Женщина в платье горянки продолжала сидеть наособицу и никакого участия в разделе добычи не принимала.
— Должно быть, это жена черкеса Алабашлы, — шепнул поэт атаману. — По их обычаю в мужские дела баба не лезет...
В мужские дела баба действительно не лезла, а полезла она к себе под платье. Что-то сверкнуло, и разбойник Родимчик как-то странно закачался. Потом стал распадаться надвое и распался примерно до пупа. А горянка сидела себе безучастно.
Разбойники с недоумением глядели друг на друга. Потом полезли за оружием.
Тиритомба не растерялся, шмыгнул в горницу и вернулся с лысой башкой Простатилы, держа её за ухо. Башку он швырнул на стол. Башка попала как раз в бутыль с брагой. Белёсая жидкость смешалась с красной...
Разбойники поражённо поглядели вверх, увидели белеющий оскал Тиритомбы и окровавленный тюрбан.
И тут же к навершию Простатилы присоединилась голова черкеса Алабашлы. Горянка всё так же скромно сидела на своём месте.
— Не жена, значит, — решил Радищев. — Ну что, прыгаем?
И благородная дама со своим верным пажом прыгнули. Красный сарафан при этом взлетел круто вверх, и лиходеи растерялись: то ли им глядеть на останки боевых товарищей, то ли любоваться прелестями женского тела.
Горянка не преминула этим воспользоваться, а Филька схватился одной рукой за живот, другой за спину. И там, и там из него текло.
Атаман и поэт озверели — да ведь у них и выхода другого не было. Тиритомба визжал, орудуя ятаганом, выкрикивал свои непонятные слова. Лука схватил табурет и принялся крушить головы. Тут и горянка к ним присоединилась.
— Аи, джигит девка! — одобрила она Луку хриплым басом, вытаскивая кривой клинок из Дедюли.
Разбойники отбивались кое-как. А не пей ни перед делом, ни во время его!
— Килу ему отсеки! — приказала красавица верному пажу, указывая на Афоньку кинжалом.
Афонька не порадовался, лишившись привычного недуга...
Как следует дрались только трезвые Пихтуган и байбак. Сторож, даром что байбак, едва не поразил горянку остриём протазана, но Лука впору подставил свой табурет.
— Ты мне родной сестра будешь! — пообещала горянка и тут же обкорнала байбаку руки. — Совсем дрянь арслан-абреки были, — сообщила она, подводя итог боевым действиям и вытерла шашку об волосы Фильки Брыластого.
Лука схватил драгоценный мешок и взвалил его на спину. Тиритомба побежал наверх за узлами: зря говорят, что все поэты не от мира сего!
Наконец все трое оказались на дворе, залитом лунным светом.
— Кто ты, прекрасная амазонка? — дрожащим голосом спросил поэт горянку. — Открой лицо своё, чтобы я мог запечатлеть на устах твоих горячий поцелуй!
Горянка ответила незнакомым, но вполне понятным кратким словом. Потом подняла свою занавеску. Под ней помещались грозные очи, торчащие усы и чуть тронутая сединой борода.
— Рахит-бек из Секир-аула! — гордо сказала горянка. — Вы мне теперь сестра и брат. Мой жизнь — вам жизнь. Мой сакля — вам сакля. Сейчас будем дом грабить...
— Погоди, — сказал Радищев. Возвращаться на место жуткого побоища ему не хотелось. — Ну, я-то в женском обличье понятно почему. А тебе-то оно зачем?
— Обычай требует, — вздохнул Рахит-бек. — Пока за отец не отомщу, чоху и папаху не надену. Так положено.
— Кто же отца твоего обидел? — спросил Тиритомба. Он был страшно разочарован тем, что боевитая горянка оказалась джигитом. Второй раз за день такой облом!
— Кесарев абрек, собака! Он отца грудь кинжал бросал! — прорычал Рахит-бек. — Я его кишки свиньям бросать буду! Он и в Риме не спрячется!
