– Нина Галкина оставила предсмертную записку, в которой обвинила в своем самоубийстве меня, – спокойно произнесла Анна и пошла по классу вдоль рядов. – Мне совершенно непонятен смысл этой записки. Смысл ее самоубийства и…
– Она не могла! – снова звонко крикнула староста Оля Кочетова и встала с места, как для ответа. – Анна Ивановна, здесь что-то не то! Понимаете, она не могла покончить собой. Не могла написать эту дурацкую записку, потому что…
Оля замолчала, будто споткнулась о невидимую преграду из чьей-то тайны. Нининой, быть может. Закусила губу и уставилась на свои руки. Но потом все же решилась, поняв, что никому, видимо, навредить ее откровения не могут.
– Она не могла обвинить вас, Анна Ивановна. Не могла!
– Откуда такая уверенность? Она же написала записку в тетради вместо контрольной работы, разве нет?
– Да, это она писала, сто процентов. И мы с ней это обсуждали. И она была уверена, что вы… – Оля запнулась, развела руками. – Что вы поймете ее и не поставите двойку. Петровского, мол, поняли. А она чем хуже? И еще… Еще она сказала мне, что Аннушка нормальная тетка, она поймет и простит.
– Так и сказала? – удивилась Аня.
Она почему-то была уверена, что Галкина ее терпеть не может. Слишком много споров было и о голых пупках, и о стрингах, торчащих из-под ремня джинсов. Прогулы не забывались Аней никогда, неуспеваемость ее она клеймила. И честно, считала Нину Галкину еще тем извергом! И считала, что это у них взаимное. А вот поди же ты.
– Да, так и сказала. И еще она сказала, что даже если Аннушка влепит ей пару, она успеет до конца года все исправить. С вами это просто. Бегать за вами не надо, как за некоторыми. Вы у нас… в порядке, – и, замолчав, Оля села на место.
Анна с благодарностью глянула на девушку. Господи, хоть что-то удалось ей вложить в этих детей.
– Понятно, – кивнула она, дошла до Никитина. Тронула его за плечо: – Что ты думаешь обо всем этом, Никитин?
– А я-то чё?! – сразу взорвался он, заранее готовясь к защите. – Я-то при чем?! Про меня записок еще никто не писал!
– Еще напишут! Погоди! Нарвешься! – полетело в него со всех сторон. Кто-то даже добавил: – Говнюк! – И еще: – Засранец!
– Меня интересует твоя точка зрения, Володь. – Анна крепче сжала его плечо, пытаясь утихомирить. – У каждого из нас есть своя точка зрения, так ведь?
– А если нет? – спросил все тот же тихий шептун из-за спин.
– А если нет, то это уже плохо. Собственное видение быть должно непременно. Иначе человек становится ведомым, и им легко управлять. Володя?
Никитин покосился в ее сторону настороженно, недобро, насупленно молчал, правда недолго. Потом брякнул:
– Это… Не могла, базара нет.
– Не могла что, Володя?
– Не могла Нинка сигануть, базара нет. И на вас натрепать не могла тоже. Она это… Всегда базарила, что Анка, пардон, идет, а Анке респект и уважуха. И чё, после этого маляву кропать? Лажа какая-то, Анна Иванна. Чё-то как-то не то…
И в классе сразу стало так шумно, так приятно для нее шумно от одновременного яростного протеста, одновременного непринятия ее вины, что она едва не прослезилась. Слава богу, вышколила себя за много лет. Ни лишних улыбок, ни тем более слез!
И тут, перекрывая общий гул, снова вкрался мерзкий шепоток:
– Но ведь написала же!
Господи!!!
Анна вздрогнула, взгляд ее заметался по лицам. Кто?! Кто это шепчет все время?! Не он ли звонил вчера ей и желал смерти? Но если звонил, значит, был в квартире Галкиных, оттуда поступил звонок в ее квартиру. И звонок на ее домашний за весь вечер был всего один.
