Внешне ничто в моей жизни не переменилось. Я продолжала ходить на работу. Полина вернулась из отпуска. С меня сняли матответственность. Директор больше ко мне не приставал. Мне даже показалось, что он меня специально избегает. Во всяком случае, в нашей секции он до конца лета так ни разу и не побывал. И в кабинет свой меня не вызывал. А когда я случайно повстречалась в коридоре и даже поздоровалась с ним, довольно весело, на лице Николая Егорыча мелькнуло нечто похожее на испуг. Может, он тоже боялся меня? Боялся, что я пожалуюсь на него? В партком, райком? Заявлю в милицию об изнасиловании?
А я тем временем острым глазом подмечала, как у нас в универмаге дело устроено. Я, конечно, и раньше догадывалась, что советская торговля организована совсем не так, как потчевали нас скучные сказки в институте, но даже не представляла всех масштабов воровства, спекуляции и афер. Всех лазеек, хитростей, комбинаций…
Я не говорю о том, что на виду. Об этом все знали, и в газетах писали, и на шестнадцатой странице в «Литературке» постоянно шутили. Дефицитный товар, конечно же, продавали знакомым. Ну а если не друзьям или тем, с кого можно получить другой дефицит, то тогда – надежным людям, но с наценкой. Покупатель платил сорок рублей за ботинки в кассу, а червонец сверху – продавцу.
И за такие мелочи директора не прихватишь. Он-то тут при чем? (Хотя каждый завсекцией таскал еженедельную дань Солнцеву, я была в этом совершенно уверена.) Но это все недоказуемо. Вскроются факты спекуляции? Всегда можно списать на стрелочников. Уволить пару-тройку продавцов, влепить строгач завсекцией…
Случались вещи и посерьезнее. К примеру, пересортица: когда ходовые шапки ценою, допустим, по сорок три рубля мы продавали по пятьдесят три. Тут все были в доле. И завсекцией, Полиночка наша Ивановна, и кассирша, и доверенные продавцы. Чтобы раз за разом проворачивать операцию, нужны были и хитрость, и смелость, и быстрота, и ловкость рук… Все эти махинации настолько непонятны и даже смешны сейчас – насколько они были выгодны и одновременно опасны в ту пору.
У нас в секции – товар-то дорогой – особый наплыв покупателей нечасто случался, не душились-давились, как в белье или обуви.
И вот подходил одинокий покупатель, вопрошал:
– Ой, что за шапки чудесные… Сколько стоят?
Продавец мгновенно оценивал обстановку: человек вроде один, без свидетелей, да и сам на обэхаэсэсника не похож – хотя никогда не угадаешь. Ему и говорили:
– Пятьдесят три, пробивайте в кассу.
Покупатель нес в кассу свои кровные, и тут кассирша – она тоже была в доле – словно случайно ошибалась и выбивала чек на реальную сумму, на сорок три. А потом вдруг спохватывалась:
– Ой, простите… Я вам добью…
И добавляла еще один чек – на червонец.
Покупатель с двумя чеками, на сорок три и на десятку, шел в отдел, и отдавал их, и получал свой вожделенный головной убор. А продавщица чек на сорок три накалывала, а десятирублевый в карманчик прятала. А потом и незаметненько возвращала его кассирше.
Затем снова повторялось:
– Ох, я ошиблась, вот вам два чека…
Вот так: два покупателя пройдет – а в кассе уже излишки на двадцатку; а когда десять – на сотню… Кассирши не зря боковины будок, где они сидели, газетами прикрывали. Время от времени они излишки денег из кассы вынимали и в чулок совали. А потом, в конце дня, прибыток между собой делили: кассирша, продавцы, завсекцией…
И я ни на секунду не сомневалась: Полина часть своей прибыли на третий этаж, директору, заносит. Чистой воды взятка. Только вот как можно доказать ее? Никогда никакая завсекцией не даст показаний против главаря, она ж не самоубийца.
Но имелись нарушения еще серьезней. Меня директор прихватил на том, что при инвентаризации товара оказалось меньше, чем по накладным. На самом же деле его обычно в секции почти всегда было больше. Тут и к гадалке не ходи, почему так получалось: мы торговали леваком.
Как этот левый товар в секции появлялся? Тут уж статья УК РСФСР посерьезней: восемьдесят девятая, хищение в особо крупных размерах – между прочим, до пятнадцати лет с конфискацией. Кашу заваривали директора фабрик, наши доблестные советские цеховики.
Привалило, к примеру, директору Верхне-Учкудукской меховой фабрики счастье изготовлять дефицитные пыжиковые шапки. Получил он под это дело фонды, сырье. И часть сырья списал под естественную убыль. А сам – схитрил, сберег, сэкономил. А значит, увел налево.
