— Знаю, у меня самой болит голова, мне легко в это поверить.
— И все-таки, как вы здесь оказались? — повторил Караев.
— Мы так и будем здесь стоять? — спросила Севинч. — На нас смотрят.
Караев оглянулся: милиционеры с любопытством, негромко переговариваясь, разглядывали их.
— Они смотрят не на нас, а на вас, — уточнил Караев.
— С какой стати им смотреть на меня?
— Вы красивая женщина, а милиционеры — мужчины.
— Я как-то об этом не подумала, и все же давайте уйдем отсюда.
— У нас в Азербайджане разглядывают еще пристальней. Кстати, здесь недалеко есть кинотеатр с сохранившимся чудом с советских времен названием. Всякий раз, когда я проезжаю мимо него, меня охватывает ностальгия.
— Как он называется?
— «Баку».
— Да, действительно.
— Там есть кафе. Я думаю, в нем будет уютно.
Караев грустно улыбнулся.
— Вот произнес и подумал: какое это беззащитное слово — уют! Человек в форме с незаконченным средним образованием всегда может засунуть тебя за решетку и лишить уюта.
Он зябко поежился и поднял воротник пиджака.
— Вставайте под мой зонтик, — сказала Севинч.
В кафе сели за столик с видом на небольшой водоем, в котором плавала одинокая утка.
— Чай, кофе? — спросил Караев.
— Чай. А эта утка живая?
— Нет, муляж с моторчиком.
— Вы шутите!
— Да. Выпить не хотите? — предложил Караев, жестом подзывая официантку.
— Нет. Я не пью, — отказалась Севинч.
— А я выпью, если вы не возражаете.
— Я думаю, что вам это просто необходимо.
— Как приятно иметь дело с такой понимающей женщиной! — сказал Караев, и подошедшей официантке: — Принесите нам чаю с лимоном, рюмку коньяка… Кстати, какой у вас коньяк?
— «Арарат», очень хороший, — сказала официантка.
— Не надо, — наотрез отказался Караев, — какой еще?
— Есть «Шустовский», прекрасный коньяк, принести?
— Ни в коем случае. Это, чтобы вы знали, тоже армянский, только замаскированный.
— Ну что вы, — возразила официантка, — Шустов — это известный дореволюционный промышленник.
— Правильно, но коньячный завод, принадлежавший ему когда-то, находится в Армении. Я не понимаю, в чем дело, почему в кафе «Баку» подают армянский коньяк? Это что же, пятая колонна? Дайте жалобную книгу!
Официантка недоуменно пожала плечами.
— Есть еще «Кизлярский», но три звездочки.
— Ничего, сойдет, — сказал Караев, — несите «Кизлярский», а жалобную книгу не надо. Пирожные есть?
— Блины есть, — сказала официантка, — с икрой, медом, красной рыбой.
Караев обратился к Севинч:
— Вы блины с чем будете?
— Ни с чем, я блины терпеть не могу.
— Блины мы не будем, унесите, — распорядился Караев.
— Так я же еще не приносила, — почему-то обидевшись, сказала официантка.
— А вот это зря. Ну да ладно, несите чай.
Официантка, закрыв блокнотик, сунула его в карман фартучка и ушла.
— Вы на меня не смотрите, я завтракала, съешьте что-нибудь, — попросила Севинч.
— Как же мне на вас не смотреть, когда вы такая красивая! А есть блины одному, в присутствии дамы… Нет!
— Напрасно. Ну, как знаете, — комплимент она пропустила мимо ушей.
— А вы не ответили, как оказались возле тюрьмы… постойте-ка, это вы меня вытащили! — вдруг догадался Караев.
— В проницательности вам не откажешь, — улыбнулась Севинч.
— Ну конечно! Если вам было известно точное время, я не думаю, что вы стояли и ждали, как жена моряка на утесе!
— Полегче насчет жены моряка, — заметила Севинч.
— Прошу прощения, — извинился Караев, — куда-то меня не в ту сторону понесло в смысле метафор, но прибегать к другому образу не буду, чтобы не получилось, как у Насреддина. Когда шах спросил у него: «Что такое: извинение хуже проступка?» — Насреддин долго и безуспешно пытался объяснить, затем подошел и ущипнул его. Тот вскрикнул и потребовал объяснений. Насреддин сказал: «Прости, мне показалось, что это не ты сидишь, а твоя жена».
— Что вы хотите этим сказать? — напряженно спросила Севинч.
— Ничего, шутка не получилась. Как-то у нас в это утро напряженно с юмором, — грустно сказал Караев.
