибали последних скандальных завсегдатаев и они растерянно бушуют около своих машин, кто остается на улицах тогда?
Чудесным образом, я все–таки вдруг наткнулся на шайку человек в двенадцать или около того матросов–призывников, которые стоя на туманном перекрестке хором горланили воинственную песню. Я пошел прямо на них, посмотрел на запевалу, и своим сиплым алкоголическим баритоном затянул « А а а а а а а а …» – Они ждали что дальше «В е е е е …»
Им стало интересно что это за идиот.
« М а – р и и и и - й а а а а »
А, Ave Maria, я не знал больше слов, но просто пел мелодию и они подхватили ее, подхватили напев, и вот мы поем настоящим хором, с баритоном, и тенора вдруг начинают петь медленно как печальные ангелы - И так весь первый хорал – Туманной туманной туманной ночью [56] – В Бресте, в Бретани – Потом я говорю «Adieu» и ухожу прочь. Никто из них так и не сказал ни слова.
Какой–то идиот в дождевике и шляпе.
23
Скажите, зачем люди меняют свои имена? Может, они сделали что–то нехорошее, может они преступники и стыдятся своих имен? Может они чего–то боятся? Разве есть в Америке такой закон против использования своего настоящего имени?
Я приехал во Францию и Бретань чтобы разыскать следы своего старого имени, которому около трехсот лет и которое за все это время ни разу не менялось, и кому это надо, менять имя, которое значит просто дом (Ker) в поле (Ouac) –То же самое что и лагерь (Biv) в поле (Ouac) (если только «бивак» это не испорченное немецкое слово времен Бисмарка, но глупо так говорить, потому что слово «bivouac» использовалось задолго до бисмарковских времен, то есть 1870–го) – но ведь имя Керр, или Карр, означает просто дом, так к чему заморачиваться с этим полем?
Я знаю что кельтский корнийский язык называется Кернуак. Я знаю что есть такие каменные постройки, называющиеся дольменами (из каменных плит), в карнакском Кериавале, есть еще другие, называющиеся просто «каменные ряды» в Кермарио, Керлессане и Кердуадеке, и городок поблизости под именем Керуаль, и я знаю что изначально бретонцы назывались бреонами (то есть бретонец – Le Breon), мое второе имя звучит как «Le Bris» и вот сейчас я нахожусь в городе называющемся «Брест», так что же получается, я кимбрийский [57] шпион из Ритштедта, края каменных сооружений в Германии? К тому же Ритштапом звали немца, который старательно собрал имена всех известных семейств со всей их геральдикой и включил мою семью в «Rivista Araldica»? – Вы хотите сказать что я сноб? – Мне просто захотелось понять почему моя семья так и не изменила своего имени и, кто знает, может тут обнаружится что–то интересное, и проследить ее историю назад до Корнуолла, Бретани, Уэльса, и Ирландии, может и до более ранней Шотландии, так мне кажется, а потом вперед, вплоть до канадского городка на реке Святого Лаврентия, где, говорят, когда–то было Seigneurie (поместье), и поэтому я смогу переехать туда жить (вместе с тысячами моих кривоногих франко–канадских родичей, носящих то же имя) и не платить никаких налогов!
Теперь, скажите же, какой напористый американец с понтиаком, кучей долгов и мартовским гастритом не заинтересуется таким выгодным дельцем!
