Он не слышал этой музыки со времен монетки, упавшей в старушечью лапку.
— Я таких, как ты... — сообщил Данька далекой бабище, с ужасом понимая, что копирует интонации Жирного. — Знаешь, что я таких, как ты?..
Рядом с мишенью, украшенной смешными бигудями-крохотульками, возникли черные кружочки. Не один, как обычно, а пять-шесть, в два ряда. Данька плотно зажмурил левый глаз, правым всматриваясь в цели.
Со стороны могло показаться: стрелок выбирает, какие поразить в первую очередь.
На верхнем кружочке в центре проклюнулось изображение красного креста, на среднем — тоже. В ушах взвыла и угасла сирена «скорой помощи». Крайний круг выпятился бампером машины, несущейся по встречной полосе. Самый маленький кружок, нависая над бампером, оскалился мордой бешеной собаки.
Что проявилось на остальных, он разглядеть не успел.
— Гри-и... — Бабища сорвалась на визг. — Гри-иша-а-а! Ее лицо налилось кровью, пальцы истерически вертели концы пояса.
— Гришенька-а-а... а-а...
Из недр квартиры, оттолкнув готовую упасть в обморок бабищу, пулей вылетел лысый коротышка в трусах: широких, семейных, в горошек. Резинка трусов врезалась в дряблый живот, коротышка поминутно ее оттягивал.
— Ну отдам! — взорвался Гришенька, он же Григорий Яковлевич, он же Гадюка, плюясь и танцуя на плитке лестничной площадки. Казалось, ему очень хочется в туалет, а кто-то запретил. — Клянусь здоровьем, отдам! Мама, они тебе угрожали? Угрожали, да?! Как не стыдно, пожилая женщина... из-за какой-то вшивой трудовой... я в милицию обращусь...
Это его мать, оторопело понял Данька. Мать, не жена. А сам Гриша куда моложе отца: лет тридцать, не больше. Какой он Гадюка? — он червяк, скользкий и противный... Бабища вернулась на место из дальней дали, кружочки сгинули, музыка замолчала. Лишь в сердце таял мятный приятный холодок.
— Сейчас отдавай, — сказал Данька. — Немедленно.
И слегка катнул лысого Гришу назад, на роликах, целясь в мягкое пузо.
— Да нет проблем! — с отчаянием выкрикнул Гадюка, пятясь в коридор. На носу у него выступили капельки пота.
Данька никогда не видел раньше, чтоб у человека от страха потел нос. — Уже несу! Мама, выпейте корвалола! У вас сердце, мама!
— А у нас, значит, сердца нет! — вдруг закричал отец, грозя кулаком из-за Данькиного плеча. — Мы без сердца! И без получки! И без трудовой! Ну да, мы — быдло, нас обуть — святое дело... Трепло ты, Григорий Яковлевич! Сволочь и трепло! У меня связи, у меня все схвачено... За косой хрен у тебя все схвачено!..
Капелька слюны попала Даньке в ухо. Это не было неприятно. Напротив, отец, безобидный и смешной, когда кричал, ругался и тыкал кулаком в воздух, нравился ему куда больше, чем отец, который сулит «златые горы», хвастается юношескими занятиями боксом и унижается перед Гадюкиной мамашей.
Мамаша, кстати, сгинула, оставив дверь открытой.
Удрала пить корвалол.
6.Чай горчил. И заварен правильно, и настоян должное время, и вода не ржаво-водопроводная — с источника на Павловом поле. А все-таки полное не то.
Старик не без огорчения поставил на стол тяжелый подстаканник, рассудив, что дело в заварничке. Пора менять, хоть и жалко — маленький чайник был куплен в первый день работы Петра Леонидовича в его нынешней должности.
Ветеран!
— Ну, д-дядя Петя! — сидя напротив, ныл He-Король Артур. — Н-не выгоняй, не надо. Ну, п-пожалуйста!
