Тиритомба сел прямо на дорогу.
— Вставай, вставай. Вот дойдём до того самого места, где первую ночь разбойниками ночевали, там и отдохнём.
— Кто вы, леди Анна? — пролепетал арап. Размалёванное лицо его сделалось серым. Потешно выглядел поэт в кожаной распашонке-безрукавке, в широченных алых, в цвет сарафана, шальварах, в туфлях с загнутыми носами. В тюрбан поэта были воткнуты павлиньи перья — видимо, царь-лисовин и тут поохотился.
— Я, мой бедный маленький друг, твой старый товарищ Лука Радищев.
— Не может быть!
Тиритомба заозирался, ища поддержки неведомо у кого. Но на дороге они были одни, не считая далеко отставших контролёров. Только в полях поскрипывали сошеньки, почиркивали лемешки: поселяне ерусланские приступили к весеннему севу. Да синела вдали гребёнка леса.
— Хорошо, что дождей в расписании покуда нет, — сказал Лука. — А то бы мы
попрыгали в грязи. Ну да всё впереди.
— Как можно поверить, чтобы...
— Ты же поэт, Тиритомба! Где твоё воображение? Ведь для поэта любое чудо — обычное дело! Ну, произошло со мной чудо — обычное дело! Ну, не по моей воле. А жить-то надо! Вот когда ты мне поможешь исполнить царскую волю, тогда и увидишь прежнего Луку.
Тиритомба глядел на атамана с таким страхом, словно видел перед собой не писаную красавицу, а огромного говорящего таракана.
— Прими это как данность, — сказал Радищев. — Вспомни учение стоиков. Да отдай-ка мне свои узлы с коробами, а то свалишься ешё...
Тут поэт окончательно уверовал в чудесное превращение. Так поступить мог только Лука Радищев.
Освободившись от груза, Тиритомба весело запрыгал рядом с другом в сарафане и прыгал до самого привала.
— Как же мне тебя называть, атаман? — спросил он, уже сидя на траве и поедая пироги, полученные в дорогу от царских стряпух.
— На людях зови леди Анной. Мне такое обращение понравилось. И не на людях тоже зови, а то вдруг ляпнешь с непривычки... Да не капай маслом на шальвары! Я тебе стирать не нанималась! Лучше посмотри — ладно ли?
Атаман поворачивался и так и этак. Прекрасное тело мелькало в разрезах сарафана, приводя поэта в неистовство. Тиритомба протянул было руку, но тотчас же пребольно получил по пальцам.
— Зря я тебя, похабника, взял, — вздохнул Радишев. — Полагал родным человеком. А ты только об одном думаешь. Зарежу ведь! Ты же солнце нашей поэзии! Меня потомки проклянут!
— Прости, атаман, — сконфузился Тиритомба. — Не могу удержаться — столь ты хорош!
Радищев покончил с нарядом и тоже сел на траву, успев ешё ухватить последний пирог.
— Да, истинный рыцарь! Чуть не заморил прекрасную даму голодом... Ведь поэт, когда влюблен, должен чувства свои в самых изысканных виршах выражать, а не лапами своими погаными тянуться. Кстати, оружие-то ты взял?
— А как же! — и Тиритомба вытащил из мешка кривой клинок, обернутый тряпкой. — Ятаганчик из царской коллекции! Три сапфира в рукоятке!
— При чём тут сапфиры? А сталь добрая.. Прицепи и никогда с ним не расставайся: в недобрый час придётся тебе и честь мою отстаивать!
— Слушай, атаман, а вдруг меня узнают?
— Да тебя родная мать... — начал атаман и осёкся.
Матери своей бедный арап не помнил. Отца тоже.
— Хорошо, — сказал арап. — Буду слагать вирши. И честь твою защищать, хотя бы и до смерти. Я, кстати, уже про это сложил куплеты...
— Про что?