Но это же исключено! Володин сказал, что квартира была заперта на оба замка. Так, по словам отца, Нина всегда запиралась, когда была одна. Что происходит?!
Про звонок она ничего говорить не стала. Она вернулась на свое место, застыла над столом, снова положила руку на стопку тетрадей, как на библию.
– Ребята… – произнесла она через силу. – Видит бог, как мне тяжело осознавать, что с Ниной случилась эта беда. Если ей кто-то помог уйти из жизни, то следствие, думаю, разберется. Если это сделала она сама, то… То не нам ее судить. Значит, были на то причины. О каких-то проблемах в семье она упомянула в тетради контрольных работ.
– Да отец ее жениться собрался! – скривил тонкогубый рот Никитин. – А Нинка могла не хотеть этого.
– Много ты знаешь! – огрызнулась Оля Кочетова, снова сильно сгорбившись. Тут же снова вскинула отчаянные глаза на класску и упрямо повторила: – Из-за мачехи Нинка не спрыгнула бы с подоконника. И высоты она боялась. Она к окну и то редко подходила. И не мыла его никогда, соседке платила, чтобы та помыла. Не верю!!! Не верю я!!!
– Ну-у-у… – захихикал премерзко Никитин. – Тогда ее будущая мачеха и сбросила. Во у нас класс, да! Петрович намечающегося отчима валит. Нинку мачеха! Не класс, а Чикаго! Вас-то не уволят за все это, Анна Ивановна?
Ей показалось или что-то человеческое просочилось в его мерзкий смешок? Что-то отдаленно напоминающее участие?
– Я без работы остаться не боюсь, Володя. Я за вас переживаю.
Ребята загалдели, рокот был добрым, ободряющим, снова выбивал слезу и давил на горло.
Долго радоваться ей не пришлось. Все тот же безликий мерзкий шепоток перекрыл все добро, излучаемое взрослыми детьми:
– За сыночка своего переживайте, за Игорька! Мы как-нибудь сами…
Глава 5
Игорек открыл глаза, попытался привыкнуть к темноте комнаты, но не вышло. Наверное, на улице пасмурно, решил он через минуту. Когда солнце светит, то немного виден угол шкафа для одежды, спинка его стула и диванный валик. На диване он спал. Было неудобно, потому что диван был узким, а раскладывать каждый вечер ему не хотелось. Отец не помогал, считал его уже очень взрослым.
– Не хочешь раскладывать – спи так, – разрешил он, равнодушно пожимая плечами. – Ты взрослый парень, Игореша. Тебе решать…
Как поначалу его это подкупало! Как нравилось, что отец постоянно разрешал ему принимать решения. Хочешь идти в школу – иди. Нет – прогуливай. Но помни при этом, что проблемы с педагогами тоже придется решать самому. И если отстанет по учебе, тоже его проблемы. На репетиторов он тратиться не собирается.
Отец ему доверял! Верил, что не соврет. Верил, что поступит правильно и по-взрослому. Он был классным, не то что мама. Та вечно сомневалась, тревожилась по пустякам, доставала вопросами. Заставляла показывать тетради, дневник, проверяла домашку.
Ужас!!!
И ему в знак протеста постоянно хотелось ей врать, что странно. Отцу не соврал ни разу. И ни разу не воспользовался ни его доверием, ни свободой, которую отец не ограничивал.
Отца он любил и уважал.
Маму он любил, конечно же, но терпел. С ней ему было неинтересно и тягостно. Она была будто камень на ногах, как любил повторять отец. Он вообще-то мало плохого говорил о маме. Почти ничего. Просто часто морщился очень выразительно и вот еще про камень этот вспоминал.
Игорек вздохнул, нехотя выбрался из-под одеяла. В комнате было прохладно. Отопление давно отключили, а тепла на улице все не было. Приходилось утром ежиться и на улицу надевать куртку. Дома мама в такие дни в его комнате включала маленький электрический камин со смешным огоньком. Огонек забавно трепыхался и больше напоминал пламя затухающей свечки, чем камин, но все равно было очень тепло и приятно смотреть.
