— Нет, зачем же обижаться, — ответил Игнат Владимирович.
— Кажуть, царя убили. То верно?
— Убили. В Екатеринбурге [10].
— Ох ты, господи! — воскликнула хозяйка. — Как же мы без царя жить будемо. Кто же мужиками править станет? Не-ет, без царя не можно…
— Управятся и без него, — улыбнулся Громов, а хозяйке показалась, что эта улыбка страдальческая.
— Управлялись. А теперь не справились — новую класть поставили.
Громов пытался объяснить, почему это так случилось, но хозяйка его не слушала, печально посматривала на него большими, ясными глазами.
Игнат Владимирович чувствовал, что ей хочется ещё что-то спросить, но она никак не может насмелиться. Наконец она переборола робость и сказала:
— А це, кажу, ще раз спытаю, обижаться не будете?
— Спытай.
— А не вы царь будете?
Игнат Владимирович поперхнулся чаем и рассердился:
— Да говорю же тебе, что его расстреляли.
— Нет, вы надо мной насмехаетесь. Не можно его расстрелять, — упрямо твердила хозяйка. — Мабуть, вы царь.
Громов про себя подумал: «Надо уезжать, а то разболтает по селу, что у ней царь живёт, как бы неприятности не нажить», — и сказал Пете:
— Запрягай, поедем.
Нечаев сходил во двор, запряг лошадь и доложил:
— Готово, Евдоким Семеныч.
Громов стал одеваться, а хозяйка уговаривала:
— Кажу, обиделись на меня. Не ездите, змерзните. Буря-то какая…
— Нет, нельзя, — заметил Игнат Владимирович. — Спасибо за чай.
Они быстро распрощались с хозяйкой и уехали.
7. Любовь поневоле. Встреча с Ефимом Мамонтовым
Зима была на исходе — стоял февраль 1919 года. Однако ещё неистовствовали метели, и морозы не сдавали. Побывав во многих деревнях, а также в Семипалатинске, Славгороде и Рубцовке, Громов с Нечаевым приехали в село Обиенное (Селиверстово), где, как им сообщили, действует не то партизанский отряд, не то большая подпольная группа. В Семипалатинске и Славгороде они связались с подпольными организациями, а в Рубцовке установить связь не удалось. Явочная квартира провалилась, а её хозяин «Николай Беспалов» арестован колчаковцами и расстрелян.
В Обиенном жил сослуживец Громова по армии Василий Иванович Тырин. Игнат Владимирович знал, что он эсер, однако решил остановиться именно у него: меньше будет подозрений.
У первого повстречавшегося крестьянина спросил:
— Не подскажете, где Тырин живёт?
Крестьянин показал на новый крестовый дом, выделявшийся резной отделкой среди старых, покосившихся избушек.
— Вон тот домина, с петухами. А самого-то его в лавке сейчас можно найтить… Торгует…
Громов заколебался: уж что-то больно разбогател Тырин, как бы не сказалась его кулацкая натура, а то по старой дружбе и выдаст колчаковской милиции. Однако решил: будь что будет, пока не у кого пристанища искать.
Подъехали к лавочке. Хозяина в ней не оказалось — торговала дочка.
Когда Громов с Нечаевым поднялись по высокому крыльцу и вошли в дом, Тырин сидел за столом и стучал костяшками счётов, видно, прикидывал барыши. Был ом плотный, кряжистый, с кругленьким лицом, на котором выделялись глубокие чёрные глаза и бородка клинышком (раньше бороду он не носил). Рядом с ним — толстая, заплывшая жиром жена. Наваливаясь грудью на стол, она то и дело мусолила во рту карандаш и что-то записывала на листе бумаги. Губы у неё были синие, как у покойника.
— Мир да совет! — поприветствовал Громов.
— Здравствуй! — недовольно поднял голову Тырин и вдруг, узнав Игната Владимировича, воскликнул: — Товарищ Мамонов!..
Громов засмеялся.
— Коротка же у тебя память, Василий Иванович. Давно ли встречались, а уж и не узнал. Помнишь — разговор по поводу поставки мыла. Уваров моя фамилия, Евдоким Семёнович…
Тырин понял.
