Хоть и невеликая была усадьба у кузнеца Апраксия, да аккуратная, ладная – и забор ладный, и ворота не накосяк, и двор выметен чисто. Окромя жавшейся к ручью под навесом кузни, имелись две небольшие избенки на подклетях – одна с резным крыльцом да с наличниками, как видно, хозяйская, другая, попроще, для подмастерий. Еще был амбар, баня и коновязь с яслями для лошадиного корма.
Ворота открыли сразу, едва только завидели возможного клиента – вихрастый русоволосый парень с манерами ушлого работника автосервиса тут же и спросил:
– Не изволите ль чего, господине? Все ль подобру, поздорову?
– Да, в общем-то, в порядке, – расслабленно улыбнулся Егор. – Разве что ручник барахлит, тросик… Тьфу ты! Прихрамывает, говорю, как-то странно коняга.
– Глянем-посмотрим, – парень потер руки. – Давайте поводья, господине…
– Хотелось бы на всякий случай перековать кое-что… А то дорожка предстоит дальняя.
– Перекуем… – привязав коня, вихрастый сноровисто осмотрел подковы… – Левую переднюю – обязательно надо, да и заднюю правую хорошо б… Много ездите?
– Да бывает.
– Почаще в кузницы заглядывайте, господине. А то эдак, в пути-то, и все подковы можете потерять… Немножко пождите, сейчас я хозяину скажу. В кузницу сами пойдете?
– Сам.
– Ну, сейчас… скоро.
Апраксий-кузнец оказался человеком вполне интеллигентным – худощавым, с седоватой бородкою, вовсе не бугаем с перекатывающимися под кожею мускулами и кожаным фартуком на голое тело. Фартук, конечно, присутствовал, только – поверх серой посконной рубахи с аккуратными заплаточками на месте прожженных искрами дыр. Видать, жена у кузнеца хозяйка добрая… или дочки – вона, мал мала меньше на крыльцо высыпали, уставились на Авраамку глазищами, смеялись.
Дело свое кузнец, впрочем, знал туго – подковы поменял на раз и запросил недорого, пригласив «заезжать иногда», так сказать, для профилактики.
– Спасибо, – искренне поблагодарил князь.
Через дорогу, на той стороне ручья, что ближе к окольным крепостным стенам, ударил колокол.
Егор прислушался, поглаживая коня по холке:
– В церкви Федора Стратилата бьют. Красивая.
– Церковь-то красивая, – скривился Апраксий. – А вот поп – мздоимец. Дьячок – пьяница, о звонаре вообще помолчу – Господа гневить не буду.
– А что со звонарем-то не так? – Вожников нарочно поддержал тему.
Кузнец махнул рукой:
– Да обормотина…
– Понятно! – охотно покивал Егор. – А вот если б миряне сами выбирали себе священников – такого непотребства бы не было! Как вот у немцев, в Чехии.
– А вы что же, господин, там бывали? – вытерев руки о фартук, неподдельно ахнул Апраксий.
Князь рассмеялся:
– Бывал ли я там? Да я с самим профессором, доктором Яном Гусом лично знаком, и добрые беседы с ним имел частенько.
– С самим Гусом?! – не поверил кузнец. – Да быть такого не может!
– Удивлены? – Вожников пригладил волосы и небрежно поправил пояс – иноземной, немецкой, работы. – А зря удивляетесь. Помнится, последний раз мы с профессором Гусом дискутировали о пользе и вреде богослужения на чешском языке… и о множестве обитаемых миров тоже речь шла. Ну и о том, что нечего Церкви владеть землями, стяжательством заниматься! Прежние-то епископы нищенствовали, а эти, нынешние? «Ролексы» золотые носят, на «Мазератти» да прочих «Феррари» рассекают бесстыдно! И это я уже не говорю о гомосексуальных скандалах!
– О чем, мил человек?
– А, не вникайте. – Вожников небрежно махнул рукой, чувствуя, что задел собеседника за живое, подсадил, так сказать, на крючок. – Всем ведь ясно, что епископы-то наши богатства, власти земной алкают!