Обычно бравого и задиристого сержанта было не узнать. Внушительный синяк на левой щеке, забинтованное ухо, тоже левое, царапины на ладони. Ухо понять можно, а царапины откуда? Наряд, не вовремя встреченный по дороге из пивнухи «Три танкиста», имел при себе служебного кота?
Впрочем, загадочные царапины — не главное, и не в них причина. Поначалу, после вызволения из узилища, «афганец» держался бодро, поминал непременное «педер сухте» и обещал вернуться в райотдел на БМД-1 с полным боекомплектом. Стало ясно: без должного вразумления не обойтись. Что и было исполнено, четко, быстро и результативно. Петр Леонидович отвез сменщика на место работы, налил чая — и объявил, что через две недели можно будет забирать трудовую книжку. Тут-то Артур и скис — всеконечно, до дрожи в голосе и подозрительного сопения носом.
— И к-куда пойду? Христа ради на водку п-просить? Или как т-твой К-канарис народ развлекать? Дядя Петя, б-бес попутал! Нервы у меня, сам знаешь, находит, п-психом ст-та-новлюсь. Особенно если гадов в-всяких встречу, уродов. Но я... Я валерьянку пить ст-тану! Зарядку делать! А с бухлом завяжу, ей-б-богу! Н-не выгоняй!..
Петр Леонидович вновь поднес стакан к губам. Странное дело, чай словно образумился. Даже пить приятно. Помиловать заварничек ради такого случая, что ли?
— Зарядка — хорошо, — начал он, понимая, что каждое слово следует подбирать тщательно, будто патроны перед зачетной стрельбой. — И пить бросай, давно пора. Только, Артур Николаевич, не в том дело.
Впервые поименованный в тировых стенах с «ичем», отставной сержант побледнел. Тон был выбран подходящий, прокурору впору.
— Чего ты бузишь? Срываешься почему? А потому, Артур Николаевич, что ты, здоровый мужик, дела на руках не имеешь. Тирщик на полставки — это что, работа? Помнишь, когда я тебя на службу брал, о чем разговор шел? Оклемаешься — серьезным делом займешься. Будем считать, что нынешний инцидент — удачный повод. Устроиться я помогу. Не пропадешь, сержант, не в окружении.
He-Король моргнул, схватил стакан и глотнул чая, не почувствовав вкуса. Сделал еще один глоток, поставил стакан, потер бинт, скрывающий пострадавшее ухо.
— Г-гонишь все-таки? Чем я с-серьезным займусь, дядя... П-петр Леонидович? Учиться поздно, г-голова не п-пашет, сам знаешь, д-дырявая она у меня. В охрану не пойду, с-сучья работа. В б-бандюки, что ли? Я чего за место д-держался, п-полы драил и ружья п-подносил? Стрелком хотел стать. Н-настоящим! К-как ты!
Теперь моргать довелось старику.
Артур подался вперед. Опасливо оглянулся, словно даже в этой маленькой каморке могли скрываться злокозненные «педер сухте».
— Н-не сдашь ты меня, дядя П-пе... Петр Леонидович. Не такой т-ты человек. Потому скажу, не п-побоюсь. Знаю я, что ты не просто в т-тире этом п-пенсию высиживаешь. И не в бункере д-дело: что тут т-тир, что там, м-мало разницы. Работа у т-тебя имеется — тайная, с-серьезная. Стрелок т-ты! Не к-киллер — выше, а как выше, и подумать боюсь. А чтобы п-поверил, скажу. Раньше вы, ст-трелки, «крышу» в городском с-совете имели. Отдел б-был, «Драй Эс» назывался. Позже вы на п-полную нелегалку ушли...
Старик дернул губами, надеясь, что густые усы не подведут: спрячут усмешку. Operta quae mere, aperta sunt — если на совсем древнем арго. Все тайное рано или поздно становится явным.