И из этих сбереженных шкурок где-нибудь в подвале, в ателье (а может, и на той же Верхне-Учкудукской фабрике) вечерами, ночами скорняки тачали такие же точно шапки…
Но изготовить левую продукцию только полдела. Потом ее надобно сбыть. Своих левых магазинов у фабрики нет – вот и раскидывали товар по советским универмагам. Не по всем, конечно, а по тем, где директор в доле.
А наш Николай Егорыч точно был в доле. Во всяком случае, наша меховая секция «левые» шапки грузовиками реализовывала: и пыжиков, и лис, и песцов… И все в том были завязаны, и мы, товароведы, принимали товар по липовым накладным; и продавцы с кассиршами. Они, рядовые прилавка, крутились, как фокусники: с чеками, которые не прокалывали и относили втихую на кассу, с деньгами, которые кассирша прятала в чулок… И получали за то свою малую толику трофеев. А большую часть имела, конечно, Полина Ивановна, которая левую выручку делила.
Но и Полина, разумеется, находилась лишь внизу айсберга. И таскала левую выручку мерзкому блудодею-директору. Раз я нечаянно, тайком заглянула в конвертик, который после «левой шабашки» завсекцией приготовила, чтобы отнести наверх: тысяча рублей, однако! Одна пятая часть «Жигулей». Или кооперативной квартиры. За один лишь день, с одной лишь секции! И, прошу заметить, директор пальцем о палец не ударил. Не крутился, не рисковал быть пойманным за руку на месте преступления доблестными сотрудниками ОБХСС.
Понятно, что и Солнцев делился. И с директором Верхне-Учкудукской фабрики. И с тем же ОБХСС. И, наверное, с управлением торговли, а может, даже с райкомом и горкомом…
Поэтому я хорошо понимала: я не против одного Солнцева выступаю, а против целой системы. И мне надо быть вдвойне, втройне осторожней. Против нее не бросишься с открытым забралом – вмиг съедят. Готовилась я исподволь. Копила факты. И все махинации, о которых узнавала, в специальную тетрадку записывала. Завела общую, школьную, в дерматиновом переплете, ценой сорок четыре копейки. На работу ее, разумеется, не таскала. Дома держала, в потайном ящике комода. Записывала каждую ночь по памяти: номера накладных, количество товара, цену, «левую» прибыль… Чувствовала: пригодится. Верила: пригодится. Надеялась.
* * *И вот наконец вернулся из своего стройотряда Ванечка. Я ему так и не написала. Но ближе к первому сентября позвонила.
Он казался мне теперь пришельцем из совсем другой жизни: безмятежной, веселой. А я уже стала – или становилась – другой. Взрослой. Мудрой. Хитрой.
Он по-прежнему меня любил. Я поняла это сразу же: по тому, как радостно взметнулся по телефону его голос. По тому, как он немедленно отменил все свои встречи с друзьями ради того, чтобы увидеться со мной. По тому, как он примчался на свидание с розовым кустом. И по тому, как смотрел на меня.
И все же между нами пролегла незримая стена. И отношения не были столь же ясными, простыми и чистыми, как тогда, в июне. Я не могла ему рассказать о том, что со мной случилось. Даже намекнуть. И еще: мне стали неприятны его прикосновения. Его желание. Его похоть. Все время, когда в Ванечке проявлялась чувственность, я словно видела то скотское вожделение, с которым растаптывал меня Николай Егорович.
Нет, когда мы просто гуляли и ходили в кино, театры, на выставки, разговаривали и он блистал передо мной потрясающим своим красноречием, буйной смесью из забавных историй, стихов, анекдотов – все было нормально. Я хохотала, наслаждалась – и забывалась в этой обычной веселой жизни. В незатейливой, прямой и ясной любви.
Но стоило нам забрести в отдаленный угол парка… Оказаться в одиночестве на скамейке на вечернем бульваре… И Ванечка лапал меня, тянулся целовать… Я вся напрягалась, мышцы мои сокращались, и чувствовала, будто и я, и даже он, оба мы какие-то грязные, и оттого, что прикасаемся друг к другу, измарываемся еще больше.
Я видела: Иван не понимает, что происходит. Недоумевает. Расстраивается. Сердится. Но никак не могла придумать, как ему все объяснить.
А с другой стороны… Я себе, кажется, не отдавала в том отчета, но где-то, глубоко внутри, втайне мечтала: чтобы он прекратил все эти сладкие ухаживания. Сю-сю-сю, пу-сю-сю. «Среди миров, в мерцании светил, одной Звезды я повторяю имя…» Не останавливал свои попытки каждый раз, когда я напрягаюсь, но – чтобы овладел, наконец, мною. Грубо. Жестко. Может, против моей воли. Может, тогда клин получится вышибить клином? Но этого я тем более не осмелилась бы ему сказать.
