— Сколько, ты говоришь, у тебя копеек? — спросил Ислам.
Виталик Большой открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент раздался шум крыльев, сильный шум. Над голубятней Рубена вдруг возникло сизо-голубое облако, которое стремительно взмыло вверх, подгоняемое разбойничьим свистом хозяина. Какое-то время они как зачарованные следили за пируэтами голубиной стаи, причем довольно долго, затем Виталик Большой сказал:
— Сорок копеек, но я хотел купить сигарет, у нас курить нету.
— Курить вредно, — сказал Ислам, продолжая смотреть в небо, — «Охотничья» копченая стоит рубль восемьдесят, две бутылки «Агдама» по рубль десять — итого четыре рубля; хлеб возьмем в столовой. У меня есть трешник, не хватает шестьдесят копеек, поройтесь как следует в карманах, дети мои, поскребите по сусекам.
Али толкнул локтем сидевшего рядом Виталика Маленького и, подавшись к нему корпусом, тихо спросил:
— Друг, эти сусекам — что такое?
Ислам замолчал. После долгой паузы Маша спросила:
— А что было дальше?
— Дальше наступило утро, — ответил Караев.
— Какое утро? — недоуменно сказала девушка.
— Обыкновенное, какое после ночи наступает.
— И че?
— И Шехерезада прекратила дозволенные речи.
— Так вы, значит, Шехерезада, — развеселилась Маша.
— В некотором роде.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Проект
На той стене, где не было окна, висела карта Москвы. Возле карты стоял мужчина лет сорока пяти, стройный, моложавый, гладко выбритый, и тыкал в нее пальцем. Звали мужчину Александр Сенин. Караев сидел за столом и, мешая ложечкой чай, рассеянно слушал его.
— Почти гектар земли, — горячо говорил Сенин, — по плану городского развития, это план массовой застройки. Метро пустят через полгода, станция от этого места в пятистах метрах. Строительство жилья идет полным ходом. Для оптового рынка лучше места не сыскать.
— Только строят или живут? — спросил Караев.
— Некоторые дома уже заселены, ни одного магазина в округе, народ продукты возит из центра, можно сказать. Это золотое дно, неужели не видишь? Деньги сами в руки идут. Проснись, старик, спишь, что ли?
Караев поднялся, плеснул в ладонь из графина с водой, побрызгал в лицо.
— Я плохо спал, — сказал он, — вернее, совсем не спал.
— Съел что-нибудь? — сочувственно сказал Сенин.
— Я был не один, — нехотя объяснил Караев.
— О-о, так это совсем другое дело, — уважительно произнес Сенин, — это я понимаю.
Сенин был когда-то освобожденным председателем профсоюзного комитета на крупном производственном предприятии. В начальство выбился из рабочих, ходил в передовиках, эксплуатировал сразу семь токарных станков, зарабатывая бешеные по тем временам деньги — по восемьсот рублей в месяц. Даже имел правительственную награду — орден за трудовую доблесть. Грянула перестройка, завод обанкротился, и Сенин остался не у дел. Но жалеет он не столько об этом, сколько о том, что не успел пройти еще одну карьерную ступень — перейти в ЦК ВЦСПС — уж там бы он не затерялся — кто знает, может, сейчас бы в депутатах ходил! На жизнь Сенин зарабатывал посредничеством. Рынок, который сейчас эксплуатировал Караев, был арендован с его помощью.
— Кого башлять? — спросил Караев.
— Префекта, через третьих лиц, разумеется.
— Сколько он хочет?
— Полтинник сразу, и потом пять процентов с оборотов.
— Рожа не треснет у него с пятидесяти тысяч долларов… — лениво возмутился Караев.
— Старик, это недорого, — убеждал Сенин, — он дает аренду на пять лет, разбей на месяцы — там копейки получаются. Это приличный человек, уверяю тебя, его недавно назначили, поэтому он берет дешево; ты не знаешь, что в других районах творится. Деньги за год отобьешь, да какой за год! За полгода!
— А процент с оборота? — сопротивлялся Караев.
— Старик, ты меня удивляешь: во-первых, даже налоговая инспекция не в силах определить фактический оборот в коммерческой палатке, а ты хочешь, чтобы префект определил, тем более на рынке! А во-вторых, платить его не ты будешь, а твои арендаторы, включишь в арендную плату — и все дела.
— Твоя доля в этом полтиннике? — спросил Караев.
— Ну что ты, старик, я эти деньги отдам все, я у тебя на хвосте.
— Сколько ты хочешь?
— Мне как посреднику законные десять процентов.
— Пять тысяч долларов, — сказал Караев, — итого пятьдесят пять, на пять лет это, конечно, не так уж и много, но платить-то надо сразу. Я должен поразмыслить.