Сектор, официально именовавшийся «Сектором сезонной статистики», они называли по-всякому, даже «Семеро Сукиных Сыновей». «Драй Эс» предложил он сам — в честь популярного чистящего средства. Маленький тюбик с зеленой полосой, «Производство Германской Демократической Республики»... Интересно, что сержант понимает под словом «стрелок»? Так они себя никогда не звали. Значит, о тирменах Артур не слышал.
Что не может не радовать.
— Стрелком стать хочешь, Артур Николаевич? — Старик уставился в стену поверх фотографии Настасьи Кински. — В высшую касту перейти?
— Д-да!
Артур вскочил — и замер, остановленный резким движением ладони.
— Садись, не мельтеши. Если честно, присматривался я к тебе. Но стрелок должен уметь стрелять...
Бывший сержант открыл было рот, но второй резкий жест заставил его прикусить язык.
— Присматривался. Не подойдешь. По здоровью.
Теперь следовало выждать, пока горячий «афганец» не поднимет стул за одну ножку два десятка раз, не предложит отстоять полчаса на голове или не начнет жонглировать пудовой гирей. Если Артур не поверит, дело может дойти до Великой Дамы. Не хотелось бы, жаль парня!
— А теперь слушай, — начал Кондратьев, когда стул вернулся на место. — У тебя черепное ранение, серьезное. Даже в обычной жизни — ничего хорошего, сам говорил. А когда ты начинаешь стрелять... Сказать, что бывает?
В глазах Артура мелькнула странная обреченность, и старик понял: не ошибся. И прежде, не подпуская сменщика к серьезному делу, и теперь.
— Ты целишься, смотришь на мишень, а мишень исчезает. И ты видишь врагов, гадов, уродов, «педер сухте». Так, Артур Николаевич?
Вместо ответа сержант громко охнул. Старик отхлебнул чая и перевел взгляд с улыбающейся Кински на хмурого сосредоточенного Артура, запечатленного неведомым сослуживцем на фоне мрачных скал. «Возле Г-герата», — пояснил сменщик, прикрепляя фотографию к стене.
Петр Леонидович сейчас каялся, что откладывал разговор до последнего.
Петр Леонидович сейчас каялся, что откладывал разговор до последнего.
Жалость — плохой советчик.
— Ты стреляешь в них, убиваешь одного за другим — и тебе становится лучше. Потом, если с этими «сухте» в жизни случается беда, ты начинаешь верить, что это — твоя заслуга. Так? Отвечай!
Тяжелый вздох, нервный хруст пальцев.
— Т-так. Да!
— А ты стреляешь дальше. Мишеней нет, там снова лица. Не враги, не «сухте» поганые — незнакомые, ни в чем не виновные. Ты убиваешь их, и тебе хорошо. Очень хорошо, Артур. Так? А потом... Потом ты вновь начинаешь узнавать в мишенях... Сказать, кого именно?
— Н-нет! Я не хотел... Не с-стрелял!..
— Стрелял! Не ври мне! Стрелял, и с удовольствием!
Отводить взгляд от старых фотографий Петр Леонидович не стал. Смотреть на Артура в этот миг не хотелось.
— Я н-не... Случайно!.. Это т-только мишени, ерунда, жестянки...
Рядом с гератским фото висело другое. Бравый сержант перед дембелем — веселый, довольный жизнью, в сдвинутой на ухо панаме. Не Афган — Средняя Азия, Бухара. Почти дома.
— Только мишени, — машинально повторил старик. — Ерунда и жестянки...
Фотографии стали маленькими, подались назад, словно пытаясь скрыться в густой зелени июньского леса. Но стрелка, берущего прицел, это не смущало. Рука привычным движением взялась за цевье. Выстрел, выстрел, выстрел. Без промедления, без промаха, без пощады...
Почудилось. Слава богу!
Он встал — хрустнув коленями, рывком. С громким стуком отставил в сторону стул. А сейчас — главный калибр!