Отец не разрешил забрать камин у мамы.
– Это неправильно! – осадил он его неделю назад. – Ты мужчина! У матери забирать вещи нельзя. К тому же закаляться тебе давно пора. Ты же мужчина!
Он согласно кивнул, горделиво улыбнулся, тут же зауважал себя до невозможности, а утром все равно замерз.
Игорек обнял себя руками, добрел до окна и, проложив носом брешь между шторами, глянул одним глазом на улицу.
Дождь! Он так и знал! Поэтому и в комнате темнота, и холодно очень. И сегодня после школы снова придется сидеть дома, а он хотел с пацанами в футбол погонять. Какой футбол в таких-то лужах? Нет, погонять, конечно, можно, но кто потом стирать все станет? Мамы рядом нет. Отцу вечно некогда. Придется самому, он же взрослый.
Игорек нехотя потянул шторы в разные стороны, впуская в комнату жидкий апрельский свет раннего утра. Обернулся на часы. Половина седьмого. Чего это он в такую-то рань встал? Потрепав себя по макушке, вспомнил. Есть он хочет, вот! Вчера не поужинал. Сначала как-то забылся, а потом было нечего. Отец все съел, когда вернулся. Целую кастрюльку вермишели, которую Игорек сварил себе. И целых две сардельки. Оставалось еще полбутылки молока, пачка масла, три яйца и две воблы в вакуумной упаковке, но приниматься за них в половине двенадцатого ночи Игорьку не захотелось.
Отец уже проснулся и гремел чем-то в кухне. Может, готовит? Игорек быстро натянул спортивные штаны, в которых ходил у отца, выбежал из комнаты, в коридоре споткнулся о большую сумку, больно ударился большим пальцем ноги, но лишь поморщился. Он же мужчина, не хныкать же в таком возрасте!
– Па, привет! – улыбнулся он отцу в спину. – Есть чё поесть?
– Привет. – Отец не обернулся от плиты, громко громыхая о сковороду большущей двурогой вилкой. – Это я у тебя хотел спросить, есть чё поесть, сынок? Вчера вернулся поздно, а у тебя пусто!
– А макароны? А сардельки? – Он обиделся. – И я, между прочим, их себе готовил, а ты съел.
– Оп-па!!! Вот это разговоры!
Отец зло швырнул куда-то в сторону вилку, она стукнулась о холодильник, потом о подоконник, еще сильнее загремела и исчезла в углу, откуда Игорек никогда не вымывал пыль, когда убирался.
– Это получается, что у нас? – Он подбоченился, смотрел на сына плохо, тяжело. – Ты попрекаешь меня моим же хлебом, Гога?
– Нет. Просто… Просто я не ел ничего вчера. И сегодня тоже.
У него вдруг сильно задрожали губы, и захотелось зареветь, и еще позвать маму. И уткнуться ей в плечо, сладко пахнувшее всегда духами и еще чем-то родным и приятным. И к маме-то было можно удрать, можно прямо сейчас. И налопаться там до отвала горячих сырников или котлеток. Он знал, мама ждала и ждет. Но…
Но правильно ли это будет по отношению к отцу, к самому себе? Это получится, что он дал слабину. Что он спасовал. И из-за чего, господи? Из-за двух сарделек?
– Ладно, Гога. – Отец попытался улыбнуться, но не вышло. И он просто махнул рукой. – Ты устал, я тоже устал. Ты голоден, я тоже. Сейчас перекусим яичницей, я сварганил. А по пути в школу заскочим в кафешку, поедим плотнее.
Игорек перевел дыхание, которого еще минуту назад не хватало катастрофически. Улыбнулся дрожащими губами. Вышло так себе, еще хуже, чем у отца. У того хоть глаза оставались сухими, у Игорька плыло все из-за просившихся наружу слез.
Он кивнул, отвернулся и двинулся в ванную. По пути прокашлялся и крикнул в кухню, почти не обернувшись:
– Па, я скоро, только умоюсь.