А с другой стороны… Я себе, кажется, не отдавала в том отчета, но где-то, глубоко внутри, втайне мечтала: чтобы он прекратил все эти сладкие ухаживания. Сю-сю-сю, пу-сю-сю. «Среди миров, в мерцании светил, одной Звезды я повторяю имя…» Не останавливал свои попытки каждый раз, когда я напрягаюсь, но – чтобы овладел, наконец, мною. Грубо. Жестко. Может, против моей воли. Может, тогда клин получится вышибить клином? Но этого я тем более не осмелилась бы ему сказать.
Долго так продолжаться не могло. И правда странно: на третий день знакомства улечься с парнем в постель… Любить его, расстаться, снова повстречаться – и теперь целый месяц напролет мурыжить, держать на длинном поводке.
Однажды я спровоцировала Гурьева, чтобы он напоил меня, и сама напилась почти до бесчувствия – и Ваня наконец овладел мной на той самой тахте в его родительской спальне, где мы в июне провели с ним почти целые сутки. Но все равно: я так и не рассказала ему, что со мною произошло. Опять же: если бы он гневался, настаивал, обвинял, может, даже ударил меня – я б проплакалась и выложила-таки ему, как дело было. Но Ванечка оказался бесконечно добр, мудр, всепрощающ, терпелив. И потому – не узнал ничего. Ох, дурак он, дурак!
Больше того: я не рассказывала ему о своей жизни. Мне было стыдно признаваться, что я работаю в системе советской торговли, особенно после того, что случилось со мной и что я узнала о ее изнанке. Поэтому я для него придумала свою ложную жизнь – никогда не представляла, что способна на такое буйное вранье. Работаю в довольно скучном оборонном НИИ, мэнээсом. Тема у меня: изучать здоровье и тестировать тех, кто по роду деятельности подвержен постоянным стрессам: моряков, подводников, авиадиспетчеров, летчиков… Пульс им меряем, давление, внимание изучаем, память… Бог его знает, откуда я взяла всю эту ерунду – из «Комсомолки», кажется, – но прошла она у Ивана на ура. Впрочем, особенно я о своей «работе» не распространялась, только объяснила, почему мне на службу не дозвониться («мы все время с испытуемыми, телефона в комнате нет, да и неудобно отвлекаться»). И встречать меня после работы тоже не надо, потому что институт находится в Химках, и нас отвозят на служебном автобусе прямо на станцию.
И он, мой милый лопушок, всему верил. Я и без того была старше его почти на два года. Когда тебе двадцать, это разница существенная. Девушки вообще взрослеют раньше, а теперь уж мне казалось, что я мудрее его на лет десять. Дитя он еще, румяное, розовощекое, по сравнению со мной.
И все-таки я его любила. В ту пору было кино, называлось: «Умный, честный, неженатый». Вот и он таким был: умным и честным. Ну, и неженатым, конечно. И на душе теплело, когда я видела его, – как он шел ко мне, весь лучась и улыбаясь. И мне было лучше с ним, чем без него. Я хотела за него замуж.
И я загадала: вот закончится моя тайная операция, уволюсь с победой из универмага и соглашусь стать его женой. Тем более что он, несмотря ни на что, звал меня замуж.
* * *Довольно часто я чувствовала себя Штирлицем в глубоком тылу врага. Для того чтобы меня никто не заподозрил, мне тоже приходилось маскироваться. И, как разведчику, выполнять порой бесчестные или преступные задания. Я в качестве товароведа и липовые акты об инвен-таризации подписывала, и товар по левым накладным принимала… (И каждый подобный случай в своей тетрадочке тщательно фиксировала.)
Но любому Штирлицу нужна связь с Большой землей. С Центром. С силами добра. С нашими.
И еще разведчику нужны сообщники. И помощники. Радистка Кэт, профессор Плейшнер, пастор Шлаг.
Товарища по «большой игре» мне вскоре довелось найти. То была Рита, такая же, как я, товаровед, на два года старше – она работала в обувной секции.
Мы познакомились с Риткой в том самом СМС – главой которого меня комсомольское бюро (наверно, по наводке директора) все-таки сделало. Так что мне пришлось нарыть в отделе кадров тех, кто моложе тридцати и окончил вузы или техникумы, а потом обойти всех и согнать на заседание. Чем должен заниматься этот мертворожденный совет молодых специалистов – никто и понятия не имел. Притащила я всех, кого смогла, на первое собрание, вымучили мы план мероприятий – а дальше, я понадеялась, поручение, может, само собой рассосется…
А после первой совещаловки выяснилось, что нам с Риткой по пути. И мы отправились вместе к троллейбусной остановке.