— Спросишь, Артур Николаевич, откуда я все знаю? Мысли читать не умею, да и без надобности мне телепатия. Ты здесь психа Канариса помянул? Старшину запаса Андрея Ивановича Канари? Он тоже хотел стать стрелком: наилучшим. Лупил по всему, что видел. Кто он теперь, пояснить — или не надо? Хочешь на пару с ним работать? Два брата-акробата? Орденами поделиться?!
И, предупреждая вопросы, произнес голосом холодным, мертвым:
— В секторе «Драй Эс» нас семеро числилось. Великолепная семерка. Остались двое — я и Андрей. Ему очень повезло в сравнении с остальными. И тебе повезло, Артур Николаевич, — поговорили вовремя. У самого краешка, считай.
Теперь — улыбнуться, искренне, с облегчением. И не отводить взгляд. Шок у парня пройдет, поболтаем о чем-нибудь спокойном: физзарядка, знакомый невропатолог, насчет двух недель мы погорячились, никто Артура не гонит, никуда не торопит...
И — звать сменщика по имени, без отчества.
Чай был выше всяких похвал. Бра «Привет из Сочи» честно пыталось обеспечить уют. Трудный день заканчивался вполне прилично.
...Петр Леонидович солгал в одном — старшина Канари все-таки стал тирменом. Самым лучшим, самым удачливым из всех, кого приходилось встречать за свою жизнь тирмену Кондратьеву. Именно об этом он и написал в давнем рапорте. Нельзя возлагать бремя неудобоносимое на тех, кто не готов. Обычного стрелка учат много лет, тирмена — целую жизнь. С той секунды, когда рука нащупывает в кармане маленький серебряный кругляш с запрещенным двуглавым орлом и короной над цифрой «5».
«Полюби меня немножко, молодца! Подарю тебе сережки с мертвеца!.. »
Чтобы взглянуть на табличку, пришлось вначале сдвинуть налезшую на самый нос шапку-ушанку, поднять голову, а потом долго моргать: непрошеная снежинка угодила аккурат в левый глаз. Вдобавок ныла шея — застудил, немудрено. Матушка всегда следила, чтобы он надевал по такой погоде шарф. Только где его нынче возьмешь, шарф? Хорошо, шапку не потерял.
«Средний проспект».
Пьеро прочитал надпись на желто-черной жестяной табличке дважды, прежде чем понял, что именно не так. Нет привычной «яти», сменили. Мальчик всмотрелся, уклоняясь от наглых снежинок. Нет, не сменили, просто закрасили. Была буква — нет ее. Холодно, сыро, «яти» нет, и очень хочется есть...
Он глубоко вздохнул, поморщился от боли.
Позади 12-я Василеостровская линия, впереди — неведомый Средний проспект. Чужой холодный город, закрытыедвери подъездов, равнодушное «нет такого, забрали», встретившее его по адресу, заученному три месяца назад.
Очень хочется есть... Нет, не хочется.
Нельзя.
Пьеро сунул покрасневшие от холода ладони в карманы шинельки и решил идти прямо по проспекту. Так советовал папа: если заблудился, иди самой широкой тропой. Правда, тогда они были в лесу, а сейчас вокруг пятиэтажные дома бывшей столицы — города Петрограда, который отец упорно именовал Санкт-Петербургом. На все возражения отвечал: город назван именем Апостола, а не какого-то ординарного Петра, будь это Петр Романов, Петр Столыпин, Петр Бернгардович Струве или даже малолетний шкодник Пьеро.
Мальчик потянулся к ноющей шее, еле удержавшись от стона. Правильнее всего вернуться на вокзал, все равно на какой, но лучше — на Московский. Найти что-нибудь поесть, затем пытаться подцепиться к поезду. Но он знал: не доберется, сил не хватит. Идти по проспекту еще сможет, значит, надо идти, идти...
— Молодой человек... Молодой человек!..
Тихий голос заставил остановиться. Вертеть шеей было больно, поэтому мальчик повернулся весь — маленький, грязный, в гимназической шинели с чужого плеча, тоже грязной, без пуговиц и погон.
