Уже запоздно Лемерль, собрав свои трофеи, покинул зал суда. Отказался останавливаться в гостинице, сославшись на то, что более привык к походным условиям. Поляна возле городских ворот послужила нам местом для лагеря; измученные, мы располагались на ночлег. Перед тем как свернуться комочком на матрасе из конского волоса, я в последний раз погладила чуть округлившийся живот. «Завтра», тихонько пообещала я себе.
Завтра я оставлю его.
Ни единая душа не слыхала, как он уехал. Наверно, обвязал тряпками подковы лошади, обвил лоскутами сбрую и колеса фургона. Может, предрассветная мгла укрыла его пеленой, приглушив шум его побега. Может, я просто слишком устала накануне, слишком была занята собой и своим будущим ребенком, чтоб прислушиваться: на месте ли он. До той ночи между нами существовала какая-то прочная связь, мощнее, чем моя прежняя пылкая влюбленность или те ночи, когда мы любили друг друга. Мне казалось, я его знаю. Мне были известны его причуды, его игры, внезапные приливы жестокости. Ничто в нем уже не могло ни удивить, ни поразить меня.
Когда я поняла, что заблуждалась, оказалось слишком поздно. Птичка улетела, наш обман был раскрыт, Леборнь с перерезанной глоткой лежал под фургоном и среди обманчивого рассвета солдаты новой инквизиции поджидали нас с самострелами, дубинками и мечами, с цепями и веревками. Мы все упустили из виду в своих расчетах одно обстоятельство, одну малость, которое вмиг обратило все наше торжество в прах.
Ночью домой вернулся судья Реми.
11 ♥17 июля, 1610
От того дня мало что осталось в моей памяти. Любой обрывок — как нож по сердцу, но иногда прошлое является мне в застывших картинах, как в свете волшебного фонаря. Руки стражников, выволакивающие нас из постелей. Леборнь, найденный с перерезанным горлом. Падающая наземь, срываемая с нас одежда. Но больше всего запомнились звуки: фырканье лошадей, звяканье сбруи, смятенные вскрики и громовые приказания, вырывавшие нас, беспомощных, из сна.
Слишком поздно я поняла, что происходит. Если бы сообразила раньше, сумела бы удрать под покровом мглы в общей суматохе — отважней всех, как дьявол, отбивался Буффон, и несколько стражников оставили нас, навалились на него, — но я все еще воспринимала происходящее как в тумане и ждала, что вот-вот появится Лемерль и придумает, как нас высвободить; но время уходило вместе с этой надеждой.
Он нас бросил. Сам спасся; видно, почувствовал приближение опасности, знал, если мы затеем бежать толпой, его, скорее всего, поймают. Леборня, который, видно, учуял его вероломство, было опасно оставлять живым. Карлика нашли под фургоном с перерезанным горлом, с обезображенным лицом. Остальных — женщин, цыган, карликов, всех, кого легко заменить, — Лемерль швырнул под ноги своим преследователям, как пригоршню монет. Выходило по всему, что Лемерль нас продал. Уже в который раз.
Только слишком поздно я это осознала. Нас заковали в кандалы, повели одной цепью, по обеим сторонам шагали вооруженные стражники. Эрмина рыдала в голос, волосы упали ей на лицо. Я шла за ней, гордо расправив плечи. Буффон хромал сзади, кривясь от боли. Стражник с моей стороны — жирная свинья с сальными глазками и ртом-пуговкой, — похотливо забормотав, потянулся рукой к моей щеке. Я с ненавистью сверкнула на него глазами, жаркими и сухими, точно раскаленные камни.
— Посмей хоть пальцем тронуть, — еле слышно выдохнула я, — мигом хотелка отсохнет, я ведь не проста, знаю нужное словцо...
— Ты свое, сучка, получишь, — огрызнулся стражник. — Уж я позабочусь.
— Кто б сомневался, скотина! А про словечко-то помни!
Глупо было мне ему угрожать. Но меня всю трясло от ярости. Казалось: если смолчу — разорвет на части.