— Как же, вспомнил, вспомнил. Это в Славгороде-то, — подтвердил он и, словно извиняясь, добавил: — У купца память, как у девки, не долга. Кого обманешь, того сразу же и забываешь.
— Обманываешь? — усмехнулся Игнат Владимирович.
— Бывает…
Тырин отправил жену ставить самовар, чтобы без свидетеля узнать, что такому неожиданному гостю надо.
Громов не замедлил сообщить.
— Нельзя ли у тебя дня три пожить? Знают, что ты эсер, подозрений не будет.
Тырин поморщился, однако ответил дружелюбно:
— Что ж, живи. Сослуживца грех на улицу выгонять.
— Не выдашь?
— Можешь быть спокойным.
— А случайно не знаешь, что тут за подпольная группа работает?
Тырин поколебался, но всё-таки сказал:
— Мамонтова из Кобани. Они где-то в сростках Касмалинского и Барнаульского боров базируются. Можно узнать через Юрова или Шумейко. Только поймать этих мужиков трудно. Бывают дома, но когда — одна тёмная ноченька знает.
— Спасибо, Василий Иванович, за сведения! — от души поблагодарил Громов. — Хоть ты и эсер, а, видно, совесть ещё не потерял.
Тырин неловко улыбнулся.
— От нашей партии толку мало стало, вот я и ударился по торговой линии. И спокойней, и барышей больше…
* * *Вечером у Тырина собрались гости. Народ всё степенный, зажиточный — местная знать. Среди приглашённых оказалась молодая, лет тридцати, вдова Матрёна Якимовна из кулацкой семьи Курчиных. Она красива: лицо полное, румяное, голубые глаза задумчивые, чёрные волосы собраны в косу и уложены на голове венком. Одета кокетливо, сразу видно — хочет нравиться мужчинам.
Хозяйка, несмотря на свою грузность и неповоротливость, сумела развернуться, и стол ломился от разных закусок. Не было недостатка и в самогонке.
Когда все уселись, Тырин представил Громова.
— Наш дорогой гость, Евдоким Семеныч Уваров. Владелец мыловаренно-парфюмерных заводов. Бежал от красных из Борисоглебска. Всю его семью красные — будь они трижды прокляты! — расстреляли.
Собравшиеся сочувствовали Игнату Владимировичу, громко выражали надежду на скорую гибель большевиков. Матрёна Якимовна, сидящая рядом с Громовым, притворно всхлипнула. Утешая Игната Владимировича, она проговорила:
— Ох, жизнь!.. Так-то вот и идёт шиворот-навыворот. Вы уж очень-то не расстраивайтесь, Евдоким Семеныч, не переживайте. Всё уладится к лучшему. Мужчина вы видный, состоятельный, всяк к вам будет расположение иметь. У вас ещё всё впереди. А за горе ваше красным отплатят…
Тырин предложил выпить за здоровье уважаемого Евдокима Семёновича.
Все потянулись рюмками к Громову. На душе у Игната Владимировича было противно, однако он старался держать себя в соответствии с положением человека, обиженного судьбой. Он поочерёдно дотрагивался слегка своей рюмкой до рюмок тыринских гостей и под мелодичный звон хрусталя скорбно говорил:
— Спасибо!.. Спасибо за сочувствие!
Все выпили. Выпил и Игнат Владимирович. Только Матрёна Якимовна отставила самогонку в сторону, потом, взглянув на Громова, сказала:
— И со мной выпейте, Евдоким Семеныч.
— Вы опоздали. Я уже опорожнил.
Матрёна Якимовна наполнила рюмку Игната Владимировича, игриво проговорила:
— А вы уважьте меня, бедную вдову, свет Евдоким Семёнович. Я только с вами хочу выпить. С вами, и ни с кем больше.
Громов, нехотя подчинился её просьбе.
Вскоре провозгласили тост за здоровье хозяина и хозяйки, затем за здоровье гостей, и за столом поплыл хмельной говор.
