– Тебе чего?
В душе я возмутилась ее хамством: я ей, что – простая продавщица? Я – молодой специалист, товаровед! Но ответила любезно:
– Меня вызвал Николай Егорович.
Секретарша на секунду нахмурилась, но потом попыталась улыбнуться – не очень-то мило у нее получилось, глаза еще злее стали.
– Новенькая?
– Да, я работаю товароведом. – Пусть знает, что я специалист с высшим образованием.
– Фамилия? – Я назвалась. – Зовут? – Я представилась по имени-отчеству и по усмешке в глазах церберши поняла, что та считает, что отчество для меня явно лишнее. Хотя почему? Я ведь уже не студентка какая-нибудь.
– Садись, подожди, – кивнула секретарша на стул. А сама нажала кнопку интеркома, и голос снова стал медовым и почтительным: – Николай Егорович, к вам тут Рыжова Наталья, – легкая усмешечка перед отчеством, – Иванна… Хорошо… – А потом опять мне: – Жди. – И принялась со скоростью сто ударов в секунду печатать на электрической пишущей машинке, на меня ни малейшего внимания не обращая.
За десять минут ожидания я вся извелась. Все пыталась припомнить свои прегрешения и не находила. Тем паче, что я работаю без году неделя. Ну, опоздала в пятницу минут на десять, электричка задержалась, но кадрам я в тот день, слава богу, не попалась, а Полина ограничилась устным внушением. Неужели завсекцией все-таки докладную на меня за опоздание втихаря написала? Обещала ведь этого не делать!
Наконец директорская сторожиха, не отрываясь от машинки, бросила мне: «Зайди!» – притом что Николай Егорович с ней не соединялся, непонятно, как она узнала-то, в какой момент меня надо звать.
Я встала, и тут секретарша наконец прекратила стрекотанье, подняла на меня глаза, буркнула:
– Проверь свой внешний вид, – и мотнула головой в сторону зеркала.
Обычно я в зеркало на себя любуюсь. Но теперь ничего хорошего не увидела. Глаза испуганные. На щеках – красные пятна, на лбу – морщинка, губы плотно сжаты. Однако тушь не расплылась, помада не размазалась.
Я шагнула в самый главный кабинет. За первой дверью оказалась другая, тяжелая, я запуталась, не могла открыть-закрыть, растерялась и, когда вошла наконец к директору, была уже полумертвая от страха и ничего вокруг не замечала.
Только видела: Николай Егорович сидит за столом и что-то быстро-быстро пишет. На меня он даже глаз не поднял и вообще никак не отреагировал. Не мог же он меня не заметить? Я застыла на входе как дура и не знала, что мне делать. Даже кашлянуть боялась или другим способом обнаружить свое присутствие.
Наконец директор словно нехотя оторвался от бумаг, поднял на меня глаза. Сделал небрежный подзывающий жест:
– Проходи. – Я подошла к столу. – Садись. – Он указал, и я уселась за столик для посетителей – а он продолжил что-то строчить.
Наконец закончил и осмотрел меня. Взгляд у него был нестрогий, и лицо разгладилось.
– Рыжова, – сказал он, просто констатируя факт. И добавил: – Наталья. – А потом спросил: – Ты, Наташа, у нас сколько работаешь? – Голос у него был бесцветный, блеклый.
Я сказала, как есть: полтора месяца.
– Плехановский закончила, правильно?
Я кивнула.
– Значит, молодой специалист?
– Ну да.
У меня отлегло от сердца. Тон директора пока не сулил ничего плохого, хотя я по-прежнему не понимала, для чего он меня вызвал.
– Комсомолка, конечно? – продолжал свой допрос Николай Егорович.
– Естественно.
– Какой-то общественной работой тебя у нас нагрузили?
Я улыбнулась. Я почти уже пришла в норму. Камень с души свалился.
– Распространяю билеты лотереи ДОСААФ. – Я еще раз улыбнулась, как бы свидетельствуя, что сама понимаю не слишком высокую значимость собственной общественной работы.
– Ну, и как дела идут? – поинтересовался ровным тоном Николай Егорович. – На ниве распространения билетов?
– Идут, – вздохнула я, – не очень шустро, прямо скажем, но идут. – Я слегка расслабилась и снова обрела дар речи. – Билеты покупают. Особенно в зарплату.
– Ладно.
Директор встал и прошелся по кабинету. А я хоть смогла рассмотреть интерьер. Ничего особенного, обычное прибежище руководителя – даже не скажешь, что человек работает в системе торговли, причем далеко не на последних ролях. Помещение облицовано деревянными панелями, над главным креслом – портрет Ленина. В углу – красное знамя: универмаг – победитель соцсоревнования. На книжных полках – полное собрание сочинений вождя в синих переплетах, иные тома даже заложены закладками. Кроме того, «Стенографический отчет XXVI съезда КПСС» и справочники по советской торговле. В углу диван, возле него журнальный столик и кресло.