— Времени мало, — заявил Сенин, — буквально несколько дней, имей в виду, желающих на это место найдется предостаточно.
Караев задумался.
Причины для раздумий были. Первая — непредсказуемость московских властей, вторая — попустительство государства в отношении экстремистских и фашистских группировок; случаи избиения брюнетов в общественных местах стали обыденностью. Память народа, потерявшего около двадцати четырех миллионов человек в борьбе с фашизмом, оказалась слишком короткой. Долгосрочные инвестиции — вещь рискованная. Кто знает, не придется ли в спешном порядке уносить ноги из страны?
— Мне надо поразмыслить, — повторил Караев, — кстати, не называй меня стариком.
— Что это вдруг? — удивился Сенин. — Я тебя всегда так называл. Стареть, что ли, начал?
— Между прочим, — заметил Караев, — ты старше меня на три года, это во-первых. Во-вторых, у меня роман с молодой девушкой, и может развиться комплекс.
— Ух ты, — алчно сказал Сенин, — и сколько ей лет?
— Попрошу без зависти.
— Красивая?
— Врать не буду, девушка некрасивая, но молодая — двадцать три года ей, — честно признался Караев.
А ты знаешь, в этом есть свои положительные моменты, — глубокомысленно произнес Сенин. — Ты — мужчина видный, значит, ценить будет, верна будет, во-вторых, никто на нее не позарится.
— Насчет верности некрасивых — это миф, — возразил Караев, — как раз они первые тебе рога наставят, потому что им постоянно надо самоутверждаться.
— Послушай, старик, — назидательно произнес Сенин, — молодая девушка не может быть некрасивой. Это мнение умудренного жизнью человека, прислушайся к нему. Молодость — сама по себе красота. Знаешь, что я тебе скажу? В нашем возрасте нельзя быть таким щепетильным.
Именно это пришло в голову Караеву в последний момент перед тем, как он оказался с девушкой в постели: до этого он честно пытался справиться с собой.
— А что бы тебе на ней не жениться? Об этом другие только мечтать могут, а тебе само в руки идет. Молодая жена, будет тебе верна — смотри-ка, даже стихи сложились.
— Я ее не люблю, — сказал Караев, — к тому же, у нее был армянин.
— Ну знаешь, кто из нас без греха, — назидательно произнес Сенин, — у каждого в жизни был свой «армянин».
— У тебя что, тоже был армянин?
— Это в переносном смысле, аллегория, не буквально. В конце концов, не негр же у нее был, а всего-навсего армянин.
— Ты меня знаешь: я не националист, я даже к евреям нормально отношусь, но лучше бы у нее был негр. Это не я говорю, это во мне национальное самосознание говорит. Ведь они оккупировали четверть Азербайджана! А ты говоришь — негр.
— Не пойму, ты шутишь или серьезно говоришь?
— Это смех сквозь слезы. Ладно, закрываем тему. Чаю хочешь?
— Да я бы и выпить не отказался, — признался Сенин. Караев нажал кнопку на телефонном аппарате.
— Вера, дайте нам чаю с лимоном.
Он подошел к шкафу, достал из него початую бутылку коньяка и поставил на стол одну рюмку.
— А ты не будешь? — спросил Сенин.
— С утра не пью, — отказался Караев, — только чай.
— Ну а я выпью: в жизни и так много ограничений, не зависимых от нашей воли, не хватало еще самому себя ограничивать.
— Я смотрю, у тебя философский подход к жизни, — улыбнулся Караев, — ты что заканчивал?
— Десять классов, — наполняя рюмку, сказал Сенин, — но ты попал в самую точку: я после армии поступал в МГУ, на философский факультет. Правда, на первом же экзамене срезался. Вопрос был про Ломоносова: расскажите, мол, основные вехи его жизни, и я сказал, что он пришел пешком из Архангельска и поступил в университет. А оказалось, что университета тогда еще не было, потому что он сам его впоследствии и создал, поэтому его именем и назван. Вот смеху-то было. Они сразу заулыбались, стали переглядываться и двойку мне рисуют. Я пытался убедить комиссию в том, что в философии не эрудиция главное, а способ мышления, что ум и знание — это разные вещи, но мне не удалось это сделать. Ну, будь здоров, за успех твоего бизнеса!
Сенин выпил, и на лице его появилось вопросительное выражение — он прислушивался к своим ощущениям. Вошла Вера, неся поднос, на котором были маленький заварной чайник, грушевидные стаканчики, печенье, конфеты и блюдечко с нарезанным лимоном. Сенин тут же подцепил ломтик и отправил его в рот. Разлив чай, Вера удалилась. Сенин провожал ее любопытным взглядом, поворачиваясь вслед, пока она не удалилась.