— Какая-то сумятица в жизни пошла. Не поймёшь, что к чему…
— А всё потому, что мужичья власть. Свобо-о-да!
— Земство нам ближе, потому оно понятнее.
— Новой власти помогать надо. Бить смутьянов…
— Господь бог терпел и нас призывал к смирению…
Игнат Владимирович не принимал участия в разговоре, делая вид, что увлечён едой, ковыряясь вилкой в рябчике, нашпигованном свиным салом. Молчала и Матрёна Якимовна. После двух выпитых рюмок самогона она разомлела и, положив голову на пухлую ладонь, косила чуть хмельными глазами на Громова. Затем с какой-то дерзкой решимостью она вплотную подвинулась к нему и вполголоса проговорила:
— А вы душка, Евдоким Семёнович. Да-а. Знаете ли какой вы мужчина!.. Я вас обожаю… Позвольте, я вас буду называть по-свойски, как близкого, на ты?
— Называй, — буркнул Игнат Владимирович, отодвигаясь от вдовы.
— А мы с тобой, Евдоша, и в самом деле близки, — снова подвинулась к Громову Матрёна Якимовна и положила маленькую ручку на его руку. — Увидела тебя, узнала о твоём горе и поняла — одна у нас судьба. Одна… Был у меня муж, я его не любила, не-ет, жалела. Ох, как я его жалела!.. Потом ушёл он в четырнадцатом году на войну и пропал без вести. Осталась вдовой. В мои-то годы — эх, Евдоша! Вот и у тебя семья погибла… Давай выпьем, Евдоша, а? Выпьем за потерянное…
Она налила самогонки. Чокнувшись, выпила. Игнат Владимирович пить не стал, вылез из-за стола и уселся на диван. Матрёна Якимовна обиженно поджала влажные губы.
Вяло пожевав пельмень, она тоже вылезла из-за стола, подсела к Игнату Владимировичу и, вздыхая, спросила:
— Скучно, Евдоким Семёнович? Мне тоже скучно. И вечеринка… и гости скучные. Собирался из Семипалатинска приехать мой кум, капитан Трифонов, да почему-то не приехал. И дядюшка что-то задержался. Вот это весельчаки. Всё бы колесом пошло. Им и порассказать есть о чём…
— А кто ваш дядюшка? — поинтересовался Игнат Владимирович.
— Дядюшка-то? — оживилась Матрёна Якимовна. — О-о, дядюшка у меня голова. Контрразведкой руководит в Бутырской. Я вас познакомлю с ним. Обязательно. Он будет рад.
«Попал в компанию! — подумал Громов. — Этак и глазом моргнуть не успеешь, как скрутят. Хотя… может, и обойдётся. В своём-то дому и сор не виден».
— Дядюшка у меня влиятельный, — продолжала Матрёна Якимовна. — Он всё может: и казнить, и миловать Он этим самым… большевикам спуску не даёт. Он их… и за нас, и за вас, и за всех обиженных…
— Да, да… — поддакивал Игнат Владимирович, стараясь скрыть накипающую в сердце злость.
— При старой-то власти мы самыми уважаемыми людьми были, а советская со всеми сравняла. Со всеми… Нет, даже не сравняла — ниже других сделала. А теперь… теперь Курчины снова людьми стали, — Матрёна Якимовна горделиво вздёрнула отяжелевшую от самогона голову. Несколько минут сидела, закрыв глаза, затем через силу разомкнула веки и улыбнулась Игнату Владимировичу.
— А ты хороший. Славный… Душка! — стараясь вложить в слова нежность, проговорила она. — Ты и дядюшке понравишься.
Матрёна Якимовна прижалась к Игнату Владимировичу и, поглаживая его то по плечу, то по руке, влюблённо заглядывая в глаза, шептала:
— Ты приходи ко мне завтра… Придёшь?.. Я всё… Ох, как мы проведём с тобой вечер! Без этих… — она указала взглядом в сторону пьяных гостей. — У меня и настоечка имеется. А может, сегодня… Евдоша?! Не пожалеешь..
Ладно. Приду, — пообещал Игнат Владимирович, чтобы отвязаться от назойливой вдовы.