– Верно, верно говорите, господине! – Признав своего, Апраксий радостно заулыбался. – Может, вы и Никиту Злослова знаете?
– Встречались, было дело, – охотно покивал Егор. – Однако так, шапочно – лично-то хорошо не знакомы.
Кузнец благостно прищурил глаза:
– Ах, до чего ж с умным человеком поговорить приятно! Вы, господине… вы знаете что… а не откажете ли ко мне в избу зайти – испили б кваску, с жары-то…
– Кваску, говорите? А что ж, можно и кваску. Не худо!
– Ну, тогда милости прошу. Во-он то крылечко. А я посейчас догоню, руки вымою только.
Примерно через полчаса Вожников уже знал о новгородских стригольниках если и не все, то многое, особенно непосредственно касавшееся их внутренних взаимоотношений, весьма далеких от христианского терпения и миролюбия. Собственно, именно по этому вопросу – терпение и миролюбие – и разгорались страсти: часть еретиков во главе с Никитой Злословом представляла собою, говоря политическим языком, умеренное крыло, другие же, обычно собиравшиеся в корчме Одноглазого Карпа, – экстремистское. И это экстремистское крыло – местных таборитов – кто-то явно подкармливал, кузнец не знал кто, но…
– Серебришка-то них много. – Отпив квасу, Апраксий с осуждением покачал головой. – Сам-то Карп не особо своею корчмой и заботится, между нами говоря – и вообще никак, а живет не хуже других, недавно вон мельницу по-на Заборовье купил, а мельница та немало стоит.
– Может, какой доброхот боярин пожаловал?
– Таких богачей и у нас нету, а уж у Карповых – и подавно! У них все больше голь перекатная, шпыни ненадобные да шильники, что орут по корчмам – мол, отнять все да поделити!
– Деньги, говоришь, есть, а бояр нету, – поставив кружку на стол, задумчиво протянул князь. – А что у них там за народ-то?
– Я ж и сказал – шпыни!
– А нет средь них такого – не особенно молод, но и не стар, лицо приятное, белое, сутулится…
– Хм… – Кузнец почмокал губами. – Да много таких, господине.
– Прыщи у него еще на лице.
– С прыщами да рябых – тоже хватает.
– Да! – вдруг вспомнил князь. – Говорит он не по-новгородски – «исчо», «зачэм»…
Апраксий неожиданно хлопнул себя ладонями по коленям и расхохотался:
– Да! Вспомнил такого. Был, был, как раз у Карпа я его и видал как-то. Лицом бел, прыщатый… и говорит не по-нашему. Ондреем звати! Два разка я его всего-то и видел, когда в корчму к шпыням приходил, Никиту Злослова послушать.
– А кто он, этот Ондрей? Откуда?
– Того, мил человече, не ведаю. Сказал же – два раза всего и видал.
К тому времени как Вожников покинул избу гостеприимного кузнеца, Авраамка уже успел поболтать с девчонками и с молотобойцем – да все без толку, ничего нового для порученного ему дела не вызнав.
– Зато я кое-что вызнал, – влезая в седло, усмехнулся князь. – Значит, говоришь, в корчме Одноглазого Карпа приняли тебя нелюбезно?
– Не то слово, господине! Хорошо, вовремя ушел, а то б так наподдали!
Переехав по мосту на Пробойную, Егор на некоторое время замолк, думал, искоса посматривая на идущего рядом с конем подростка. Думал не так уж долго, но и не сказать чтоб мало – проехал церковь Святого Климента, поворот на Лубяницу, еще один поворот – на Ивановскую улицу, к Торгу, и лишь у Немецкого двора Вожников придержал лошадь, жестом подозвав отрока:
– На Торговую площадь иди… Поспрошай там, как все было перед тем как боярина твоего с моста скинули. Степанко там народ подзуживал… а может, кто и еще? Его-то мы спросим, но и ты поспрошай, выясни.