Сенин выпил, и на лице его появилось вопросительное выражение — он прислушивался к своим ощущениям. Вошла Вера, неся поднос, на котором были маленький заварной чайник, грушевидные стаканчики, печенье, конфеты и блюдечко с нарезанным лимоном. Сенин тут же подцепил ломтик и отправил его в рот. Разлив чай, Вера удалилась. Сенин провожал ее любопытным взглядом, поворачиваясь вслед, пока она не удалилась.
— Ты поаккуратнее смотри, — заметил Караев, — а то Рузвельт тоже так вывернулся вслед секретарше, упал и сломал позвоночник. Так что береги спину, Сеня.
— У тебя какие с ней отношения? — спросил Сенин.
— Деловые, а что?
— Я бы ее скушал, — плотоядно сказал Сенин, — да только времени нет и возможности: у меня ведь жена, дети и еще одна женщина…
— В Ростове-на-Дону?
— Здесь, в Москве. Расходов это потребует, а я сейчас крайне ограничен в средствах, — с сожалением объяснял Сенин.
— Бодливой корове Бог рога не дал, — сказал Караев.
— Вроде того. А она замужем?
— Не замужем. Тебе налить? — предложил Караев.
— Конечно, налить, Бог любит троицу, а я только одну выпил. Может, я выкрою денек-другой. Хаты, правда, нет, пустишь к себе?
— Нет.
Караев наполнил рюмку. Раздался зуммер телефона, Караев нажал клавишу. Голос Веры произнес:
— Патрон, звонит вчерашняя журналистка, соединить?
— Да.
— Как она тебя называет, — отметил Сенин, — патрон?
— Когда она была замужем, долго работала за границей, в Новой Гвинее.
Караев взял трубку и услышал низкий голос Севинч:
— Господин Караев, здравствуйте, я прошу прощения, мне так неловко, но диктофон зажевал пленку, и я не могу расшифровать интервью. Вы не согласились бы повторить его? Мне ужасно стыдно.
— Я рад вас слышать, — сказал Караев, — пожалуйста, я повторю, правда, не уверен, что получится слово в слово. Я буду свободен вечером. Да, я совсем забыл — по вечерам вы заняты. Хорошо, приезжайте сейчас.
Караев положил трубку. Сенин, внимательно слушавший разговор, глумливо произнес:
— Ето хто ето? Журналистка? Ай, как интересно, — он выпил, съел лимонную дольку и завистливо продолжил: — Слушай, да ты нарасхват у женского пола. Как же хорошо быть неженатым, Господи боже!
Он налил себе еще одну рюмку. Было заметно, что он захмелел:
— Двадцать семь лет семейной жизни — и что хорошего? Вот, к примеру, ты один живешь, вынужден себе сам готовить. Вроде как неудобство — приходишь домой усталый, жрать хочется, а тут еще готовить надо. Но с другой стороны, ты себе что хочешь, то и готовишь, правильно? А я прихожу вечером домой, говорю жене: хочу, мол, жареной картошки — я люблю с солеными огурцами — а она передо мной тарелку с макаронами — хрясь, и говорит: «Еще чего, буду я для тебя отдельно готовить! В ресторане, что ли? Ешь, а не нравится — иди телевизор смотреть» — нет, ты представляешь?
Вновь раздался зуммер телефона. Караев нажал на клавишу и услышал взволнованный голос Веры:
— Патрон, на рынке омоновцы.
Караев стремительно поднялся и со словами: «Извини, друг» — вышел. Сенин так же стремительно поднялся, выпил, но остался на месте. «Ничего, — крикнул он вслед, — я подожду».
Идентификация
Омоновцы рассредоточились по всему рынку. Рослые, вооруженные автоматами, в черных трикотажных масках на лицах, бойцы сгоняли всех торговцев в одно место и выстраивали у стены. Караев обратил внимание на то, что среди задержанных были и покупатели, у которых не оказалось при себе документов. Те же, кто не вызвал у омоновцев подозрения, наблюдали за происходящим — кто с любопытством, кто с жалостью, а кто со злорадством. Омоновцы, маясь от избытка власти, с задержанными особо не церемонились: ставили их лицом к стене, ноги на ширину плеч, руки на стенку. Все это выглядело настолько нелепо — средь бела дня, в мирное время, в столице страны — что казалось, идут съемки фильма по роману-антиутопии Оруэлла. Под ногами катались фрукты с лотка, который то ли нечаянно, то ли нарочно опрокинул на землю один из бойцов. Караев поднял с земли яблоко и, держа его в руках, громко спросил:
— Кто здесь старший?
К нему подошел один из омоновцев в звании лейтенанта.
— Я директор рынка, — представился Караев, — что здесь происходит?