– Идет, я пока стол накрою, – скучным голосом ответил отец.
И почему-то Игорьку тут же подумалось, что он стал отцу в тягость. Где-то вот уже дня два-три такое наблюдается. Холодильник не наполняется продуктами. Отец почти не бывает дома и не находит на него даже полчаса в день, хотя раньше часами мог с ним заниматься, гулять, смотреть, как он с ребятами в футбол играет. Может, у него проблемы?
– У всех проблемы, – обиженно буркнул Игорек, выдавливая зубную пасту на щетку.
Паста выползла жирной полосатой гусеницей, завалилась как-то набок и тут же сползла в раковину. Второй выжим получился весьма скудным. Паста закончилась. Туалетной бумаги и мыла тоже не было. Что-то как-то не так в их мужском быту. Может, предложить отцу, чтобы он, Игорь, ходил за продуктами? Доверит он ему кредитку или нет?
– Па, паста кончилась, – выпалил он, выбегая из ванной с мокрым лицом и чубом.
– Я знаю, – вздохнул тот, вяло ковыряя вилкой растекшийся сопливый глазок.
– Мыло и туалетная бумага тоже, – добавил Игорек и полез за стол.
– Я знаю, – на той же волне ответил отец, отложил вилку и вдруг уставился на сына, будто видел впервые.
– Что? – выдавил он с набитым ртом.
Завтрак, приготовленный отцом, уместился во рту за один раз. Есть по-прежнему хотелось.
– А может… – прищурился отец.
И у Игорька внутри заныло. Вот сейчас, сейчас тот скажет, а не пожить ли ему пока у матери? Он пока занят и не может уделять ему много времени. То есть вообще не сможет уделять ему его. А мама наверняка соскучилась и будет только рада…
Будет рада наброситься на сына со всей своей наскучавшейся и застоявшейся энергией. Будет рада пошарить в портфеле и тетрадях. Будет рада обнаружить, что у сына двойка по математике, которую тот все никак не может исправить.
Хотя про его двойки ей наверняка все давно известно.
– А может, мне тебе банковскую карту доверить, а, сына? – ослабил прищур отец и улыбнулся прежней сердечной улыбкой. – Справишься?
– Не вопрос! – подхватил Игорек, выдохнув с облегчением.
Он хоть и соскучился по маминым котлетам и сырникам, возвращаться был пока не готов. Скоро летние каникулы, а это что? Это свобода, если он останется у отца. И это тюрьма, если вернется к матери. У нее отпуск сорок пять дней, это почти два месяца. И будет она сидеть дома подле него и караулить каждый его шаг.
Нет!
– Тогда вот тебе карта, – отец выудил из кармана джинсов банковскую карту. – Пин-код скажу позже. Набери чего-нибудь покушать, сынок. И мыла там, пасты. Справишься?
– А то! – Он сиял, забыв про голод и утренний мандраж в стылой комнате. – Все куплю после школы.
– Молоток! Дай кулачок! – Отец протянул над столом ему навстречу сжатый кулак. Игорек стукнул о него своим. – Только, Гога, ты мне за каждый съем должен будешь отчитываться, лады?
– Конечно.
Воровать деньги со счета отца?! Да у него и в мыслях не было. И зачем ему? Он не курит, пива не пьет. Все остальное отец ему позволяет.
– Учти, мне приходят сообщения на мобильник, буду точно знать, сколько и когда ты снял денег.
– Па, да понял я! – Игорек принялся облизывать тарелку. – Я же тебе не вру!
– Я тоже, – кивнул отец с улыбкой и вдруг помрачнел, как туча. – Хотя одну вещь я от тебя скрыл.
– Какую?
Игорек взволнованно уставился на отца. Вроде не болен, не побит, с деньгами все в порядке, раз к банкомату его допускает.
– Мама… – Отец вздохнул, дотянулся до его головы, взметал его короткие волосы. – У мамы проблемы, сынок.