– Слушаю, господине.
Поклонившись, Авраамка побежал обратно, свернув у высокой каменной церкви Святого Георгия к Торгу. Вожников еще немного подумал, повернул на Ильину – к Виткову переулку, к корчме Одноглазого Карпа… Да не доехал! Подумалось вдруг – а зачем их, гадов, раньше времени настораживать? Этот подозрительный Ондрей, что возле стригольников трется, вероятно, весьма непростой тип, да и сам Карп – не подарок. С утра малец к ним забегал, с обеда вот – еще кто-то, и все с расспросами. Не слишком ли много любопытных за один день? Тут и дурак насторожится, а Одноглазый, насколько знал уже князь, далеко не дурень – мельницу прикупил, ишь ты. Интересно, на себя записал или на кого другого?
Это хорошо, что у Карпа мельница, ею-то его и прищучить, как время придет… или не ждать? Сразу наехать да спросить про Ондрея? Расскажет? Может, и расскажет, да только как проверить – правду иль нет? Мало еще информации, мало – а значит, рано трогать корчму. Подождать – что там по поводу начала мятежа выяснится: сегодня Авраамка выясняет, завтра еще людишек послать, да и спросить тысяцкого: какие-то следственные действия уж его-то люди должны были провести – пущай доложат в подробностях! Странно, что еще до сих пор не доложили.
Вернувшись к себе в бывшие амосовские хоромы, Егор собрался было с порога послать человечка к Федору Онисимовичу, тысяцкому, да опоздал – сам тысяцкий в покоях князя великого дожидался.
– А! Федор Онисимович! – Войдя в людскую, князь лично пригласил гостя в горницу. – Прошу, прошу, заходи. Что поведаешь?
– Да ничего доброго, княже, – поклонившись, вздохнул тысяцкий. – Ты просил бунтовщика Степанку привести.
– Да ничего доброго, княже, – поклонившись, вздохнул тысяцкий. – Ты просил бунтовщика Степанку привести.
– Ах да, да, просил. – Сбросив дородный плащ, Вожников уселся в кресло. – Так где он?
– Уже, господине, верно, в аду!
– Как в аду? – не понял Егор. – Он что, умер, что ли?
– Убили, великий князь. – Федор Онисимович тяжко вздохнул, от чего дородный живот заколыхался волнами, словно стоячая в омутке вода от брошенного камня. – Виноват, недоглядел, да и…
– А как убили? – не дослушав, перебил князь. – В камере… в узилище придушил кто? Или ножом зарезал?
– Стрелой, государь.
– Стре-лой?! Эко!
Вожников недоуменно моргнул, удивляясь царящим в узилище порядкам, точнее говоря – бардаку. Ладно нож или там кистень, но лук со стрелами в камеру пронести! Хорошо, не пушку!
– Слышь, Федор Онисимович, у тебя там людей-то вообще обыскивают?
– Обыскивают. – Тысяцкий набычился и нервно пригладил бороду. – С улицы достали, через оконце.
– С улицы? Это ж какой же был стрелок!
– Посредь бела дня отвлекли стражу, к оконцу подобрались, в темнице Степанку кликнули, он и подошел… вот и словил стрелу-то!
– И – наповал?
– Из самострела, великий государь, били. Считай, почти что в упор. – Тысяцкий вновь вздохнул и качнул головою. – Дознанье провели сразу же, как узнали. Стрелка, конечно, уж давно след простыл, а стражников виноватых я велел кнутом драть да в башню бросить. До твоего, княже, распоряженья. За тем и пришел.
Егор побарабанил пальцами по столу:
– Да-а… дела у вас. Государственная тюрьма, и – такое! Что сами-то стражи видели, на что отвлеклись?
Визитер неожиданно сконфузился:
– Да из-за баб все, княже!
– Из-за ба-аб? – поднял левую бровь Вожников. – Из-за каких баб-то?