Снова и снова в голове кругами, точно тупой мул за колесом, медленно по ходу выстраиваясь, тянулась мысль: как он мог так поступить? Со мной! Ладно, с Эрминой, ладно, с Буффоном и Беко. С карликами. Но со мной? Почему он не взял с собой меня?
И это открытие — если б он позвал, я бы, верно, пошла за ним — мгновенно, резко наполнило меня жгучим отвращением к себе. Я-то считала себя достойнее, лучше, сильнее, порядочнее многих. Но в Лемерле, как в зеркале, отразилось то, какая я на самом деле. Значит, и я способна на предательство. На трусость. На убийство. Вот, значит, какая я. Ярости моей не было конца, как и желанию его кроваво покарать. Эти мысли не давали мне покоя во сне, плотно окутывали при свете дня.
Арестантская была забита битком, и нас заперли в подвалах суда. В каморках с земляным полом было холодно; стены, точно иней, покрывал солевой налет. Я вспомнила: если к соли добавить немного серы и угля, получится неплохое взрывчатое вещество, — но что мне было от этого толку. Здесь не было окна, не было выхода, дверь заперта. Опустившись на влажный пол, я принялась обдумывать свое положение.
Виновность очевидна. Никто и слова в защиту не скажет. У судьи Реми оказался богатый выбор — как же, Лемерль предоставил ему столько возможностей. Воровство, порча, самозванство, ересь, бродяжничество, колдовство, убийство — любое из этих обвинений могло по закону окончиться смертным приговором. Другой бы — верующий — мог обрести утешение в молитве, но молиться я не умела. Для таких, как мы, любил повторять Леборнь, Бога не существует, потому что мы не созданы по его образу и подобию. Мы — блаженные шуты, недоделанные, в нас что-то треснуло при обжиге. Откуда нам знать, как надо молиться! А если б знали, что могли бы мы сказать Ему?
Я села, опершись спиной о каменную стену и вытянув ноги на утрамбованном земляном полу, и так просидела до самого рассвета, согревая обеими руками новую жизнь в своем чреве, слыша через стену звуки чьих-то рыданий.
Как вдруг что-то вывело меня из забытья. Кругом была кромешная тьма, но я отчетливо услыхала звук отодвигающегося дверного засова и крадущиеся шаги по ступенькам лестницы. Опираясь спиной о стену, я с трудом поднялась на ноги. Спросила шепотом:
— Кто здесь?
Теперь до меня донеслось сдерживаемое дыхание приближавшегося человека, шелест одежды о стену. Во тьме, хоть дрожала дрожмя, я воздела недрогнувший кулак. Ждала, чтоб подошел поближе.
— Жюльетта!
У меня екнуло сердце:
— Кто ты? Откуда знаешь мое имя?
— Умоляю, Жюльетта... У нас мало времени.
Я медленно опустила кулак. Я поняла: это Доктор Чума, тот, который уже пытался меня предупредить, чей голос был так удивительно знаком. И еще знаком запах, сухой запах химикалий.
— Джордано? — В изумлении выдохнула я во тьме.
Из темноты взволнованно донеслось:
— Тс-с-с! Говорю же, девушка, нет времени. На-ка, возьми!
На меня упало что-то мягкое. Одежда. Что-то пропахшее плесенью, наподобие рясы, вполне пригодное, чтоб прикрыть наготу. Прикидывая, что все это значит, я стала ее натягивать.
— Так. Теперь ступай за мной. Быстро. У нас считанные секунды.
Люк над ступеньками был распахнут. Первым в него пролез Доктор Чума и помог мне выбраться наружу. Меня, уже привыкшую к темноте, свет в коридоре мгновенно ослепил, хоть на стене висел один-единственный светильник. Еще плохо соображая, я повернулась к старому другу, но его скрывали длинноносая маска и черный плащ.
—Ты — Джордано? — снова спросила я, потянувшись рукой и касаясь колдовской маски из папье-маше.