В какой-то момент Николай Егорович задержался позади меня, это было неприятно, будто хищник подкрадывается. А потом он вдруг уселся за мой приставной столик напротив. Вроде бы улыбался, но глаза оставались строгими.
– Ты знаешь, Наташа, что такое СМС? – вдруг спросил он.
– Знаю, – кивнула я, – совет молодых специалистов.
– А почему его до сих пор нет в нашем универмаге? – осведомился он тихо, но голос прозвучал так, что я сразу почувствовала себя виноватой.
– Я… не знаю… – Я и впрямь не нашлась, что ответить. Как будто я должна была этот самый СМС создавать.
– Конечно, это вопрос партии и комсомола, но что ты сама думаешь: способна ли данная организация помочь тому, чтобы вчерашние выпускники вузов и техникумов, влившиеся в наш коллектив, лучше адаптировались к труду на предприятии?
– Наверно, да.
– Если тебе поручит комитет комсомола – возьмешься за организацию у нас СМС?
– Я… я не знаю… Я, конечно, могу попробовать…
– Тебе, Наташа, надо быстрее влиться в коллектив. И более активно заняться общественной работой. Ведь общественная работа, – по-отечески молвил Николай Егорович, однако глаза его по-прежнему оставались неприятными, – это важная ступень в трудовой карьере, не так ли?
Я пожала плечами.
– Наверное, так.
Я подумала, что разговор завершен, и возблагодарила всех богов, что визит к директору закончился для меня столь благополучно: не только не поругали, не пропесочили, но и вроде как выделили из остального коллектива – дали общественное поручение. Однако я поняла, что с Николаем Егоровичем мне не хотелось бы в дальнейшем слишком часто сталкиваться. Уж очень он был неприятным внешне: старый, какой-то одутловатый, с пегими жидкими волосенками. И главное: оловянные (или стальные?) неулыбающиеся глаза. А еще от него пахло. Не так, как от большинства мужиков (и некоторых женщин) воняет в метро и в электричке – потом; у него смердело откуда-то изо рта, как будто он только что слопал целую тарелку, извините, дерьма. «Может, у него желудок больной», – подумала я, пытаясь вызвать в себе хоть каплю сочувствия или жалости, чтобы не так неприятен был мне самый главный начальник, с которым еще предстояло работать и работать.
Однако когда я, полагая, что разговор окончен, стала приподниматься, Николай Егорович остановил меня:
– Подожди.
Я замерла, опешив.
А он, напротив, легко вскочил с места, перегнувшись, ткнул пальцем в свой интерком на главном столе и приказал:
– Людочка, чайку нам принеси, улучшенного.
И буквально через минуту на пороге появилась, будто бы ждала за дверью наготове, давешняя секретарша. «Значит, ее зовут Людочка», – мысленно отметила я. А она несла на подносе пузатый чайник, две чашки, а также вазочку с конфетами и вторую, полную фруктов. Секретарша стала сервировать низкий столик у дивана, и я обратила внимание, что конфеты поданы сплошь дефицитные: «Белочка», «Мишка косолапый», «Мишка на Севере» – и фрукты самые отборные, будто их только с Центрального рынка привезли или из Узбекистана доставили: крупная темно-коричневая черешня, огромная клубника – я ягод такой величины в жизни и не видела-то ни разу. Вдобавок на столик были выставлены рюмочки, бокалы и бутылка дефицитного боржоми. «Вот что, наверно, означал приказ директора, что чай следует подать улучшенный», – отстраненно подумала я.
А секретарша, разгрузив поднос, одарила меня столь презрительным взглядом, что я аж содрогнулась. Директор тихо бросил ей, не глядя:
– Все, Людмила, можешь быть свободна. С телефонами и дверью поступишь как обычно.
– Хорошо, Николай Егорович, – склонилась в поклоне она и аккуратно притворила за собой дверь.
– Прошу, – указал мне директор в сторону столика рядом с диваном, а сам вытащил откуда-то из недр своего стола бутылку армянского коньяка.
Положение становилось двусмысленным. Но что мне было делать? Ведь я не могла просто вскочить и выбежать из кабинета: Николай Егорович все-таки мой начальник, да еще какой! Мне оставалось только ждать и наблюдать, насколько далеко зайдет ситуация. И не терять над ней контроль.
Я подошла к креслу.
– Нет-нет, давай на диван. Там тебе будет удобнее.