— Вот совпадение — и нам в ту же сторону! — воскликнул атаман. — А твоего обидчика не кличут ли Микелотто?
— Он! Он, слуга шайтана! Слушай, дорогая, а пошли вместе? Кони добрые, вмиг нас домчат...
— Нельзя нам верхами, — вздохнул Радищев. — У нас клятва своя — пешком до Рима добираться...
— Погодите, — вспомнил поэт. — А наблюдатели-то? Они же увидят, что здесь произошло?
— Пусть, — сказал атаман. — Пусть увидят, как батюшка наш Липунюшка Патифоныч с разбойниками расправляется... Друзья мои, да ведь мы теперь спокойно дойдём до рубежа! Все злодеи повержены!
— Кабы так, — вздохнул Тиритомба.
— Пойдём хабар брать, — настаивал Рахит-бек.
— Протиивно... — простонал Радищев. Но вопрос о хабаре решился сам собой. Жгучий Блондин очнулся от удара табуреткой, но не совсем, и, по своей привычке, поджёг залитый кровью дом. И даже попытался из него выбежать...
... — Хороший у тебя клинок, — завистливо сказал атаман.
— Гурда настоящий, — объяснил Рахит-бек. Отблески пламени горели на обагрённом лезвии шашки. — Бери, сестра! По-нашему не положено бабам оружие, но в Арсланстане ведь всё не как у людей...
— Да нет, не смею, — потупилась красавица-Лука.
— Бери, бери, — прошипел арап. — Не возьмёшь — обида кровная!
Горцы живо интересовали поэта, он узнавал об их обычаях из книг. И даже задумал балладу о том, как отважный ерусланец томится в горском плену, а красавица из местных помогает ему бежать...
Лука принял клинок и благодарно прижал его к груди — всё равно красное на красном не видно...
ГЛАВА 28
— Ну, с одной-то стороны, оно бы и. хорошо, — сказал Радищев. — Пусть сей славный сын гор нас оберегает незримо. Но вдруг его господа контролёры заметят?
— Рахит-бек неуловим... — с сомнением сказал Тиритомба.
— А чего ж он с разбойниками совокупно сидел и нас поджидал? Отчего они к нему не приставали по женской части? — не унимался Лука.
— Они, душа моя Радищев, давно знакомы. Не ты ли сам говорил некогда, что все разбойники — братья?
— Мало ли что я говорил, — проворчал атаман. — Но вот для чего он нашу сторону принял?
— А увидел, что мы и одолеть можем, тогда и переменил свои взгляды. Это в обычае у горцев: кому я клялся, я всем прощаю.
— Но ведь этак он и нас предаст!
— Обязательно предаст, — согласился поэт. — Я много чего про их племя узнал. Они всегда на стороне сильного. Так что всё от нас самих зависит.
— Пойдём-ка, покуда пожарище светит, — предложил Радищев.
— А спать кто будет? — возмутился поэт. — Я не железный!
— Ну тогда хотя бы отойдем подале... Эх, чёртов мешок! Вот в стране Катае, как нам о том Марко Поло трактует, деньги бумажные...
И поплёлся уныло вслед за поэтом, успокаивая себя: «Чего их жалеть? Они же ненастоящие... И сам я.ненастоящий...»
...За спиной всё ещё мелькали всполохи большого огня, а впереди виднелся огонёк совсем маленький.
— Кто-то костёр теплит, — сказал Лука. — Вот у костра и отдохнём.
— А вдруг разбойники? — напугался арап.
— Так мы же всех разбойников перебили!
— Ну да. Ежели в одном пешем переходе от столицы такое творится, то что же дальше-то будет?
Они свернули с дороги и пошли к свету на-прямки.
На поляне, окружённой кустами черемухи, и вправду горел костерок. К цветочному запаху примешивался другой — не столь изысканный, зато сытный. Котелок на рогульке весело булькал. Хозяин котелка оказался монахом, причём тем самым, что повстречался школярам в кружале «У семи нянек».