Доктор Чума покачал головой:
— Вечно ты с вопросами! Я подсыпал стражнику слабительного в похлебку. Тот гоняет в нужник каждые десять минут. На сей раз он позабыл ключ.
Джордано уж было подтолкнул меня к двери. Но я вскинулась:
— А как же мои друзья?
— Нет времени! Если бежишь одна, у нас обоих есть шанс. Идешь ты или нет?
Я замерла в нерешительности. В этот миг я словно услышала из-под черной маски голос Лемерля, и даже будто, как я шепчу ему пошло, гадко в ответ: Возьми меня. Брось остальных. Меня возьми.
— Никогда! — яростно сказала я себе. Да, если бы Лемерль позвал меня, я бы, возможно, и пошла. Но это «если бы» такое крохотное, такое нетвердое, чтоб строить на нем свое будущее. Почувствовав, как мое не родившееся дитя шевельнулось во мне, я поняла: стоит мне сейчас проявить слабость, тень Лемерля потом постоянно будет мне отравлять радость общения с моим ребенком.
— Без товарищей не пойду! — сказала я.
— Вот упрямая! — прошипел, обернувшись ко мне, сражавшийся с замком старик. — Всегда была упрямая, как ослица! Может, они и правы, ты и в самом деле ведьма. Видно, сам диббук[27] в твоей рыжей башке засел. Ты губишь нас обоих.
Рассветный воздух пахнул свободой. Мы, с жадностью глотали его на бегу. Я рвалась остаться вместе со всеми, но Джордано грозно и яростно настоял, и я подчинилась. Мы мчались по улицам Эпиналя, укрываясь в тени, пробиваясь закоулками по колено в мусоре. Точно в полусне, я не соображала, что со мной происходит; наше бегство протекало в каком-то лихорадочном небытии. Прорывы в памяти: лица в трактире, в свете красного фонаря рты разинуты в беззвучном пении; луна, скачущая над краем облака, кромка леса, подчерненного снизу; башмаки, сверток с едой, припрятанный под кустом плащ, рядом привязанный мул.
— Без товарищей не пойду! — сказала я.
— Вот упрямая! — прошипел, обернувшись ко мне, сражавшийся с замком старик. — Всегда была упрямая, как ослица! Может, они и правы, ты и в самом деле ведьма. Видно, сам диббук[27] в твоей рыжей башке засел. Ты губишь нас обоих.
Рассветный воздух пахнул свободой. Мы, с жадностью глотали его на бегу. Я рвалась остаться вместе со всеми, но Джордано грозно и яростно настоял, и я подчинилась. Мы мчались по улицам Эпиналя, укрываясь в тени, пробиваясь закоулками по колено в мусоре. Точно в полусне, я не соображала, что со мной происходит; наше бегство протекало в каком-то лихорадочном небытии. Прорывы в памяти: лица в трактире, в свете красного фонаря рты разинуты в беззвучном пении; луна, скачущая над краем облака, кромка леса, подчерненного снизу; башмаки, сверток с едой, припрятанный под кустом плащ, рядом привязанный мул.
— Бери. Это мой. Никто не спохватится, он не украден.
Джордано по-прежнему маски не снимал, но я узнавала его по голосу. Волна нежности накатила на меня:
— Джордано... Как давно это было... Я думала, ты умер.
До меня донесся сухой трескучий звук; должно быть, он рассмеялся.
— Так просто от меня не отделаешься! — И строго добавил: — Да беги же ты, наконец!
— Постой! — сказала я.
Я дрожала и от страха, и от волнения.
— Я так долго искала тебя, Джордано. Что сталось с нашей труппой? С Жанеттой, с Габриелем, с...
— Не время. С тобой хоть всю ночь болтай, вопросов у тебя не поубавится.
— Хотя бы одно скажи. — Я схватила его за плечо. — Скажи, и я уйду.
Он помедлил, кивнул. В своей маске он походил на большого грустного черного ворона.
—Да, — сказал он наконец. — Изабелла...