– Да две козы драные. Темница-то – в башне каменной у Вознесенских проезжих ворот, над которыми тоже башня, да дорога ведет из Детинца чрез земляной город, чрез вал – на Людин конец. Да ты сам, княже, знаешь…
– Да знаю, знаю. – Егор нетерпеливо махнул рукой. – Ты, Федор Онисимович, не про башни, ты про баб говори!
– Так я ж и говорю, – покивав, продолжал тысяцкий. – Там, рядом, Покрова церковь, да и Святая Софья – народу всегда много, доброхоты мнози узников подкармливают, через оконце пироги, яблоки передают да яства всякие, како и всегда, иначе б перемерли все в темнице-то с голодухи.
– Черт! – снова перебил князь. – Вот ведь, блин… Надо бы централизованно кормить, узников-то, хотя бы самых важных. Баланду им варить, что ли, на доброхотов не надеяться, иные-то доброхоты со стрелами, вишь. Ай, Федор Онисимович, извини – что там про баб-то?
– Про баб? Две потаскухи подралися бесстыдно, шильницы! Как раз возле церкви Покрова и подрались, вот и засмотрелась стража – с башни-то все хорошо видать.
– Так что воины-то твои, драк или баб не видали? – Егор покусал губы. – Почто так отвлеклись-то? Чаю, скучно было на посту стоять?
– Дак, кто ж знал, княже, что Степанку – стрелой. Видать, выжидали да…
– А может, не выжидали? Может, подстроили все с этой дракой, бабами? Их, кстати, не схватили? Ну, хотя бы приметы-то должны быть, коли стражи так внимательно смотрели… куда не надо!
– Да есть приметы, – тысяцкий пригладил бороду. – Только, княже, такие, что ко многим подходят. Бабищи младые, красивые, дрались – любо-дорого глянуть.
– Как это – любо-дорого?
– Так стражи говорят… ух, шпынищи!
– Вот что, Федор Онисимович. Давай-ка этих стражей – ко мне.
Поднявшись с лавки, тысяцкий поклонился да, перекрестившись на сияющий серебром окладов иконостас в красном углу, направился к двери.
– Постой-ко, Онисимыч, – вдруг вспомнил князь. – У тебя за Славенским концом кто приглядывает? В смысле – не за стражей, а за шпынями всякими.
– За Славенским? За шпынями… Да Рыков Михайло, человече служилый, дьяк. Не боярин, из житьих людей, одначе дело свое дюже ведает.
– Что ж раньше-то про него молчал? Рыкова этого – тоже пришли.
Первым – сразу после полудня, князь едва успел оттрапезничать – явился с докладом Авраамка. Весь такой гордый, с глазами сияющими:
– С Торга люди – квасник Илья, Почугай-сбитенщик, да Евдоким-пирожник, да мнози – видали со Степанкою рядом некоего человечка неведомого – лицом бел, сутулый. С прыщами!
– Оп-па! – Вожников потер руки. – Случайно, не Ондреем человечка того звать?
– Того не ведаю, – виновато потупился отрок. – Не знают они, как того прыщатого шпыня зовут, однако, как бунт был – видали частенько. Подзуживал!
– Слыхал, Федор? – Егор обернулся к старшему дьяку, скромненько скрипевшему гусиным пером у себя в углу. – Надо бы этого шпыня в розыск. Приметы расписать подробно! И про говор – «исчо», «зачэм» – не забыть. Займися, Федя!
Дьяк поднялся на ноги и приложил руку к сердцу:
– Так я, княже великий, – уже. Все расписал, глянешь?
Князь отмахнулся:
– Да ладно, уж тебе-то верю. В типографию отнеси да распорядись.
– Сделаю, великий государь.
Отпустив Авраама домой – отрок еще считался «божинским», – Вожников хотел было пару часов вздремнуть… или не вздремнуть, а просто понежиться с любимой женою, уже и кафтан расстегнул – да вошел Феофан-стольник с вестью: стражники нерадивые прибыли.