Подошла официантка, принесла чай и коньяк. Дождавшись ее ухода, Караев поднял рюмку и со словами: «Ваше здоровье» — выпил. Сделал глоток чая, предложил:
— Пейте, остыл уже, видимо, издалека она его несла. Как все-таки хорошо на воле! Вроде бы не самый лучший день в моей жизни, а настроение прекрасное. Знаете анекдот про еврея, ребе и козу?
— Знаю, — улыбнулась Севинч.
— Сейчас именно тот случай. Моя благодарность просто не знает границ. Я ваш должник, но расскажите, как вам это удалось.
— Я обратилась к людям, против которых вы так настроены.
— Вы имеете в виду омоновцев?
— Я имею в виду представителей азербайджанской диаспоры, одного влиятельного человека. Я брала у него интервью как раз перед нашим знакомством, несколько звонков решили ваше дело. За что вас арестовали?
— Меня не арестовали, меня забрали, — уточнил Караев.
— Есть разница? Я не так сильна в тонкостях русского языка.
— Есть: второе с законом не имеет ничего общего. На рынке была милицейская облава, в смысле — проверка документов, они же теперь с легкой руки нашего мэра только этим и занимаются. Причем с ребятами обращались как с бандитами: поставили к стенке, руки за голову, ноги врозь. Я вмешался, командиру это не понравилось, он поинтересовался моей личностью. И тут выяснилось самое интересное — для него во всяком случае — то, что у меня нет с собой паспорта. Вот и все. Никто больше не следит за нарушениями общественного порядка, никто не пресекает хулиганство, вам безнаказанно могут набить морду в центре Москвы какие-нибудь отморозки, в метро, например; никто не ловит бандитов — весь громадный милицейский аппарат бросился на проверку паспортного режима. Милиция выезжает на дежурство как на мытарство. С тех пор как азербайджанцы появились в Москве, стражи порядка здорово поправили свое материальное положение, хотя справедливости ради надо сказать, что обирают всех приезжих, не только наших, — добавил Ислам.
— Но вы, кажется, еще и оскорбили его, — заметила Севинч.
— Я назвал его блядью. На Руси в средние века это слово обозначало человека, нарушавшего предписанные обществом законы. И, что характерно: так обращались только к мужчинам.
— Сейчас, кажется, это слово имеет несколько иной смысл, — заметила Севинч.
Караев не ответил — он сидел, погрузившись в свои мысли.
— Удивительно, — наконец опомнился он, — я в камере всю ночь размышлял о том, как все неправильно в этом мире. Самое большое значение имеют несущественные вещи: паспорт, регистрация, гражданство. Я был лишен свободы только за то, что у меня не было разрешения на проживание в данной местности. И это при том, что я — бывший гражданин этой страны, эмигрантом меня сделала моя родина. Но ведь если вдуматься, все это — абсурд, нелепость. Человек — тварь божья, и этого достаточно: он живет на земле, он вправе пересекать любые границы, земля никому не принадлежит. Это нонсенс — ему не нужен паспорт, потому что достаточно одного взгляда, чтобы понять, что перед тобой человек, а не зверь. Человек выбирает себе религию, не спрашивая ни у кого разрешения, точно так же он вправе выбирать себе место обитания.
— Определенная логика в этом есть, — согласилась Севинч, — но боюсь, что это утопия. Границы государства существуют как форма общественного строя очень давно.
— То есть вы хотите сказать, что все это чрезвычайно запущено.
— Ну да, представьте себе, какой хаос возникнет, если каждый вздумает пересекать границу, где он захочет, жить там, где ему вздумается?
— Никакого хаоса не возникнет, потому что человечество — это саморегулирующий организм; к примеру, войны, эпидемии, землетрясения и прочие катаклизмы — ведь они происходят не просто так, то есть я хочу сказать, что нам известны только внешние причины их возникновения; объяснения, которые придуманы людьми в силу их ума, воображения; но внутренние причины — это природные процессы саморегуляции живого организма… Конечно, может возникнуть хаос, поначалу, но он сам собой и рассосется. Вспомним хотя бы вавилонское столпотворение. Естественные миграции органичнее, нежели те, что регулируются людьми, какими-нибудь ослами в ЕС или ООН, принимающими решения. Пересечение границ государства должно иметь уведомительный, а не разрешительный характер. Свод пограничных правил, таких, как конституция США, должен включать в себя лишь несколько причин, по которым тебя могут не пустить в страну, к примеру, если ты блядь, в смысле нарушитель…
— Я вас очень прошу! — взмолилась Севинч. — Вы вгоняете меня в краску.
— Я вас очень прошу! — взмолилась Севинч. — Вы вгоняете меня в краску.