— Вот подлинный приют богодула! — радостно сказал арап, скидывая узлы.
Богодулы, конечно, приворовывали, но уж зато не грабили и не резали.
— Здравствуй, отче! — вежливо сказал атаман.
— Здравствуй, девица! Здравствуй и ты, отродье мавританское! — приветствовал их богодул. — Вот уж не чаял, что Тот, Кто Всегда Думает О Нас, пошлёт таких ночлежников — не бродяг подзаборных, а приличных людей... Что же это ты, красавица, по ночам дороги меришь, в отчем доме не ночуешь? На странницу ты уж никак не похожа...
— Гонит меня царская воля, — горестно простонал Радищев. Он свалил с плеч мешок и неуклюже повалился на траву, мелькнув белыми ляжками.
Богодул отвел глаза. Был он весьма немолод, редок бородой, конопат и голубоглаз. Зубов у него было уже немного.
— Зовусь я братом Амвонием, — сказал богодул. — Ищу сами знаете кого. Я тут уже все камушки перевернул, под пнями смотрел. Даже ручей плетёнкой перегородил, но попались только несколько рыбок... А ложка одна! Пусть барышня первая попробует!
Он вытер ложку полой несвежей рясы и протянул атаману.
— Крупноваты рыбки для ручья, — заметил Тиритомба.
— Уж каких Тот послал! — развёл руками монах. — Да вы ешьте, ешьте. Мне-то двух ложек достаточно по скудотельству моему...
— Зря мы с разбойного пира ничего утянуть не успели, — сказал поэт. — Не люблю ходить в нахлебниках.
— Да вы не нахлебники, — успокоил его монах. — Вот вы мне дадите несколько грошиков, а я за вашу родню помолюсь, чтобы её на том свете полегче припекали... Что у тебя в мешке, барышня, — не знаю, как тебя и величать?
— Зовусь я леди Анна, — сокрушённо сказал Радищев. — А в мешке у меня...
— Зовусь я леди Анна, — сокрушённо сказал Радищев. — А в мешке у меня...
— Свинцовый лом! — объявил Тиритомба. — Для тяжести.
— Свинец тоже металл, — сказал богодул. — Можно первому же кузнецу продать...
— Нельзя продать, — выдохнул атаман. Рот ему чуть не сожгло дармовой ухой — монах напихал туда всяких подходящих травок. — Говорю же — царская воля!
— Ты, Аннушка, юшку-то студи, дуй на неё! — посоветовал брат Амвоний. — Разве девушки пасть-то так за столом разевают? По половине каравая разве откусывают?
— Прости, отче, — сказал атаман. — С полудня маковой росинки не было...
— Чего уж тут прощать... Дело житейское... А только что это там давеча полыхало? Уж не постоялый ли двор?
— Да, — сказал Тиритомба. — Там какие-то пьяные мерзавцы с огнём баловались и запалили. Ни себе, ни людям. Ничего, я ужо про них всё пропишу .в поэме «Братья ли разбойники?».
— А я тебя знаю! — обрадовался богодул. — Ты тот самый арап, который...
— Ничего я не тот самый! — оскорбился поэт. — А коли узнал — так помалкивай! Тут дело государево — враз потащат на спрос!
— Да я и помалкиваю, — замолчал богодул. Замолчал и поэт — потому что к нему перешла ложка и жалкий остаток каравая.
— Ничего-ничего, — сказал Радищев. — Это тебе за пироги.
— Так как насчёт помолиться? — напомнил монах. — Чертей заговорить?
Лука устраивался на ночлег и вдруг почувствовал некий позыв. Он запунцовел и пошёл подальше, чтобы не было видно и слышно.
Ничего. Управился. Даже сарафан не замочил.
Когда он воротился к огню, поэт и богодул вовсю спорили.
— Вот я у одного аглицкого афея в Западный Галс брал уроки чистейшего афеизма, — сказал поэт. — И вот что подумал. Ведь вы, монахи, те же самые разбойники получаетесь!