Директор направил меня, коснувшись моего локтя своими пальцами. Руки у него оказались холодные и влажные. Сам уселся напротив, в кресло, разлил по рюмкам коньяк, по фужерам – минеральную воду. Хохотнул:
Директор направил меня, коснувшись моего локтя своими пальцами. Руки у него оказались холодные и влажные. Сам уселся напротив, в кресло, разлил по рюмкам коньяк, по фужерам – минеральную воду. Хохотнул:
– Да не волнуйся ты так, Наташенька! – «Вот я уже и Наташенька!» – Ничего помимо твоей воли здесь, да и где-либо в другом месте не произойдет. Я просто хотел поболтать с тобой, узнать, как живет, чем дышит молодежь. И – лично ты в ее лице. Поговорить о твоей работе, твоих перспективах. Пообщаться, так сказать, в непринужденной, товарищеской обстановке. Без официоза.
Я молчала, пока он витийствовал, а директор глянул на позолоченные наручные часы и продолжил:
– Официально рабочий день закончен. Поэтому мы имеем право расслабиться. А то, что мы распиваем спиртные напитки в служебном помещении – нарушение не смертельное. Можешь, если вдруг что, – он хохотнул, – валить все на меня.
– Спасибо, я не люблю коньяк, – твердо сказала я.
– Да? – неприятно удивился Николай Егорович. И холодно молвил: – Что ж, уговаривать не в моих правилах.
Он мазнул по моему лицу острым взглядом, на полсекунды, не больше, но от его взора внутри появился неприятный холод.
Он чокнулся с моей коньячной рюмкой и немедленно отправил содержимое своей в рот.
– Ты знаешь, что французы коньяк смаку-уют, наслаждаются его вкусом, запахом, пьют крошечными глотками?.. А я вот не могу. Тяжелое пролетарское детство…
Закусывать он не стал, только минералкой запил.
– Да… Я ведь, Наташенька, с пятнадцати лет у станка… Еще война не кончилась… Сначала ФЗУ, потом завод, потом армия… У вас, у молодого поколения, все по-другому! Все дороги открыты, все пути накатаны. Хочешь в институт – пожалуйста. Хочешь – хорошая теплая работа, и, – он снова хохотнул, – поблизости от материальных ценностей. Да ты фрукты-то кушай. И конфетки. И чаю сама себе налей. Помнишь, как сказал дедушка Крылов? А Васька слушает, да ест.
Я послушно взяла черешенку. Очень люблю эту ягоду, и та, которой потчевал меня директор, была, наверное, отменной, но никакого вкуса я не почувствовала.
«Сказать, что у меня болит живот? Вскочить и убежать? Как-то глупо, стыдно и по-детски. Да и потом: Николай Егорович пока ведь не делает ничего плохого».
А Солнцев не уставал разглагольствовать. Настроение его после коньяка улучшилось, лицо разгладилось, на щеках заиграл румянец.
– И мне вот хочется узнать у вас, у молодого поколения, – спросить откровенно: а пользуетесь ли вы теми благами, которые в трудных послевоенных условиях завоевали для вас мы? Все ли делаете, чтобы расти, совершенствовать себя – духовно, физически и материально?
Его слова были стертыми, тусклыми, как и он сам. Не то, что у Ванечки, полного огня и жизни. Мне даже на секунду подумалось, что Николай Егорович насмехается, пародирует официальный стиль. Я посмотрела на него – но нет, он был серьезен.
Я молчала, и директор пытливо спросил:
– К примеру, когда ты, Наталья, в последний раз была в театре?
Я непроизвольно рассмеялась, вспомнив Ивана и что мы только позавчера были с ним в Театре Ленинского комсомола.
Директора удивил мой смех, и он впервые перешел с казенщины на нормальный человеческий язык:
– Что смеешься? Вообще в театр не ходишь?
– Да нет, – отвечала я небрежно, – я тут недавно «Юнону» и «Авось» посмотрела. Или про оперу надо говорить – «послушала»?
Директор взглянул на меня заинтересованно и даже уважительно.
– Так ты театралка? Что ж, похвально. За это надо выпить.
Он подлил себе еще коньяка, а потом встал, прошел к своему рабочему столу и выудил откуда-то бутылку вина. Вино было уже откупоренным, на этикетке сверкал целый строй медалей.
– Настоящая «Массандра». Мне доставили из Крыма. Грех отказываться. Больше нигде такой не попробуешь.
С этими словами он налил мне полный фужер. Однако тост провозгласил не про театр, как сперва вроде намеревался.
– Давай, Наталья, выпьем за тебя и за твою успешную карьеру в нашем универмаге.
Он чокнулся с моим бокалом и быстро опрокинул в себя еще одну рюмку армянского.
Мне ничего не оставалось, как сделать несколько глотков из фужера. Вино действительно оказалось очень вкусным: душистым, ароматным, терпким. Будто пьешь концентрированный, очень сладкий вишневый сок. Или нектар. Против воли я хватанула больше, чем намеревалась: наверное, целую половину бокала.
В этот раз директор закусил: выбрал самую большую клубничину и аккуратно ее обсосал.