— Да на смерть свою. Так и называется: «На смерть поэта», как если бы я погиб от злодейской руки". В задаток сочинил. А то мало ли кто потом захочет меня оплакать. Виршеплёт какой-нибудь армейский... Вот слушай:
Ай-ай-ай-ай!
Убили негра!
Он пал, растерзанный
Толпой...
— Ну-ка хватит! — вскричал Радищев. — Чтобы я больше этого не слышал! А виршу порви чтоб я её и не видел! Нечего накаркивать самому себе погибель!
— Хорошо, — сказал Тиритомба. — Может, ты и прав... Тогда слушай про другое:
Что ты жадно глядишь на природу,
На роскошное лоно её?
Обрати лучше взор свой к народу,
Посмотри на худое житьё!
До пупа разорвавши рубаху
И в сияньи свободы клинка
Ты в сраженье, в тюрьму и на плаху
За неряху пойдёшь мужика!
Ему некогда мыться, чесаться,
Погрязаючи в рабском труде.
Насекомые твари гнездятся
Все в косматой его бороде...
— Ну нет, — прервал поэта Лука, — не пойду я за неряху. Ещё чего! Ко мне, вот увидишь, князья и бояре свататься станут...
Тут атаман опомнился.
— Это и не вирши у тебя получились, а пропагация! Она нам теперь ни к чему! Мужика ерусланского колом на борьбу не подымешь — пробовали уже!
Обидеть поэта может всякий...
ГЛАВА 27
Подниматься после привала не хотелось, да пришлось. Окаянный мешок был тяжеленек даже для Луки, нежная девичья кожа страдала от грубых лямок, и в ногах ощущалась слабость.
«А как же наши крепостные бабы?» — подбодрил себя атаман.
Дорога, ушедшая в лес, была пуста. Никто не догонял странников, не попадался навстречу — видно, государь, как уж мог, постарался.
Тащившегося позади обоза с контролёрами было не видно и не слышно. А слышно было только неистовое сопение арапа и скрежет зубовный.
— Ты вот что, — сказал наконец Радищев. — Ты не следуй за мной, яко паж, а ты беги впереди меня, будто герольд. А то сердце моё полно жалости: каково тебе, сладострастнику, на толико прекрасное стегно любоваться?
Тиритомба вздохнул и вышел вперёд.
— Невдолге уже покажется тропинка, по коей мы в лес ушли, — снова вздохнул поэт.
— Держи ухо востро! — предупредил атаман. — Самые наши разбойничьи места начинаются. Те же, кто сзади плетётся, нам не защита. Напротив, они и видеть, и знать не должны, что у нас неприятности. А то в первый же день договор нарушим...
— Ты это Фильке с Афонькой скажи... Тиритомба постоянно оглядывался.
— Мог бы уже привыкнуть, — проворчал Радищев.
— Годам к девяноста, глядишь, и привыкну, — дерзко отвечал поэт.
А места были самые подходящие. Всякая птаха свистала весенним делом про любовь, мох в лесу так и манил повалиться, вековые ели стояли плотно...
Оглянувшись, поэт всякий раз бил себя руками по щекам и приговаривал: «Атаман, атаман, атаман...» — отгонял соблазн.
Показался наконец и утёс, на вершине которого Лука красовался по утрам на страх прохожим и проезжим.
Лука поднял голову.
На утёсе стоял человек.
— Эй, ты! — воскликнул атаман. — Уйди оттуда! Не твоё это место!
Человек не дрогнул.
— Согнать его? — предложил верный паж.
Лука присмотрелся внимательней. Нет, не человек это вовсе. Просто кто-то шутки ради набросил на деревце драный зипун.
От сердца отлегло.
— А скажи-ка, душа моя Радищев, действительно ли так хороша твоя Аннушка? — спросил поэт.
— Сам, поди, видишь, — потупился заалевший атаман.
— Да нет, — сказал Тиритомба. — Ты ведь являешь собой не самоё Аннушку, а лишь своё представление о ней. Мы же всегда склонны идеализировать предмет своих страстей...