— Это почему же? — оскорбился брат Амвоний за своё гостеприимство.
— Ну, к примеру, похитили злодеи у богатого купца единственного сына...
— Причём тут злодеи и купецкий сын?
— ...похитили и прислали отцу весточку: мол, выкупай, не то мальцу у нас придётся солоно. Отец кряхтит, выкуп собирает. А разбойники, чтобы его поторопить, присылают ему, скажем, сыновнее ухо...
— А при чём тут монахи?
— Вот так и вы. Давайте, мол, денег, не то усопшим вашим в чёртовых чертогах небо с овчинку покажется! И доказательств никаких не приводите! И воровать никого не надо, и уши резать — знай только деньги собирай!
— Да ты на себя погляди, копчёная рожа! — заревел богодул. — Ты же сам и есть первый чёрт!
— Мальчики, мальчики, успокойтесь, — проворковал атаман. — Время ли ныне теологией заниматься?
На землю тем временем опускались черёмуховые холода, и Лука сильно пожалел о сарафанных разрезах. Не застудиться бы!
Тут к ногам атамана упала бурка.
— Возьми, сестра, — сказал Рахит-бек. Как его конь подошёл к костру, не захрустев даже веточкой? — Азамат — добрый конь, — ответил на незаданный вопрос горец. — Эх, сестра, когда мы свои дела сделаем, выходи за меня замуж! Вместе резать будем, грабить будем... — сказал он мечтательно.
— А пока спать будем, — командирским голосом приказал атаман. — Кто в первую стражу?
— Никакого стражу не надо, — зевнул Рахит-бек. — Азамат сам услышит и разбудит. Я поглядел на неверных псов, которые следят. Раскинули шатры, пировали. Всех мог зарезать, как баранов!
— Нельзя, — со вздохом напомнил Лука.
ГЛАВА 29
На рассвете горец ускакал далеко вперёд — ему полагалось делать вид, что к девице с арапом он не имеет никакого отношения.
Долго думали, что делать с братом Амвонием.
— Монах — тот же арапчонок! — доказывал богодул. — Монах не мужчина. Он девице не защита, но духовное окормление... Против этого даже Ватиканцы не возразят!
— А если возразят? — сказал Радищев. Он уже успел переделать все утренние дела: почистить котелок, умыться в ручье и навести кое-какую красоту помимо природной.
Тиритомба же злобно ворчал:
— Не мужчина, не мужчина... Кабы не ряса твоя, я бы тебе показал! Ладно уж, плетись, только всю дорогу молитвы воспевай, чтобы худого не подумали!
Совет пригодился на первом же контрольном посту Совета Европы. На богодула действительно не обратили внимания — он был не первый и не последний. Стражники — не то мадьяры, не то баски — на сильно испорченной латыни задержали путников и велели дожидаться основных наблюдателей. Накормить странников при этом позабыли, да и не их это была заботушка
— Зря их поселяне на валы ночью не подняли, — сказал Тиритомба.
— Ты не забывай про панычей, — напомнил атаман.
Поэт вздохнул и начал пальцами развозить по лицу румяна.
— Чисто окорок подгоревший, — вздохнул Радищев.
Но всё обошлось. Оказалось, что на ночлеге Тремба и Недашковский затеялись лечить мягкие свои ткани особой мазью, но в темноте перепутали склянки и подлечились злой местной горчицей, так что безболезненно подняться всё ещё не могли и довольствовались голосами, доносившимися до их убогой телеги.
Лука и наблюдатели объяснялись на латыни.
Первым делом дон Хавьер обследовал печати на мешке и остался доволен. Потом поглядел на богодула и махнул рукой.
— Ерусланский монах — не инквизитор, — сказал он. — Пусть тешит вас, донна моя, своими убогими сказками. А в Вечном Городе вы нечувствительно уверуете в божественность Кесаря...