— Молодой человек! Соблаговолите оказать милость!..
Нищенка. Серый платок поверх кучи тряпья. Лица не разглядеть.
— Если имеете возможность помочь... Я давно не ела.
Прежде чем пошарить в пустом по определению кармане, Пьеро успел удивиться. Нищие просят там, где подают. Возле церкви или на вокзале. А у кого просить здесь? Проспект со скучным названием «Средний» пуст, мокрый снег заметает мостовую, ранний зимний вечер вступил в свои права.
— Подайте!..
Мальчик честно ощупал карманы. Подавать нищим — божье дело. Матушка и папа всегда подавали и его учили. «Пускай хлеб по водам», — часто повторял отец. Тем более старуха возле забитой крест-накрест двери подъезда не из тех, что годами приживаются близ церквей или у богатого кладбища. «Соблаговолите!.. » Можно даже мандат не спрашивать — из «бывших». Из таких, как он сам. Но он молодой, сильный, ему целых восемь лет, с ним ничего не случится, если, конечно, удастся поесть.
— Извините, сударыня. — Вредная снежинка попала прямо в рот, и мальчик сглотнул. — У меня...
Не договорил. Левая ладонь, обследовавшая теперь не карман — дырку в кармане! — скользнула по маленькому кругляшу. Ну конечно! Шинелька досталась ему с дыркой, а он не догадался поискать за подкладкой. А вдруг там целая пещера Лейхтвейса с сокровищами? Пусть не вся, пусть лишь закуточек...
...Серебряный пятачок. Настоящий, с запрещенным двуглавым орлом и короной над цифрой «5». Серебро! Не веря, мальчик поднес монету к глазам. Вспомнилось, как герои книг пробуют драгоценные металлы на зуб. Интересно, что нужно почувствовать, кусая пять копеек 1911 года выпуска? Наверное, уважение — монетка на четыре года старше его самого.
— Вот спасибо, молодой человек! Дай вам бог...
Пьеро болезненно ощутил пустоту в животе. Серебряная монета, пусть отмененная и запрещенная вместе с клювастой птицей, ее украшавшей, — это не буханка хлеба, не калач с настоящей убоиной. Можно взять щей, жирных, наваристых. Большую, полную до краев миску...
— Дай бог счастья и удачи!..
Ему восемь лет, он молод и силен. «Ты выживешь, ты сможешь», — сказал папа. Надо лишь добраться до Московского вокзала, поесть, забиться в пустой вагон-«телятник», выспаться... Нищенка не пропадет, ей подаст кто-то другой. «Бывшей» не надо уезжать из чужого холодного города, где никто не встретил, никто не ждал.
Мальчик давно понял: когда устал и болен, когда плохо, мысли становятся длинными — такими, что и до конца не додумаешь. Вот когда здоров, тогда и мысли легкие словно птицы.
— Возьмите, пожалуйста.
Рука дрогнула. Серебряный кругляш воспользовался этим: прыгнул, весело блеснув полированным бочком. Далеко убежать не смог — ладонь нищенки метнулась навстречу, ухватила, сжала худыми костистыми пальцами.
Подержала.
Кинула в пустую банку из-под ландрина.
— А удача вас прямо на углу ждет. Идите, не бойтесь!
Пьеро кивнул, повернулся, стараясь не двигать шеей, прикинул, что надо сказать «спасибо». Не сказал — поглядел вперед, в снежную мглу. Знать бы, какие углы у проспекта! А еще подумалось, что монетка-пленница, с глухим недовольным стуком упав в жестяную банку, обернулась незнакомкой — без орла, без короны, с загадочными буквами или цифирками. Наверно, почудилось. С голодухи бывает.
Мальчик втянул голову в плечи, охнул и двинулся вперед по заснеженному тротуару. Где-то тут ждет заветный угол, который «прямо». Шаг, еще шаг, еще. Идти легко, особенно если сощуриться. А лучше — закрыть глаза.