И в тот же миг я поняла, что матери уже нет на свете. Все эти годы я не ворошила память о ней, спрятав у самого сердца, как оберег: ее горделивый стан, ее улыбку, ее песни и ее заветное слово. Оказалось, она умерла во Фландрии, так глупо, от чумы; теперь о ней только и остались обрывки памяти да сны.
— Ты был рядом с нею? — дрогнувшим голосом спросила я.
— А ты как думаешь? — отозвался Джордано.
Любовь случается нечасто, но длится вечно, — будто прошелестели слова моей матери, тихо-тихо, в его хриплом вздохе. И я поняла, почему он следовал за мной, почему рисковал ради меня жизнью, почему не мог теперь взглянуть мне в глаза, открыть свое лицо, спрятанное под маской Доктора Чумы.
— Сними маску, — сказала я. — Я хочу видеть тебя, прежде чем уйду.
Лунный свет озарил лицо старика, глаза ввалились так глубоко, будто то была уже иная маска, как и прежняя — безглазая, но еще более трагичная в его потугах изобразить улыбку. Влага, выступившая из глазниц, скатилась в глубокие борозды по обеим сторонам рта. Я хотела было его обнять, но он резко отстранился. Он всегда терпеть не мог, чтоб к нему прикасались.
— Прощай, Жюльетта. Беги не медля, не теряй ни минуты, — то был голос прежнего Джордано, резкий, отрывистый, мудрый — Ради своей и их безопасности не ищи остальных. Захочешь, продай мула. Передвигайся в темное время.
Все же я обняла его, хотя окаменевшие плечи не ответили на мою ласку. От его одежды знакомо пахло чем-то пряным и серой, знакомым запахом алхимии, и мое сердце тоскливо сжалось. Я почувствовала, как он дрожит в моих объятиях, словно откуда-то из самой глубины рвутся наружу рыдания. Но вот чуть раздраженно он отпрянул.
— С каждой минутой ты упускаешь время, — сказал он слегка дрогнувшим голосом. — Все, Жюльетта, уходи!
Мое имя прозвучало в его устах, точно скупая ласка.
— А ты? — не унималась я. — Как же ты?
Он еле заметно улыбнулся и покачал головой, как делал всегда, когда считал, что я несу околесицу.
— Я уж и так согрешил ради тебя, — сказал он. — Забыла, что по субботам я никуда не выхожу?
Он подсадил меня на мула, огрел его с обеих сторон по бокам, и тот припустил вперед по лесной тропинке, звучно цокая подковами по сухой земле. Я до сих пор помню лицо Джордано в лунном свете, шепот его прощальных слов, и то, как мул трусил по тропинке, и запах земли и золы в ноздрях, и как Джордано послал мне вдогонку свой «шалом», — и врожденная совесть из дали моих тринадцати лет хмуро и неотступно следует за мной, точно нагорный глас Божий.
Больше я его не видала. Из Эпиналя я проехала сначала через Лоррэну к Парижу, потом, когда живот заметно округлился, повернула обратно к побережью. Едва припасы Джордано кончились, в поисках пищи я продала, как он наказывал, его мула. В сумках, притороченных к седлу, я обнаружила то, что мой старый наставник уберег из моего фургона, — немного денег, кое-какие книги, украшения, попавшиеся среди моих платьев, стразы, неотличимые от настоящих камней. Я выкрасила волосы в иной цвет, чтоб они меня не выдали. Я вслушивалась в известия, приходившие из Лоррэны. Но по-прежнему ничего нового, ни имен, ни слухов о кострах. Но что-то во мне и поныне, пять лет спустя, чего-то ждет, словно с тех пор время приостановилось, возник антракт между действиями, остался неразрешенный конфликт, и он сулит кровавую развязку.
Снова и снова в моих снах всплывал его образ. Манящий, как лес, его взгляд. Во сне продолжается наша страстная драма, сцена опустела не навеки, она ждет, когда актеры возобновят свою игру, губы распахиваются, чтоб произнести слова роли, которая, как мне казалось, давно позабыта.