– Что с ней?!
Вот тут он перепугался сильно. Мама не могла заболеть и умереть внезапно. Она вчера поздно вечером звонила ему, и они проговорили минут десять. За ночь-то с ней ничего не могло произойти?! Жива она! Жива и здорова! И даже если заболела, он на роль ее сиделки не готов. У него от отца заданий выше головы. А к маме…
К маме он зайдет как-нибудь.
– С ней все в порядке, – несказанно обрадовал его отец. – Она жива и здорова. Но вот… По работе у нее полный крах.
– А что так?!
Он напряженно размышлял, пытаясь вспомнить вчерашний день в школе. Мама мелькала на перемене. Была чуть серьезнее, пожалуй, чем обычно. И к встрече с ним как-то дежурно отнеслась. И даже не сделала попытки обнять его и, тьфу-тьфу-тьфу, поцеловать. Он и не понял тогда. Только обрадовался, что она не лезет к нему со своими телячьими нежностями.
– Это директриса, что ли, до нее докопалась? Кольская-Никольская? – вспомнил он вдруг девичий шепоток по этому поводу.
– А что там с директрисой? – заинтересованно отозвался отец и пододвинул ему кружку с молоком. – Пей!
Молоко ушло, как в песок. Игорек отдышался, рыгнул едва слышно, погладил себя по животу: стало чуть сытнее и удобнее.
– Девчонки что-то такое говорили, будто Кольская к ней цепляется.
– А из-за чего? – поторопил его отец, помотав в воздухе ладонью. – Я что, из тебя по слову вытягивать должен? Что за причина?
– Ну… – он почесал затылок, попытался вспомнить дословно. – Они говорили, что Настька…
– Настька – это кто? – вытаращился отец.
– Анастасия Станиславовна Кольская, – терпеливо пояснил Игорек.
– А-а-а, понял. Дальше?
– Они говорили, что Настька ей завидует, вот и цепляется.
– Кому?! Твоей матери? Завидует директриса школы?!
– Ну, вроде.
– Господи! Бред какой! Чему там завидовать?!
Отец так сильно сморщил лицо, будто на язык ему попало что-то отвратительное и горькое, что Игорьку невольно сделалось обидно за маму. Он полез из-за стола со своей тарелкой и чашкой, встал у раковины спиной к отцу, начал мыть посуду.
– Она все равно маме завидует, – повторил он настырно, когда закрыл воду.
– Поясни, – позволил отец со снисходительной ухмылкой.
При этом он так любовно рассматривал свои ногти, так нежно массировал пальцы, что Игорек еще сильнее обиделся за маму. Той вот редко удавалось зайти в маникюрный салон. Она все сетовала и вздыхала, все откладывала и переносила визиты. Отцу вот есть когда. Вчера хвалился, что был у маникюрши. И на недоуменный возглас сына процитировал классика: что-то про красу ногтей. И еще сослался на современные требования к имиджу сотрудников на некоторых фирмах. А его фирма как раз к таким некоторым и относится.
Ногти содержит в порядке, воротнички сорочек кто-то ему крахмалит, а в холодильнике мышь удавилась, вдруг неприязненно подумал Игорек и сам испугался своего непроизвольного чувства.
– Поясни, с чего твоему директору завидовать твоей матери, Гога? – вальяжно развалившись на кухонном стуле, уже не просил, требовал отец.
– Па… Не зови меня Гога, ладно? – вдруг попросил он, вместо того чтобы немедленно ответить.
– Почему?
– Мне не нравится. Игорь я. Гошка, если хочешь. Но не Гога! Как… Как павлин какой-то.
Он робко улыбнулся отцу, снова потемневшему ликом, подумал, что в последнее время у того очень резко стало меняться настроение. И ответил все же именно так, как шептались девчонки:
– Наша Кольская мамке завидует, потому что она красивая.
– Ага! – У отца из горла вырвался странный клекот, не пойми что означающий. – Красивая?!