— Проверка документов, — заявил офицер, — плановая.
— Вы что, их расстреливать сейчас будете? — спросил Караев.
— Расстреливать? — удивился офицер. — Нет.
— Зачем же вы их к стенке поставили в таких позах, и к чему этот маскарад?
— Предъявите документы, — потребовал офицер.
— А может быть, вы сначала маску снимете? Как-то неловко разговаривать, не видя лица собеседника.
— Документы, — грозно повторил лейтенант.
Караев усмехнулся:
— Уважаемый, вас что, в милицейской школе учат только этой команде? — Он полез в карман за паспортом, затем в другой, и с досадой вспомнил, что как раз сегодня оставил его дома. Достал бумажник, извлек из него визитку и протянул офицеру.
Омоновец изучил визитку и спросил:
— Паспорт у вас есть?
— Паспорт лежит у меня дома, разве я обязан носить его с собой? Я его забыл.
Лейтенант покрутил в руке кусочек картона.
— Здесь нет штампа о регистрации. Придется вас задержать до выяснения обстоятельств.
— Задержать меня? — возмутился Караев. — На каком основании?
— На основании закона. При подозрении в совершении преступления я имею право задержать вас.
— А почему вы не задерживаете этих людей? — Караев указал на зевак, с любопытством наблюдающих за этой сценой. — Вы их не подозреваете в совершении преступления? Или моя внешность — достаточный повод для этого?
— Ладно, хорош болтать, умник, — рявкнул офицер и скомандовал: — Взять его! Туда же, к стенке!
Два дюжих омоновца схватили Караева за локти и повели к стене. Сопротивляясь, он выкрикнул с долго сдерживаемой яростью:
— Ты маску-то сними, блядь! Что ты, как трус, лицо прячешь?
После этих слов двое омоновцев скрутили его и поволокли в автобус.
Век воли не видать
Ночь Караев провел в «обезьяннике», в компании бомжей. Бессонная ночь спровоцировала приступ мигрени, и мозг его раскалывался от боли. Дежурным был офицер по фамилии Дзгоев — так он представлялся, отвечая на звонки. По всей вероятности, он был осетин. Дзгоев разрешил Караеву позвонить адвокату. Но мерзавец адвокат оказался на даче и приехать не мог, так как был выпивши. «Ты уволен», — сказал ему Караев и ПОЛОЖИЛ трубку. Капитан с сочувствием смотрел на него.
— Может, отпустишь? — спросил Караев. — Другом стану.
Капитан покачал головой:
— Если бы из нас двоих кто-то был русский, это еще сошло бы с рук, а так — нет, — тихо сказал он.
— Понимаю, — согласился Караев и вернулся за решетку.
Но утром его неожиданно отпустили. Выйдя на крыльцо, он с наслаждением вдохнул холодный осенний воздух — на улице моросил дождь. Неуверенно ступая, прошел через двор мимо перекуривающих возле патрульных машин милиционеров. У ворот отделения милиции стояла женщина под зонтом.
— Пустите под зонтик, — попросился Караев и в следующий миг узнал Севинч.
— Конечно, — ответила она, — подходите.
— Вот так встреча! — изумился Караев. — Как вы здесь оказались?
Женщина пожала плечами.
— Я виноват перед вами, — заговорил Караев, — обманул. Правда, это был форс-мажор, но все равно простите меня, — засмеялся, — мне это напоминает сцену из американского фильма: герой выходит из тюряги, а на улице его ждет женщина, которую он и не надеялся увидеть. Меня это всегда умиляло. Однако я готов искупить свою вину и дать вам интервью прямо здесь.
Знаете, каким был основной принцип древнегреческой философии? Здесь и сейчас! У меня даже есть оригинальное название для него: «Репортаж с петлей на шее». Как вам? Нравится?
— Это уже было, — сказала Севинч.
— Как — было? Я только сейчас его придумал! Надо же, на ходу подметки рвут, что ты будешь делать? Недавно я рассказывал историю одной знакомой, придумал такое хорошее название, «Любовь и голуби», а мне говорят, — уже было. Прямо как вы сейчас. Обидно, да!
— Ну и вид у вас, — заметила Севинч, — а вам не холодно?
Караев дотронулся до своего лица, затем сделал несколько движений, отряхивая брюки. Вчера он выскочил из офиса без пальто.
— Да, — согласился Караев, — душераздирающее зрелище. Если бы вы еще знали, как у меня болит голова!
— Знаю, у меня самой болит голова, мне легко в это поверить.
— И все-таки, как вы здесь оказались? — повторил Караев.
— Мы так и будем здесь стоять? — спросила Севинч. — На нас смотрят.
Караев оглянулся: милиционеры с любопытством, негромко переговариваясь, разглядывали их.