Эй! А еще мне проситься на язык матросская песня:
«Я в матросы пошел Чтобы мир повидать И что ж я увидел? Морскую лишь гладь»
24
Теперь мне уже страшно, мне кажется что кое кто из встреченных на пути моих уличных блужданий типов сговаривается кинуть меня на оставшиеся две–три сотни - Туманно и тихо, не считая внезапных взвизгов шин автомобилей заполненных парнями, девушек вообще нет – Я начинаю психовать и подхожу к какому–то старику, явно типографскому рабочему что ли, спешащему домой с работы или после вечера за картами, может это призрак моего отца, потому что конечно же мой отец на небесах смотрит на меня этой ночью, наконец–то в Бретани, куда он и все его братья и дядья и все их отцы так стремились попасть, и только бедный Ти Жан в конце концов добрался туда, и у этого бедного Ти Жана сейчас нету даже его армейского швейцарского ножа запертого в чемодане в аэропорту в двадцати милях торфяных болот отсюда – Он, Ти Жан, сейчас очень боится, и не бретонцев вовсе, потому что битва в такое вот рыцарское турнирное утро с флагами и публичными женщинами дело благородное, но этих апашеских переулочков полных выродков типа Уоллейса Бири [58] , и даже хуже, тонкие усики и тонкое же лезвие или маленький никелированный пистолет – Эй, попридержите ваши арбалеты, на мне доспех, мой рейховский [59] доспех который – Легко мне шутить об этом сейчас, карябая эти записки в безопасных 4500 милях оттуда, дома, в старой Флориде, за надежно запертыми дверями, и шериф не дремлет в городке таком же паршивом но хотя бы менее туманном и темном Не переставая оглядываться через плечо, я спрашиваю типографиста «Где тут жандармы?»
Он ускоряет шаг думая что это начало наезда.
На рю де Сиам я спрашиваю молодого парня «Ou sont les gendarmes, leur offices?» (Где тут жандармы, где их участок?)
«Такси не желаете?» (по–французски).
«А куда я поеду–то? Здесь же нет гостиниц?»
«Полицейский участок туда дальше по Сиаму, потом направо, увидите»
«Merci, Monsieur».
Я иду дальше думая что должно быть он послал меня не туда, потому что в сговоре с бандитами, сворачиваю налево, оглядываюсь через плечо, и вдруг все вокруг торжественно затихает и вижу я мерцающее в тумане огнями здание, с задней его части, и оно как я догадываюсь и есть полицейский участок.
Я прислушиваюсь. Ни звука. Ни визга тормозов, ни бормотания голосов, ни взрывов хохота.
С ума я что ли сошел? Рехнулся, как енот в лесах Биг Сура, или тот еще дрозд, или какой–нибудь поляк бродяга небесный, или шизанутый слон наглец проглотивший огурец, или еще кто [60] ?
Я захожу прямо в участок, достаю из нагрудного кармана свой зеленый американский паспорт, показываю его дежурному жандармскому сержанту, и говорю что не могу бродить всю ночь по этим улицам без ночлега и т.д., что у меня есть деньги на гостиницу и т.д., мой чемодан заперт в аэропорту и т.д., я опоздал на самолет и т.д., я турист и т.д., и что мне очень страшно.
Я захожу прямо в участок, достаю из нагрудного кармана свой зеленый американский паспорт, показываю его дежурному жандармскому сержанту, и говорю что не могу бродить всю ночь по этим улицам без ночлега и т.д., что у меня есть деньги на гостиницу и т.д., мой чемодан заперт в аэропорту и т.д., я опоздал на самолет и т.д., я турист и т.д., и что мне очень страшно.
Он меня понял.
К нам вышел его начальник, кажется лейтенант, они сделали несколько телефонных звонков, потом вызвали машину, и я сунул дежурному сержанту 50 франков, сказав «Merci beacoup».
Он покачал головой.
Эта была одна из трех оставшихся у меня в кармане монет (50 франков это около 10$), и, сунув руку в карман я думал что это может быть пятифранковик, или десяти, в общем пятьдесят франков выпало как карта вытянутая из колоды наугад, и мне было стыдно что они могут решить что я хочу их подкупить, это были просто чаевые – Но полиция Франции не принимает «чаевых».
Получилось так, что Республиканская Армия защитила выпавшего из гнезда потомка бретонских вандейцев.
И те двадцать сантимов, золотые как истинное caritas, которые я должен был положить в коробку для пожертвований, на самом деле я должен был выходя выронить их из кармана на пол полицейского участка, но разве может такая мысль вовремя придти в голову такого никчемного хитрожопого канука как я?
А если бы такая мысль пришла мне в голову, закричали бы они и тогда о подкупе?
Нет – у французских жандармов свои понятия.