— Я буду ждать. И думать о тебе всё время буду, как влюблённая девчонка. Уж если мне кто в душу западёт, так я сама сгорю и его гореть заставлю, Евдоша! Уж я такая…
Крепко подвыпившие гости нестройно тянули тоскливую песню:
* * *Через три дня, как было и условлено с Тыриным, Громов ушёл от него и поселился у сапожника Коростылева. Сапожник не любил колчаковцев, но для подпольной работы не годился: частенько выпивал и на язык был слаб. Зато сын его Листофор ненавидел «Верховного правителя» и всех, кто служил ему или прислуживал. Через него-то Игнат Владимирович и установил связь с дедушкой Филиппом, руководящим подпольной группой на мельнице, и поручил следить: не появятся ли в деревне Юров или Шумейко из отряда Мамонтова.
Шли дни, недели, а связь с Мамонтовым не налаживалась. За это время Громов побывал всё же в доме у Матрёны Якимовны. Не дождавшись его прихода, она сама заявилась к нему и чуть ли не силой утащила к себе.
Весь вечер вдова угощала Игната Владимировича клюквенной настойкой, была весела, болтлива и до приторности ласкова. Громов почувствовал, что она не на шутку влюблена и что все старанья её направлены к одному: расположить его к себе. Он сделал вид, что поддаётся её чарам, расспрашивал о дядюшке, пытался выведать, не знает ли она, через своего родственника чего-нибудь о делах контрразведки, о подпольных группах и организациях, которыми контрразведка занимается. Матрёна Якимовна рассказывала об этом неохотно, старалась повернуть разговор на личную, интимную тему.
Громов был у вдовы ещё несколько раз, но так ничего интересного и не узнал — и тогда решил больше к ней не ходить. А Матрёна Якимовна надеялась, что заводчик запутается в расставленных ею сетях и рано или поздно на ней женится.
* * *В один из воскресных дней Листофор Коростылев отправил отца к подпольщику, который, как было условлено, принялся угощать сапожника самогоном. А в это время на квартире Коростылевых собрались остальные члены подпольной организаций. На стол были поставлены пустые бутылки, стаканы, наполненные брагой, скудная закуска — всё это для чужого глаза. Шёл разговор о привлечении в ячейку новых членов из жителей селя Обиенного и об установлении связи с другими деревнями.
Вдруг раздался стук в дверь. Сразу же все умолкли. Игнат Владимирович плотно прикрыл дверь в комнату и, выйдя на кухню, открыл дверь в сени. Вошла Матрёна Якимовна.
— Здравствуй, Евдоша, — улыбаясь, проговорила она. — Я за тобой пришла, собирайся.
— Куда?
— Кум с дядюшкой приехали. Приглашают тебя на чашку чая.
«Вот не вовремя-то». — подумал Игнат Владимирович и стал отказываться.
— Не могу, Матрёна Якимовна. Болезнь на меня напала: голова трещит. В другой раз уж как-нибудь…
— Нет, нет и нет, — капризно поджала пухлые губы Матрёна Якимовна. — Я обижусь. Да и дядюшка будет недоволен, он так хочет с тобой познакомиться.
— Что ты, Матрёнушка… — Игнат Владимирович обнял вдову, — я не хочу, чтобы ты на меня обижалась. Полежу маленько, легче станет — приду.
— Даже и не думай, чтобы я отступилась. Сейчас же пойдём, — Матрёна Якимовна схватила его за руку и потянула в комнату. — Я тебе и собраться помогу.
Громов испугался: увидит подпольщиков, как бы не догадалась, что за люди. Быстро проговорил:
— Нет, нет, Матрёнушка, я сам. Ты иди, иди, а я следом.
— Ну, вот и ладно, — обрадовалась вдова. — Мне ещё к Тыриным надо забежать. А ты не задерживайся…
Она поцеловала в щеку Игната Владимировича и выпорхнула из дома. Громов облегчённо вздохнул.
Войдя в комнату, он сообщил собравшимся:
— В гости к Курчиным приглашают, да компания мне что-то не нравится…
— А ты пойди, — заметил дед Филипп. — Может, выболтают то, чего и нам не грех бы знать.