— Настоящая Аннушка в сто раз лучше, — нашёл в себе силы признаться Лука. — Вот когда бы коварный деспот не оставил её у себя в залоге, мы бы свернули к хижине бедного подёнщика, и ты сам бы убедился...
— Отнюдь! — воскликнул арап. — Отнюдь нельзя тебе видеться с Аннушкой!
— Это почему же?
— Да потому, что узреть доппельгангера своего, сиречь двойника, это к смерти...
— Спасибо за предупреждение... Однако для чего же так тихо? Что-то не хочется мне в лесу ночевать.
— И не придётся, леди Анна! — радостно воскликнул поэт. — Потому что недалече уже мы от постоялого двора «Приют богодула»! Там будет много народу, там мы сделаемся безопасны...
...Постоялый двор «Приют богодула» являл собой маленькую крепость, ограждённую плотным, крепко устроенным частоколом. Ворота были заперты, а возле дверцы, в них прорубленной, стоял на часах крепкий байбак в тулупе, меховом треухе и с протазаном.
— Хто такие? Зачем? — вызверился байбак на красавицу и арапа.
Лука подал знак арапу помалкивать и произнёс самым нежным тоном:
— Мы, добрый человек, мирные путники. Я дворянская дочь Анна, а это мой верный паж..
— Не велено! Местов нет! Всё забито!
— Да мы как-нибудь... — жалобно сказал атаман. — Мы никого не стесним... Много ли нам надо места?
— Сказано же — некуда! — рявкнул из бороды байбак.
Подтверждая его слова, из-за частокола раздался хоровой взрыв смеха, подкреплённый пьяными выкриками. Ржали лошади. Доносились вкусные запахи.
— В лесу ночуйте! Нечего вам тут делать! Женские чары на проклятого байбака никак не действовали.
— Подержи-ка узлы свои, — сказал Лука поэту.
Но расправы с байбаком не произошло. Дверь раскрылась, и чья-то цепкая рука ухватила байбака за ворот тулупа.
— Ты что, дубина, творишь? Это же наши самые желанные гости! Проходите, дорогие мои! Вас уже заждались!
Говоривший был невелик ростом, но широк в плечах и вообще поперёк себя шире. Кое-кто мог бы определить его как гнома, но гномов не бывает. Лицо он брил, и оттого оно невольно казалось приветливым — особенно по соседству со злобной рожей байбака. По бороде стража уже текла юшка — ласковый крепыш как-то незаметно его приголубил за не вовремя проявленную грубость. — Нешто вы про меня не слыхали? Я же Пихтуган! Меня всякий знает, кто по этой дороге ходит! А кто на дворе моём погостит, тот и вовсе не забудет до самой смерти! Проходите, ласковая барынька, вам тут полное внимание окажут! И ты уж входи, чернущий! Нас ведь загодя предуведомили, с утра готовимся!
Лука с арапом неуверенно вошли во двор. Дом был сложен из вековых листвяжных брёвен в два яруса, да под высокой двускатной крышей имелось довольно места. Всё здесь было устроено путём: и конюшня, и сарайки, и амбар, и летняя кухня, и прочие надворные постройки. Из окон, затянутых бычьим пузырём, лился яркий свет множества лучин или даже ламп: были уже сумерки. — Вот она, дверца-то... Проходите, за порог не запнитесь.
Запнуться Лука не запнулся, но всё равно чуть не упал.
Их действительно ждали.
В просторном помещении собрался весь цвет ерусланского преступного мира.
Взгляд Луки-красавицы сразу же выхватил сияющие рожи Фильки Брыластого и Афоньки Киластого — они сидели во главе стола, словно жених с невестой. Дальше помещались злодеи помельче — и Фешка Кобелев, и Васька Сундей, и Жгучий Блондин, прозванный так за то, что любой свой налёт он завершал поджогом, и Дедюля — Красные Штаны, и Родимец, и лихой черкес Алабашлы, и фальшивомонетчик Шулята, и скупщик краденого Ляпа Кишечник, и человекомучитель Простатило, и множество прочих, менее известных лиходеев. Благородное общество, томясь в ожидании, освежалось мутной брагой, заедая её луком и тёртой редькою...