25
Этот трусливый бретонец (я), порченый двумя столетиями в Канаде и Америке, в чем нет ничьей вины кроме моей собственной, этот Керуак которого подняли бы на смех в стране Принца Уэльского, потому что он не умеет ни охотиться, ни рыбачить, ни воевать за кусок мяса для своих отцов, этот хвастун, этот хлюпик, стыдливый паскудник, разнеженный блудник, «кладезь причуд» как сказал Шекспир о Фальстафе, эта дешевка [61] , не пророк даже и ясное дело не рыцарь, этот смерти страшащийся слизняк, истекающий слизью в своей ванной, этот беглый раб футбольных полей [62] , этот небрежный художник и дрянной воришка, горлодер в парижских салонах и мямля среди бретонских туманов, остряк на нью–йоркских выставках и нытик в полицейских участках и по телефону мамочке, этот лицемер, этот малодушный aide–de–camp [63] с портфелем набитым книжками и портвейном [64] , рвущий цветочки смеясь над их колючками, ревущий вихрем чернее нефтяных факелов Манчестера и Бирмингема вместе взятых, этот занудный засранец, любитель испытывать мужскую гордость и женскую стойкость [65] , эта дряхлая развалина с битой в руке и надеждою победы [66] . Этот, короче говоря, зашуганный и униженный тупоголовый пустобрех и хренов потомочек настоящих мужчин.
У жандармов свои понятия, а это значит, они не принимают взяток, им не дают чаевых, они говорят взглядом своим: «Каждому свое, тебе твои пятьдесят франков, а нам наша благородная гордость – наше гражданское достоинство»
Вжжжиик, он отвозит меня в маленькую бретонскую гостиницу, на улицу Виктора Гюго.
26
Диковатого такого ирландского вида малый выходит к нам опоясывая в дверях свой халат, слушает жандармов, окей, отводит меня в комнату возле стойки регистрации, куда мне думается парни водят девчонок для быстрого перепихона, а может я и ошибаюсь и меня опять заносит в сторону дешевого стеба над жизнью человеческой – Постель великолепна, с шестнадцатью слоями одеял настеленными на простыни, и я засыпаю там часа на три и потом все вдруг опять начинают вопить и грохотать своими завтраками, гомон на весь двор, бах, тарарах, лязг кастрюль, громыхание ботинок на втором этаже, петухи кукаречут, это Франция утром Мне надо все это увидеть, и все равно спать уже не удастся, и где же мой коньяк!
Я чищу себе зубы пальцами над маленькой раковиной, приглаживаю волосы, хотелось бы мне иметь под рукой свой чемодан, и такой вот выхожу в гостиничный коридор в поисках ясное дело туалета. Вот он и старина хозяин, на самом деле молодой бретонец лет тридцати пяти, я не спросил или позабыл уже его имя, но ему безразлично что мои волосы торчат во все стороны и что меня привезли сюда жандармы, «Туалет там, первый поворот направо»
«La Poizette [67] , да?» ору я.
Он смотрит на меня будто хочет сказать «Иди в туалет и закрой свою пасть»
Выйдя оттуда, я хочу вернуться к раковине в моей комнате чтобы причесаться, но он уже накрывает для меня завтрак в столовой, где нет никого кроме нас «Подожди, я пойду причешусь, захвачу сигареты и, это… вот еще… может пивка для начала?»
«Что? Вы с ума сошли? Возьмите сначала кофе, и булочек с маслом»
«Ну, хоть маленький стаканчик»
«Ладно, ладно, одно пиво – Как вернетесь, сидите здесь, у меня еще дела на кухне»
Но все это было сказано так быстро и ясно, и на бретонском французском, который мне так легко повторить, не то что по–парижски, а просто: «Ey, weyodonc, pourquoi t`a peur que j`m`dégrise avec une `tite biere?» (Эй, да ладно, жалко тебе что ли если я опохмелюсь кружечкой пива?)
«On s` dégrise pas avec la bierre, Monsieur, mais avec le bon petit dégeneur» (У нас принято опохмеляться не пивом, мсье, а хорошим завтраком»
«Wey, mais on est pas toutes des soulons» (Ну да, но не все же у вас пьяницы).
«Не говорите так, мсье. Смотрите, вот этим, хорошим бретонским маслом сбитым из сливок, и хлебом из пекарни, и крепким горячим кофе, вот как мы опохмеляемся – Вот ваше пиво, voila, я подогрею кофе на плите, чтобы он не остыл»
«Отлично! Вот это дело»
«Вы хорошо говорите по–французски, но у вас акцент - ?»