– Значит, театр любишь? – продолжил он. – Что ж, прекрасно… Как ты, наверно, догадываешься, у меня хорошие связи. Практически для меня нет ничего невозможного. В любой театр Москвы могу достать любое количество билетов. Например, в Большой. Ты оперу – не рок, а настоящую оперу – любишь?
– Не очень, – честно призналась я.
В голове у меня зашумело, но вино оказало и живительное воздействие: я расслабилась и почему-то уверилась, что с директором справлюсь. Во всех смыслах.
– А балет уважаешь? – настаивал Николай Егорович.
– Да ничего.
– Н-да, в голосе твоем энтузиазма не слышится… Что ж ты любишь? Какие театры?
– Таганку. «Современник». Ленинского комсомола. – Старательно перечислила я. На самом деле, на Таганке я ни разу не была, достать билеты совершенно невозможно, в «Современник» меня заносило случайно раза два, а в Ленком мы единственный раз позавчера с Ванечкой ходили.
– Что ж, попробую устроить. Решено! Завтра мы с тобой идем в театр. В один из трех, туда, где будет лучше постановка.
Я покраснела. Ситуация стала предельно ясной. (Хотя ясной она была сразу. Сейчас директор ее просто озвучил.) Значит, он на меня запал. Отчасти это было приятно. Но только отчасти. От очень и очень маленькой части. Да я скорее умру! Он очень старый, противный, лысый. И руки ледяные, влажные, и изо рта пахнет. Я даже вообразить себе не могла, как это мы вместе с ним окажемся в театре. Все же будут его за моего отца принимать!.. А потом – что последует после спектакля?.. И отказываться тоже страшно…
– Ну, что молчишь? Рада?
– Да нет… Я, наверно, не смогу… – пробормотала я, не поднимая глаз.
– Может, тебе надеть нечего? – проницательно глянул на меня Николай Егорыч и налил опять себе коньяку. А мне вина. – Так ты не волнуйся, я же говорил, что для меня практически нет ничего невозможного… Как раз наша обувная секция получила сегодня партию шикарных итальянских босоножек, завтра начнут торговать. Я скомандую Луизе Махмутовне, она отложит. У тебя какой размер?
– Тридцать шестой, – пробормотала я, покраснев. Директор вроде бы и на ноги мои ни разу не взглянул, а заметил, что босоножки у меня старые, немодные и уже на ладан дышат. В Армении сварганены, мама их из поездки по профсоюзной линии привезла.
– А в «белье», если ты не знаешь, получили импортные бюстгальтеры, «Вундербра». Зайдешь завтра к Зинаиде Анатольевне, выберешь.
Это звучало совсем уж в лоб. Дело неумолимо катилось ясно куда. Словно на краю пропасти стоишь: и страшно, и какая-то сила тянет к самому краю, манит заглянуть. «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…» (Вот видишь, Ванечка, не только ты наизусть стихи знаешь!..)
– Может, у тебя с деньгами проблема? Не волнуйся, я скажу Игорю Семеновичу, – Игорем Семеновичем звали нашего главбуха, – он выпишет тебе единовременную материальную помощь.
То, что меня впервые в жизни пытались купить – и за деньги, и за различные материальные блага – было отчасти, не скрою, даже приятно. Может, и правда, каждая женщина, как говорят, хочет порой почувствовать себя проституткой? Но как же стыдно мне будет! И «обувщица» Луиза Махмутовна, и Зина из «белья», и главбух – все, все будут знать, что Рыжова любовница директора! А секретарша Людмила – та завтра наверняка рассказывать начнет…
– Нет-нет, спасибо, – прошептала я, – мне ничего не надо.
– Что ж, – усмехнулся Николай Егорыч, – давай тогда выпьем за твою гордость и независимость.
Он дождался, пока я подниму бокал, чокнулся со мной, проследил, чтобы я сделала хотя бы пару глотков, и лишь тогда хлопнул свою рюмку.
Нет, с ним только под наркозом можно, и то будет омерзительно…
– Хорошо, значит, договорились, – молвил директор. – Завтра мы идем в театр. Зайдешь ко мне в кабинет к шести, мой шофер нас отвезет.
«Ах, значит, еще и весь универмаг будет видеть, как я сажусь в директорскую машину!..»
И я проговорила – негромко, но твердо:
– Боюсь, я не смогу.
«Надо сделать все возможное, проявить чудеса изворотливости и дипломатии, чтобы отвергнуть его ухаживания – но так, чтобы он при этом не обиделся. А то ведь совершенно не хочется с ним насовсем ссориться, ведь тогда придется увольняться. Хорошенькое начало карьеры!»
– Отчего же ты не можешь? – тон стал ледяным.
– Понимаете, Николай Егорович, я живу за городом, довольно далеко, аж в З***. Мне поздно возвращаться домой, на электричке…