Еще один танец, говорит он мне, и я извиваюсь, мечусь в своей узкой постели. Ты всегда была самой желанной.
Я просыпаюсь в холодном поту с твердой мыслью, что Флер умерла. Даже точно уловив ухом, что это не так, я все еще не решаюсь повернуться к ней, лежу и слушаю, как она тихонько дышит. Дортуар будто наполнен тревожным бормотанием. Сцепив зубы, я сдерживаю в себе страх. Стоит приоткрыть рот, и вырвется крик, которому не будет конца.
12 ♥18 июля, 1610
Первой их увидала Альфонсина. Было около полудня, им пришлось ждать отлива. Наш остров не вполне остров; при отливе образуется широкий путь на материк, основательно вымощенный булыжником, чтобы можно было благополучно перебраться через отмель. Это только говорится «благополучно», вдоль всей морской глади гуляют мощные течения, способные размыть булыжник, хотя его держит толщенный слой известкового раствора. По обе стороны зыбучий песок. А когда накатывает прилив, он с бешеной скоростью заливает отмель, захлестывая дорогу, смывая все на своем пути. Но они степенно, медленно и неуклонно продвигались через пески, их ползущие тени отражались на мелководье, дальние силуэты расплывались во вздымавшемся с дороги жарком воздухе.
Альфонсина сразу поняла, кто это. Карета тряслась по неровной дамбе, подковы лошадей скользили по позеленевшим камням. Перед каретой скакали двое верховых в ливреях. Позади шагал некто пеший.
В то утро я уединилась на дальний край острова. Проснувшись рано после беспокойной ночи, я, взяв в собой в долгую прогулку Флер, вышла из монастыря с корзинкой, чтобы набрать росших в дюнах мелких гвоздик, от их настойки сладко спится. Я знала одно место, где они густо, обильно росли, но душа была не на месте, сбор гвоздик не заладился, я нарвала лишь небольшую охапку. Хотя бы в оправдание, почему надолго отлучилась из монастыря.
Вдвоем с Флер я позабыла о времени. За дюнами есть небольшой песчаный пляж, где она любит играть. То и дело взбираясь на дюну и прыгая вниз, мы с ней протоптали по песку множество дорожек. Вода была чиста, неглубокое дно усеяно маленькими разноцветными камешками.
— Можно мне сегодня искупаться? Можно?
— Купайся!
Флер бултыхалась, как собачонка, повизгивая и брызгаясь в щенячьей радости. Я, стянув монашеское одеяние, вошла в воду вслед за Флер, а ее кукла Муш глядела на нас с дюны. Потом я вытерла дочку и себя краем своей одежды, сорвала несколько маленьких твердых яблочек с яблони у дороги, потому что солнце уже поднялось высоко и, значит, к обеду мы уже опоздали. Потом Флер уговорила меня вырыть с ней большую норку, туда мы накидали кусочки водорослей, изобразив берлогу чудища, потом полчасика она подремала в тени, прижав к себе Муш, а я поглядывала на нее с тропинки у дюны, слушая шепот накатывающего прилива.
Да, лето выдалось засушливое, думала я. Без дождей худо будет с урожаем, с кормом для скота и птицы. Рано поспевшая ежевика уже ссохлась, превратившись в серые комочки. Виноград тоже страдает от засухи, ягоды твердые, точно горошины. Мне стало жалко всех, кому, подобно труппе Лазарильо, выпала в это лето бесконечная дорога.
Дорога. Я представила ее себе, вызолоченную солнечным светом, усеянную осколками моей прежней жизни. Была ли моя дорога так уж плоха? Тяжко ли я страдала все годы странствий? Всякое бывало. Мы знали холод и голод, предательства, гонения. Я силилась все это вспомнить, и дорога сияла передо мной, словно путь сквозь зыбучие пески, и мне вспомнились слова, которые однажды произнес Лемерль в ту пору, когда у нас все было хорошо.