Новая моя подружка оказалась циничной, веселой, грубой, гулящей. Вот уж кто не испытал бы никаких переживаний, предложи ей директор стать его наложницей! Да она б, наверно, за одну «анжелику» согласилась – о кооперативной квартире он бы и речи не успел завести. Впрочем, что я злословлю? Кто знает, как бы там было – однако на нее, судя по всему, Солнцев не запал. Возможно, потому что она была похожа на типичную работницу прилавка. Настоящая хабалка: прижимистая, беспардонная, шумная.
Хотя были в Маргарите и светлые стороны – я ж не Штирлиц или комсомольский лидер какой-нибудь, чтобы дружить с людьми только потому, что они нужные! Ум, быстрота реакции, веселое злословие – все это привлекло меня в моей новой товарке.
Пока мы неслись в весело поющем проводами троллейбусе к «Октябрьской», я уже знала о Ритке многое. Провинциалка из Ставрополья, она счастливо, после курортного романа в Ялте, выскочила замуж за москвича («…ну, или полумосквича, он в Люберцах проживает…»). Супруг старше на десять лет, уже кандидат наук и в вузе старший преподаватель («…Ох, как свекруха бесилась против меня, не хотела своего Сашеньку лимитчице, да еще торгашке, отдавать; только вот ей шиш по всей морде, ночная кукушка дневную всегда перекукует…»). Мужа Рита уважала, боготворила даже – что не мешало ей иметь скорострельные романы на стороне («Для здоровья и освежения чувств, а то Санька слишком много о своих интегралах думает»).
Потом мы еще пару раз ездили вместе: вдвоем не так страшно и скучно вечером в троллейбусе. Однажды зашли на «Октябрьской» в «Шоколадницу» знаменитых блинчиков поесть, и бутылку шампанского заодно распили – а потом Ритка меня к себе в Люберцы потащила: «Не попрешься же ты в свой З*** в двенадцать ночи, а моего Санька, дурачка, все равно нет: со студентами на картошку угнали».
С такими темпами дружеского сближения через месяц я уже знала о Ритке если не все, то очень даже многое. В том числе что она люто ненавидит свою завсекцией, старую грымзу нацменку Луизу. И мечтает свалить ее – даже, может, посадить – и занять ее место. Она, моя новая подруга, оказывается, тоже собирает на руководительницу компромат, тщательно фиксируя все ее махинации и аферы.
А они там, в обувном, еще покруче разворачивались, чем мы со своими пыжиками и кроликами. Туфли и сапоги – больший дефицит, чем головные уборы. Да и сколько тех шапок человеку надо? Вон, мой батя, алкаш, одного несчастного бобика всю жизнь таскал – покуда этот кемпель на его же поминках кто-то из соседей не скоммуниздил. А сапоги современной москвичке нужны как минимум раз в три года, потому что мода меняется. Кто сейчас, в восемьдесят первом, сапоги-чулки таскать будет? А ведь совсем еще недавно за ними душились. И потом: сапоги, конечно, требуются не «скороходовские», а итальянские, на худой конец, югославские. А еще нужны туфли осенне-весенние, да хорошо бы две пары, и туфли летние, и босоножки, и (ну, это уж совсем из области фантастики!) сланцы. А кроссовки? Они тоже, конечно, необходимы передовой девушке…
Поэтому в обувном и махинировали смелее и масштабней. Ритка, например, мне поведала (и сказала, что все у нее «документально запротоколировано»), что, оказывается, в Подмосковье, в поселке Лыткарино действует целая фабрика, которой ни в каких сводках ЦСУ просто нет. Сидят люди где-то в подполье, по подвалам, чердакам и шьют модельную обувь. И сапоги зимние, якобы итальянские (и даже «лейбл» к меху пристрачивают). И туфли мужские, с распонтом дела, финские. И даже кроссовки «адидас» – один в один! – которые от родных с первого раза и не отличить. Со второго, впрочем, тоже. А потом подпольные шузЫ везут не куда-нибудь, а именно в наш универмаг. И обувной отдел – крупнейший, а может, даже единственный продавец лыткаринского левака.
Организовал систему один грузин – и не просто вор-рецидивист, а даже какой-то, как говорят, вор в законе. А фабрику в Лыткарине возглавляет армянин («как видишь, когда дело башлей касается, армяне с грузинами очень даже неплохо ладят»). И он сам постоянно с нашей Луизой по телефону связывается, а иногда даже приезжает, товар привозит. Грузовик у подпольной фабрики есть даже свой («я номер записала!»). Обувь вся в коробках почти что фирменных, и даже бланки накладных они непонятно откуда берут.
Не с первого раза, конечно, но постепенно, полегоньку Ритка мне об этих комбинациях поведала. И затаенную мечту свою высказала: чтоб о левом товаре «где следует» узнали. И ненавидимую ею Луизу сняли, а еще лучше – посадили. «Анонимку, что ли, написать?» – мечтательно вздохнула моя новая подруга.