— Извините. И этому есть доказательства. Или если ты болен опасной для общества заразной болезнью, к примеру бубонной чумой, бери-бери, оспой. А то что получается? Больной иностранец, имея визу, спокойно пересекает границу и заражает местное население, а здоровый, не имея визы, не может приехать в чужую страну. Или Березовский, обворовавший полстраны, спокойно уезжает в Англию и живет там. А несчастный азербайджанец, который не может прокормиться в своей стране, лишен этой возможности, потому что у него не тот паспорт и не та внешность, всюду на него смотрят волком, и вообще он не в той стране родился.
— Что поделать, — с улыбкой сказала Севинч, — родину, как и мать, не выбирают. Должна заметить, что в оригинальности суждений вам не откажешь, я это поняла еще при первой встрече. Давайте вернемся к интервью, вы готовы его повторить?
— Для вас я готов его повторять хоть каждый день, — галантно сказал Караев.
— Спасибо, — поблагодарила Севинч, — но я имела в виду другое: после того, что с вами случилось, ваши взгляды на эту проблему существования азербайджанца в России не изменились?
— Я понимаю, к чему вы клоните, я очень благодарен вам и тому человеку, который вытащил меня, и я постараюсь оказаться полезным ему и вам. Но я уверен, что здесь работали личные связи, а не политика, поэтому я остаюсь при своем мнении. Извините, иногда бывает так неловко отстаивать свои убеждения. После того, что вы для меня сделали, я, наверное, выгляжу свиньей.
— Вам не за что извиняться: я журналист, я задаю вопросы — вы на них отвечаете, если хотите.
— Вы вытащили меня из тюрьмы только потому, что вы журналистка? — спросил Караев.
— Я приехала к вам в офис, как мы договорились. В приемной сидела перепуганная секретарша, а в вашем кабинете — какой-то вдрызг пьяный тип как раз приканчивал бутылку коньяка…
— Вот скотина, — не удержался Караев.
— Простите?
— Это я не вам, ему, продолжайте.
— Мало того, он еще стал клеиться ко мне.
— Я убью его, — пообещал Караев.
— Из-за меня не надо, — миролюбиво сказала Севинч, — если только из-за коньяка. Б конечном итоге, мне удалось получить от вашей секретарши вразумительный ответ. Ничего личного, обыкновенное человеколюбие, к тому же мы земляки.
— Это называется филантропия, — уныло заметил Караев, — видимо, я уже не произвожу впечатления на женщин, старею. Но все равно спасибо. Я, пожалуй, еще выпью, если вы не возражаете.
— Ну что вы, напротив, — она засмеялась, — если бы меня выпустили из тюрьмы, я бы напилась в стельку.
— Спасибо, — сказал Караев, — я обязательно последую вашему совету, но позже.
Караев позвал официантку и попросил принести еще одну рюмку коньяка.
— А вы замужем? Хотя что я говорю — такая женщина, как вы, не может быть не замужем!
— К нашим отношениям это не имеет отношения, — ответила Севинч.
— Это тавтология, — сказал Караев, — простите, меня несет. Шарикову больше не наливать. Знаете, у меня врожденная грамотность — все время всех поправляю. Когда неправильно, мне режет слух, пора, видимо, к врачу обратиться. Один мой приятель, Валера Симонян, главный редактор газеты, все время злился на меня.
— Простите, вы сказали — Симонян? У вас приятель — армянин?
— Армянин? Как армянин? Да, действительно армянин, как это получилось? А вы что-то имеете против армян?
— Ну, как вам сказать. Один мой знакомый писатель подарил мне книгу, так я ее до сих пор не прочитала, спросите меня — почему.
— Почему? — послушно спросил Караев.
— Фамилия художника-оформителя — Симонян.
— Вопросов больше не имею, — сказал Караев, — но у меня есть смягчающее обстоятельство: я вам скажу, и вы все поймете — он бакинский армянин. Это несколько меняет дело, а как вы считаете?
— Принимается.
Подошла официантка, неся на маленьком подносе рюмку коньяка и блюдечко с ломтиками лимона, посыпанными сахаром.
— Он теперь в Америке.
— Кто?
— Симонян.
— Эмигрировал?
— Не совсем. В пятьдесят три года бросил семью, женился на двадцативосьмилетней армянке из тамошней диаспоры, сделал ребенка, живет там.
— Завидуете?
— Боже упаси! Поменять Родину — все равно что поменять религию, я буду здесь улицы мести, но в Америку не поеду.
— Понятно. Давайте приступим к интервью, у меня не так много времени, — попросила Севинч.