Наособицу сидела единственная среди злодеев женщина в платье горянки, но кто она была такая — неизвестно, поскольку лицо её скрывала плотная занавеска из конского волоса — по басурманскому обычаю.
Лука онемел, а Тиритомба побледнел до такой степени, что никто в этот миг не признал бы в нём арапа.
Воцарилась тишина. Но ненадолго. — Ну вот — дождались... — промолвил Филька.
Афонька же добавил:
— Вход рупь, выход — мешок...
— На всех, братцы, хватит! — радостно выкрикнул Жгучий Блондин.
— Девку мне! — сразу же забил красавицу человекомучитель Простатило.
Лука дёрнулся было назад, но в двери надёжно стояли байбак и Пихтуган.
— Только слугу моего не трогайте... — смог вымолвить Лука.
— Да на что нам твой слуга. — ласково откликнулся Филька. — Но вот сдаётся мне, что я его где-то видел...
— Точно, — сказал Афонька Киластый. — Не тот ли это арап, что с Платоном Кречетом промышлял?
— Акула каната! Мугабе туту! Мандела мобуту нгуабе! Чакра кентавра! Сасаку нагата! — жалобно заверещал уличенный поэт. — Насреддин бабайка! Сенгар сенгор!
Разбойники несколько опешили, хоть и не сидели на конях.
— Не тот, — определил Афонька. — Тот, помнится мне, весьма складно по-нашему лопотал и даже песни любезные воспевал...
— А по мне — что тот арап, что этот, — сказал Простатило.
— Не в арапе дело, — напомнил Филька и замотал брыльями. — Ладно, пошутковали мы, барышня. Мы же с понятием, не то что некоторые... Ночуйте тут с нами, никто чужой вас не обидит...
— За всех-то не ручайся! — оскорбился человекомучитель.
Тут Лука опомнился. Или он не был первый школяр на весь Солнцедар, не был первый разбойник?
— Любезные мои! — сказал он. — Ведомо ли вам, что я невеста собрата вашего — славного атамана Платона Кречета? Таково ли семеро богатырей царевну привечали? Они её звали милой сестрицей. Вот и вы меня зовите...
Злодеи недовольно заурчали.
— Видишь ли, милая сестрица, — сказал Афонька Киластый. — Негоже тебя вот так, с порогу, огорчать, а только правду не утаю: помер твой жених.
— Как помер?! — искренне ахнул Лука.
— А вот так. По малодушеству. То ли мы не знаем тут, что в столице деется? Сперва-то он держался как надо, словеса охульные метал, проклинал тиранов. А вот стали ему показывать пыточные снасти, так он со страху закричал и помер. Инда портки замарал. Те портки народу на площади показывали... Даже Кесарь-гость любовался...
Лука покраснел. Царь — подлец, деспот и сатрап! Да если бы он и вправду был умён и хитёр, то разве допустил бы такое сборище? Разве стал бы позорить бывшего Луку? Разве это честь государю?
— Вот когда бы жених твой умер со славою, — продолжал Афонька, — когда бы он перед смертью на Злобном Месте попросил проиения у честного народа и палачей своих проклял — тогда бы совсем другое дело. Тогда была бы ты почётная невеста-вдова. А так ты просто ходячее народное богатство... Ты скидывай мешочек-то, скидывай. Нам до утра ещё надо всё поделить по чести, по совести...
— Половина моя, — сказал Филька.
— Вы делите, жалкие корыстолюбцы, — отозвался человекомучитель Простатило, — а я с красной девицей в горнице уединюсь. И чтобы ни одна душа, а то вы меня знаете! И арапа мне оставьте — не было ещё у меня арапов. Новые чувства, новые впечатления... А деньги — грязь!