«Oua, du Canada»
«А, ну да, у вас же американский паспорт»
«Но я учил французский не по книжкам, а дома, в Америке я не умел говорить по–английски до, эээ, пяти лет, мои родители родились в канадском Квебеке, а у матери девичья фамилия Левеск»
«А, это тоже бретонское имя»
«Да ну, а я думал нормандское»
«Ну нормандское, бретонское - »
«И то и это – это ведь по любому север Франции, а?»
«Ah oui»
Я вливаю себя бокал пива с горкой пены, эльзасского, лучшего на французском Западе [68] », и он смотрит на меня не скрывая отвращения, в своем фартуке, ему же еще убираться в комнатах наверху, ну чего к нему прицепился этот канук, пьянь американская, надо же так попасть?
Я называю ему свое полное имя, он зевает и говорит, «Way, тут в Бресте полно всяких Лебри, несколько десятков наверное. Сегодня утром пока вы еще спали тут за вашим столиком сидела целая немецкая группа, они были очень довольны завтраком»
«Классно они повеселились в Бресте?»
«Конечно же! Вам стоит тут задержаться! Вы приехали только вчера - »
«Я иду в контору «Эйр–Интер» за своим чемоданом и уезжаю в Англию, сегодня же»
«Но – и смотрит на меня беспомощно – «вы же не видели Бреста!»
Я сказал «Ну, если я мог бы вернуться сюда вечером переночевать, тогда я могу остаться в Бресте, в конце концов мне нужно где–то остановиться» («Может я и не бывалый немецкий турист», добавляю я про себя, «и не совершал увеселительных поездок по Бретани в 1940–м, но зато я лично знаю нескольких ребят в Массачусетсе которые проделали это для вас в 1944–м, после прорыва в Сен–Ло») («и франко–канадцев в том числе») – И не зря, потому что он говорит: «Ну, может так получиться что вечером у меня не окажется для вас свободного номера, а может и будет, зависит от того приедет ли швейцарская группа»
(«С Артом Бухвальдом [69] вместе», думаю я.)
Он сказал: «А теперь попробуйте нашего прекрасного бретонского масла». Масло было в маленькой керамической масленке в два дюйма высоты, широкой и такой изящной, что я спросил:
«Можно съев масло я возьму эту масленку, моей матери она понравится, это будет для нее сувенир из Бретани»
«Я принесу вам чистую из кухни. А пока ешьте ваш завтрак, а я поднимусь наверх и застелю кровати», так что я выхлебываю остатки пива, он приносит кофе и спешит наверх, а я размазываю по ломтю свежего хлеба свежайшее (такими масляными шариками, как у Ван Гога) сливочное масло из этой маленькой масленки, почти все за один присест, и хрум хрум прямо как жареную картошку из пакетика, и масло кончается не успели Крупп с Ремингтоном воткнуть свои малюсенькие ложечки в нарезанный дворецким грейпфрут.
Сатори в гостинице на улице Виктора Гюго?
Когда он спускается вниз, не осталось уже ничего кроме меня с одной из этих крепчайших сигарет Gitane (что значит цыганские) и облака дыма.
«Вам уже лучше?»
«Масло у вас отличное – хлеб супер изумительный, кофе крепкий и превосходнейший – Но я сейчас хочу коньяку»
«Ладно, заплатите по счету за ваш номер и идите по улице Виктора Гюго, там на углу вы получите коньяк, потом поезжайте за своим чемоданом, разбирайтесь с вашими делами и возвращайтесь назад узнать найдется ли для вас номер на сегодняшний вечер, и больше от него даже мой старый дружище Нил Кэссиди не смог бы ничего добиться. Каждому свое, и у меня там наверху жена с детишками все такие занятые возней с цветочными горшками, и если, да–да, если даже тысяче сирийцев, будь они хоть в коричневых цветах Номино [70] , придет в голову начать тут бесчинствовать, они не должны мешать мне делать мою работу, потому как здесь у нас, знаете ли, море кельтское!» (Я размотал клубок этих его рассуждений просто чтобы вас позабавить, и если вам не понравилось, назовите это головобойкой, другими словами своей головою я засаживаю этот штрафной в ваши).