Фрау же Карла сразу же бросилась к Тиритомбе.
— Я тебя зваль по всю ночь, — сказала она. — Вот так: «О, майн либе шварце буби! Ком цу мир! Ком цу мир! Дайне блау блюме. Пукт». А ты не приходиль, ферфлюхте кинд!
К сожалению, европейские женщины слишком близко к сердцу приняли ерусланскую поговорку «Не родись красивой», хоть и не знали её. Поэтому Тиритомбе пришлось снова изображать из себя малолетнего идиота, немало поступаясь при этом честью. Поэт агукал, бубукал и пускал пузыри. Фрау Карла всё же умилилась и стала его ласкать по кудрям, грозя стереть всю боевую раскраску.
Тиритомба воспользовался этим и принялся тыкать себе пальцем в рот.
— Ах ты бесстыдник! — хихикнула фрау Карла, но поэт жестоко окоротил её мечтания, сказав явственно:
— Ням-ням!
Фрау Карла разочарованно вздохнула и приказала принести из кареты недогрызенные свиные ножки с кислой капустой, яблочный штрудель и шнапс.
Поэт мстительно сметелил всё, нахально шепнув:
— Я о фигуре вашей пекусь, леди Анна!
Но Лука его не слышал, занятый серьёзным разговором.
— Что с вами случилось на постоялом дворе, донна? — строго спросил дон Хавьер.
— Мы подошли к нему в самый разгар пожара, экселенц, — ответил атаман. — И даже пытались спасти хотя бы кого-нибудь. Но увы! Пожары — истинное бедствие нашей Родины! Знаете ли вы, сколько раз горела даже наша столица? Мы — цивилизация дерева, но не камня.
— Вы, право, как дети, — скривился дон Хавьер.
— Ваша правда, барон.
— Я маркиз, — приосанился наблюдатель Совета Европы.
— Тогда ваша правда, маркиз.
— Даже если ваша миссия закончится благополучно — в чём я весьма сомневаюсь, — нам всё же придётся учинить над вашей державой опеку. Хотя бы прислать вам несколько пожарных команд...
— Ну, это уж как решит мой сюзерен, — сказал атаман. — Но, достойный маркиз, неужели вы так и будете следить за каждым моим шагом? Согласитесь, это весьма неприлично... Сами видите — даже грубые поселяне разбегаются, чтобы не смущать меня...
— Поселяне меня не интересуют. Я жду не дождусь ваших знаменитых разбойников...
— Уверяю вас — не дождётесь. Государи ерусланские истребили всех... А вот в ваших людях я не уверена!
— Помилуйте, моя донна! Они же выбраны всей Европой! Честнейшие из неподкупнейших!
— Да? А по лицам что-то не видно.., Так что всё-таки держитесь подальше. Я не хочу огорчать своего государя. Угождать ему — первейший долг всякого ерусланца... и ерусланки. И ночевать в чистом поле, как нынче, я не собираюсь. Разве в договоре есть хоть слово о том, что мне надлежит почивать под открытым небом? Разве не имею я права воспользоваться сельским гостеприимством, откушать простую пищу землепашцев, покружиться в девичьем хороводе? Да я же попросту простужусь и заболею!
Дон Хавьер смутился.
— Ну... Ну, разумеется... Главное — сохранить золото и... это...
Он смутился ещё пуще.
— А вот это уж не ваша забота. Разве не имею я права, увидев пригожего молодца...
— Не имеете! — строго сказал дон Хавьер, и Лука понял, что слишком уж вошёл в роль. — Принесёте мешок в Рим, а уж тогда, возможно, и я попытаю счастья... Но что это с вашим платьем, моя донна?
Атаман прикрыл предательскую ляжку.
— Мы не на балу, маркиз. Мы всегда так ходим. Ну, конечно, вы не обращаете внимания на то, как одеваются ерусланские дикарки... Кстати, должна же я где-то менять одежду, мыться и стираться? Неужели и это подлежит вашему контролю?