— Алоха оэ! Чумандра колыбала! — забеспокоился поэт. Тиритомба знал множество непонятных слов, а каких не знал, придумывал на ходу.
Но его никто не слушал. Пихтуган уже содрал с Луки мешок и согнулся до полу под его тяжестью.
— Как же ты его, деушка, пёрла-то? — изумился он.
Мешок водрузили на стол, безжалостно потеснив закуску и выпивку.
— Лапы прочь! — хором предупредили Филька и Афонька и вытащили засапожные ножи.
А Простатило вылез из-за стола, начал шарить обомлевшего Луку, потом стал подталкивать его к лестнице, ведущей наверх.
— И ты иди — свечку подержишь, — милостиво предложил он поэту.
— Ступай, ступай, чудо ростовское, — благодушно заговорили разбойники. — С этакими-то деньжищами все бабы и так наши будут...
Простатило был тощий, поджарый, немолодой уже, но жилистый. Хватка у него была мёртвая.
— Узлы оставь! — приказал Филька поэту. — Они вам более не надобны!
— А как же мои румяна и белила? — всплеснул руками Лука. — Я желаю перед кавалером во всей красе предстать!
— Верно, — согласился человекомучитель. — Только ты сама не трудись: я тебя потом сам раскрашу по своему обычаю... И арапа твоего раскрашу... Одной рукой он ухватил за загривок атамана, другой — поэта и повлёк их наверх, на ложе своей противоестественной страсти. Тиритомбе, за неимением свечки, он вручил лучину.
Лука и Тиритомба покорно поплелись навстречу своей ужасной участи.
Горница была небольшая, с парой узких кроватей.
Простатило впихнул своих жертв в помещение и закрыл дверь на засов.
Убивать живых людей бывшему Платону Кречету ещё не приходилось.
«Они ненастоящие, поэтому никого не жалей...» Голова атамана вдруг заработала ясно и чётко. — Встань вот так, к свету, — распоряжался человекомучитель. — Чтобы всё было видно. Ты лучину-то выше держи, эфиоп мракообразный! А ты не торопись разболокаться! Я сейчас с тебя одёжу срезать буду...
Красавица-Лука ахнула и откинулась назад. Но не затем, что сомлела, а затем, чтобы достать из-за голенища кинжал.
По совести-то Простатилу следовало бы неторопко резать до рассвета на мелкие составные части, но тут уж было не до хорошего.
Кинжал вошёл насильнику в низ живота с изрядным проворотом. Он тоненько завизжал. Снизу донёсся одобрительный хохот.
Свистнул ятаган Тиритомбы, и голова челове-комучителя слетела на чистые половики. Из осиротевшей шеи хлынула кровиша.
— Практичный всё-таки красный цвет, — сказал атаман. — Правильный сарафан я подобрал... Эй, верный паж! Что делать-то будем? Со всеми нам не совладать...
А Тиритомба тем паче никого доселе не лишал жизни. Ему в шайке не доверяли даже кур и гусей. Но сейчас чёрное лицо его сделалось таким страшным, что Лука отпрянул и не понял — то ли он, Лука, испугался, то ли его девичья оболочка.
— Резать всех! — прохрипел арап. — И пусть никто не уйдёт нерезаным...
Лука поглядел на окошко. Оно, разумеется, было затянуто бычьим пузырём, но имелась и решётка...
Атаман вытащил её без труда и поглядел вниз. То ли случайно, то ли намеренно под окошком были -грудой навалены всякие железки — вилы, грабли, рожны... Прыгни-ка!
Лука приоткрыл дверь и глянул в залу.
Разбойники уже не шумели и не галдели. Они сгрудились вокруг грамотного, хоть и киластого, Афоньки. Афонька же угольком чертил на столешнице какие-то цифры и фигуры. Мешок стоял в стороне, и никто не смел к нему прикоснуться до окончания дележа.
Женщина в платье горянки продолжала сидеть наособицу и никакого участия в разделе добычи не принимала.