— Верно, — поддержал его Листофор.
Игнат Владимирович переоделся, сунул в карман револьвер и отправился в гости.
* * *За двумя столами, сдвинутыми вместе, собралось больше десятка гостей. Игната Владимировича посадили на видное место, рядом с капитаном Трифоновым, длинным, сухопарым, похожим на задиристого гусака. По другую сторону от Громова села сама Матрёна Якимовна, напротив — грузный, тяжеловатый дядюшка Курчин. Лицо у него суровое, нос чуть приплюснутый, глаза далеко упрятались под лохматыми, нависшими бровями. Рядом с ним развалился на стуле отец Василий, заросший рыжеватой бородой, что, однако, не скрывало его молодости. Из знакомых Игната Владимировича был лишь Тырин с женой, остальных он не знал.
Разговоры, смех, хохот, звон стаканов, стук ножей и вилок о тарелки… После первой же рюмки самогона Трифонов начал бесцеремонно называть Игната Владимировича на ты, а после второй сказал:
— Я знаю, что вы с Мотей решили пожениться. Она сама мне об этом по секрету сообщила. Поэтому я буду звать тебя просто, по-родственному, кумом. Разрешаешь?..
— Рано ещё, — заметил Игнат Владимирович. — У Матрёны Якимовны, возможно, муж ещё жив. Да и у меня нет документов, что семья погибла. Никто нас и не обвенчает…
Поп тряхнул бородой и, давясь куском мяса, баском пропел:
— Обвенча-а-ю, обвенча-а-ю, обвенча-а-а-ю!
— Выпьем, куманёк! — воскликнул капитан Трифонов. — Видишь, батюшка соглашается обвенчать.
Дядюшка Курчин подсел к Игнату Владимировичу и тоже сказал:
Курчин спросил у капитана о делах, и тот охотно начал рассказывать:
— Был я недавно на превеселеньком дельце. В одной деревне отказались внести самообложение в пользу нашей армии. Добровольно пожертвовали только трое: мельник, ещё один крепкий мужик да батюшка из церковной кассы долю отчислил. Меня с отрядом и отправили провести сбор. Созвал сход, объявил приказ сдавать одежду, обувь… а они в один голос: «Нет ничего, сами голодранцами ходим». Мы и давай их нагайками потчевать. Веришь ли, сейчас ещё рука болит из-за этих сволочей. И всё равно на своём стоят: нечего сдавать да и только. Приступили мы тогда к повальным обыскам. Вот-то потеха была. Тащат мои орлы к сборне всё подряд. Один солдат даже пуховую перину приволок. «Зачем перину-то, спрашиваю, её ведь на себя не оденешь?» А он, молодчина, стал во фрунт и отчеканил: «Для вас старался, ваше благородие, вдруг с какой девчонкой захочется поваляться». Ну, что скажешь: разве не молодец? Распорол я перину, ветер перо подхватил и понёс… будто во всей деревне кур теребят. А мужики всё-таки не понесли сами вещи. Подожгли мы тогда домишки совдепщиков, сложили конфискованные манатки на подводы и уехали. Далеко потом было видно, как зарево полыхало…
— Да-а, непонятно, откуда у них такое упрямство, — заметил Курчин. — Недавно попался к нам в руки из ихних, из большевиков, член Славгородского Совдепа. Мы его и так, и этак: скажи, кто ещё с тобой супротив новой власти? А он ни в какую. Мы его и шомполами лупцевали, и руки выворачивали — молчит, только губы до крови закусил. А потом придумали… День его не кормили, а затем солёной рыбой вдоволь угостили. Воды же ещё два дня не давали. Он всё в дверь камеры стучал, просил пить. Привели его на допрос, на стол графин с водой поставили. Он, как увидел, затрясся весь, кинулся к графину. А мы: скажи, с кем связь держал — иода будет, и всё будет. Может, и совсем отпустим… Отвернулся, слёзы по щекам текут, а всё-таки, гадючья его порода, не сказал…