– Ну, прибыли, так давай их сюда по одному, – распорядился Егор. – Сколько их там всего?
– Всего, государь, двое.
Первый страж – нечесаный, с козлиною бороденкой мужик лет тридцати, весь какой-то скукожившийся и смурной, с порога показался князю не глупым, но вот как только открыл рот…
– Дык это… оны дви… гадины… ух… Онна другой по уху – хабах, хабах! А мы глядели…
– С чего драка началась, не видали?
– Да не, княже. Не.
Примет стражник тоже не помнил, бубнил только, что «вельми красны корвищи», да что «одежонку рвали», однако ни цвета волос, ни сложения, ни даже конкретного возраста «корвищ» толком не разглядел, не запомнил, а то, что запомнил, на что обратил внимание, объяснял с большим трудом, примерно как учащийся восьмого класса коррекционной школы пытался бы своими словами пересказать самый простой текст – «ну, это самое, короче, как бы».
Едва взглянув на второго стража, Вожников тяжко вздохнул и скривился – здоровущий, с покатыми плечами борца и детским наивным лицом, парняга на мыслителя на походил вовсе, а походил на телезрителя-пивохлеба – аудиторию всякого рода криминальных новостей, боев без правил и прочего мордобития.
Ну, раз уж позвал, так не прогонять же – все же придется выслушать… насколько это выйдет, насколько сей парнище вообще способен к разумной и членораздельной речи.
– Ты, значит, тоже баб этих толком не запомнил?
– Коя-что, господине, запомнил, – поклонился страж. – Одна рыжая была, лет, может, тридцати иль чуть помене, другая – светленькая, помоложе. Ростом… на голову пониже меня, обе. Рыжая – в теле, а светленькая – тоща.
– Одн-а-ако! – Егор удивленно покачал головою. – Что еще про них скажешь?
– Да кой-что сказати могу, государе, – шмыгнув носом, заверил здоровяк, широкое лицо которого теперь уж не казалось князю ни детским, ни наивным. – В темнице-то, чай, помыслил… мысли-то выложить?
– Выкладывай, выкладывай, господин… Теодор Адорно! – засмеялся Вожников. – «Новые левые», франкфуртская школа… изучал когда-то. Хотя, вижу, вам ближе экзистенциализм… месье Сартр? Ну-ну, что глазами пилькаешь? Говори же! Все говори, что считаешь нужным, и особенно то, что таковым не считаешь.
Приободренный таким образом стражник приосанился, даже, кажется, стал выше ростом и дальше говорил все так же здраво, с рассуждениями, чем очень понравился Егору – прямо не часовой, а философ!
– Как все началось, я, господине, не видел, да и напарник мой, Окулин, тоже. Просто вдруг повернулся на паперть посмотреть – а там они уже дерутся. Ну, эти две бабы. Я теперь-то смекаю, драться они не просто так начали – а чтоб нас отвлечь.
– Это с чего ж мысли такие? – насторожился князь.
Незадачливый караульщик пригладил волосы:
– Время уж больно удобное выбрали – в Покровской церкви как раз служба началась, обедня, народ с паперти схлынул. Если б они допрежь того драку учинили – так люди-то разняли бы вмиг. Да и заметили бы поболе… А так – паперть пуста, все в церкви, одни мы с Окулиным на башне – службу несем.
– Так-та-ак… – потер руки Вожников. – Ну, продолжай, продолжай, чего замолк-то? Чувствую, у тебя еще какие-то мысли имеются!
Здоровяк поклонился:
– Да уж, княже, есть. Дале, как драка пошла, особливо не вопили – а должны бы, бабы-то когда подерутся, так обязательно с соплями да с криком. А эти – тишком. И – одежку как-то на себе разорвали быстро, а одежка-то справна, не сказать чтоб рванина. А светленькая рукой махнула – у нее и платье до пояса разорварось, засверкали груди… потом и у рыжей – тут же! Мы с Окулиным давай им кулаками махать – мол, разойдитеся…