— Давайте, что делать, — вздохнув, сказал Караев, — категория времени — самая безжалостная вещь на свете. Кстати, знаете, что я сделал открытие по поводу времени?
— Интересно.
— Это не время проходит — оно стоит на месте, оно неподвижно. Это мы движемся мимо него, поэтому и стареем.
Караев поднял рюмку и, пожелав женщине здоровья, выпил.
— Я готов, — сказал он.
Мезальянс
— Ты не должна больше убирать в моей квартире, — сказал Маше Караев.
— Почему? — удивилась девушка.
— Это отдает мезальянсом, — ответил Караев.
— Чем отдает? — переспросила Маша.
— Мезальянсом, это дурно пахнет.
— Ну, не знаю, я вроде чисто убираю, — при этом она оглянулась по сторонам, — я ничего не чувствую.
— Послушай, мы в некотором роде стали любовниками, ты не должна убирать за деньги.
— Но я нуждаюсь в деньгах, — сказала Маша, — я из малообеспеченной семьи, мне они необходимы, поймите! Мне не жалко убирать у вас бесплатно, но стипендия у меня маленькая.
Несмотря на то, что они пили на брудершафт, она продолжала обращаться к нему на вы.
— Ты не поняла, я буду давать тебе деньги просто так, не за работу.
— Нет-нет, я не хочу быть обязана.
— Пойми ты, — настаивал Караев, — я не могу спать с женщиной, которой плачу зарплату.
— Что в этом такого? Сплошь и рядом все спят со своими секретаршами и подчиненными.
Некоторое время она молча протирала пыль, затем вновь заговорила:
— Как все-таки вы мудрено выражаетесь: «в некотором роде стали любовниками»! А что в этом плохого, мне это очень нравится! Я давно мечтала стать любовницей, еще в школе это слово меня возбуждало.
Поскольку Караев молчал, Маша спросила:
— Можно я включу телевизор? Караев пожал плечами:
— Включай, чего ты спрашиваешь.
Пошел в кухню, достал бутылку текилы, нарезал лимон, пододвинул солонку. Маша последовала за ним, остановилась в дверях и наблюдала за его действиями.
— Тебе налить? — спросил Караев.
— Я сначала приму душ, — ответила Маша.
— Я смотрю, у тебя к выпивке серьезный подход, — заметил Караев.
— Просто я потная после уборки, — чистосердечно призналась девушка.
Караев протянул к ней растопыренную ладонь:
— Физиологии не надо, очень прошу, у меня тонкие организмы. Твое здоровье.
ВЫПИЛ.
— А вы что пьете, коньяк? — спросила девушка.
— Текилу.
— Опять текилу! Вы пьете только текилу?
— Нет, я пью все, предпочитаю разнообразие. Просто сейчас у меня период текилы.
— Что, к женщинам это тоже относится? Я имею в виду разнообразие?
— К женщинам даже в большей степени. Маша с легким вздохом сказала:
— Все с вами ясно. И исчезла в ванной.
Пока она принимала душ, Караев выпил, налил еще одну рюмку, медленно выпил, долго и задумчиво смотрел в окно, поднеся ко рту дольку лимона. Из этого состояния его вывела Маша, появившаяся из ванной в одном полотенце и с распущенными волосами. Она подошла к Караеву, обняла его сзади, а когда он повернулся к ней, поцеловала. Затем, отстраняясь, ошарашила его вопросом:
— Почему вы выпили? Не можете переспать со мной трезвым?
— Что за самоуничижение? — спросил Караев.
— Ответьте, почему?
— Это просто совпадение.
— Вы уверены?
— Можно без американизмов? Я же просил.
— Это потому, что я некрасивая? — настаивала девушка.
— Можно подумать, что до встречи с тобой я был членом общества трезвости! Не передергивай.
Маша повернулась и пошла в комнату, при этом полотенце развернулось и соскользнуло с нее. Караев, помедлив, поставил рюмку и пошел за ней — сделав несколько шагов, он нагнулся и поднял полотенце.
В спальне по обеим сторонам кровати, на прикроватных тумбочках, стояли два зажженных подсвечника. В слабом свете Маша, лежащая в кровати, с распущенными волосами, казалась даже привлекательной. Одеяло едва закрывало ее маленькую грудь. Караев не спешил к ней присоединиться — он присел на спинку кровати и смотрел на девушку.
— Что? — с вызовом спросила Маша.
— А ты похорошела, я смотрю, — сказал Караев.
— А вы бы еще выпили — я бы красавицей стала, — дерзко ответила Маша. — Правда, в вашем случае может работать еще и другой фактор.