— Я не знаю, — растерялся маркиз. — Нужно спросить у господ кесаревых нунциев...
— И спрошу! — сказал Радищев, направляясь к телеге.
На панычей смотреть было ещё страшней, чем на Тиритомбу и даже на фрау Карлу. Больные места у Трембы и Недашковского покрыты были грубой дерюгой, над дерюгой вились зелёные мухи.
— Болезные мои, — запричитал атаман по-еруслански. — Что же эти изверги над вами сделали?
— Варварская страна... — простонал Яцек. — Нас высекли ни за что, ясновельможная панна! Мы будем жаловаться!
— Ни за что у нас не секут, а засекают насмерть, — сказал Радищев. — Девичья честь для нас превыше всего. Не надо было меня щипать!
— Мы не щипали... — прохрипел Недослав. — Нам вовсе нет дела до кобет. Мы сами...
— Ладно, не оправдывайтесь, дело молодое! — подбодрил их Лука. — Государь наказал вас по-отечески. Он бы и сына родного не пожалел за такое охальничество! Ну да я вам помогу.
Красавица-Лука отошёл в сторону, сломил ветку и стал отгонять мух от болящих, то и дело норовя с потягом коснуться дерюги.
Панычи завизжали.
— Мухи заразу разносят, — пояснил атаман. — О, убил! Убила! Может, вас дёгтем помазать, чтобы не лезли?
— Не надо дёгтя...
— Или клистир из ревеня?
— Не надо клистира...
— Ничего! — бодро сказал Радищев. — В первой же деревне найду знахаря и пошлю к вам. Будете как новенькие!
— Не надо знахаря... Надо медикуса...
— Медикусы — смерти помощники. А знахарь пошепчет, йодом помажет — и всё как рукой... Ага! Ешё одна!
Потом Лука решил, что панычей на сегодня мучить довольно, и вернулся к дону Хавьеру.
— Нунции не возражают, — доложил он.
— Значит, расстаёмся до следующего поста, — сказал маркиз. Он сверился с картой. — О, вот тут как раз обозначен посёлок Кучер... Кучер... Проклятые тартарские имена!
— Кучердаевка, — подсказал Радищев. — Наследственное имение дворян Радищевых — древнейший, доложу вам, род! Усадьба, конечно, старенькая...
— Да вы, моя донна, гляжу, знаете здешние окрестности!
— Ничего удивительного. Все ерусланские дворяне — родственники. Разве у вас не так?
— Так, — сказал дон Хавьер. — Но как раз между родственниками зачастую и бывает самая страшная вражда. Не сгореть бы и этой усадьбе!
— На всё воля Того, Кто Всегда Думает О Нас, — развёл руками Лука.
На прощание маркиз поцеловал ему запястье, и атаман пошёл вызволять своего пажа из-под опеки фрау Карлы.
Госпожа наблюдательница, не в силах добиться большего, расчесала пьяненькому поэту кудри и заплела их во множество мелких косичек. На Луку она глядела с нескрываемой ненавистью.
— Ну, теперь никакие панычи не узнают! — воскликнул атаман. — Данке шён, фрау Карла! Ещё немного усилий — и мой паж будет у ваших ног! О, как я вас понимаю, гнедиге фрау!
ГЛАВА 30
...Лука глядел на сызмальства знакомую липовую аллею, на разрушающиеся усадебные колонны, на родные лица поселян. Сейчас усадьбу ломали, а к новой постройке были уже приготовлены кирпичи. Из аллеи доносился стук топора. В пруду плавал мусор и нечистоты. С конюшни доносились знакомые всякому ерусланскому человеку звуки: «Чюки-чюк! Чюки-чюк!»
— Такова и есть мерзость запустения, — заметил брат Амвоний.
Сейчас странники были относительно свободны. Дон Хавьер и фрау Карла находились от них на приличном расстоянии. Правда, фрау взяла с поэта слово, что ночью у них непременно случится романтическое свидание в беседке.
Тиритомба прикинул, что к ночи мужички уж как-нибудь расщеплют беседку на лучину, и охотно согласился.
— Это кто шляется по моей родовой земле? — раздался хриплый голос.
Голос принадлежал крупному мужчине в нанковом халате и с бакенбардами. Профиль мужчины можно было печатать на монетах. Полные губы его кривились.
— Простите, милостивый государь, — сказал атаман самым вежливым голосом. — Во-первых, мы здесь по государеву повелению, вот и подорожная по казённой надобности. Уже по одному этому мы могли бы рассчитывать на ваше гостеприимство. Во-вторых, сия земля вот уже триста лет принадлежит благородному роду Радищевых. Это наши дальние родственники, и мне не раз приходилось очаровательной малюткой бегать по аллеям, ныне безжалостно вырубаемым.
— Нищеброды, — ещё сильнее скривился крупный мужчина. — Там, где земля Чурилы Сысоевича Троегусева, нет никакого государя. Вы в моей воле. За ночлег барышня, конечно, может расплатиться со мной, а прочих я велю драть на конюшне...
«О, как чудовищно эти мужчины обращаются с нами! — вознегодовал Лука. — Как мало прав нам дано...»
Покуда он всё же сдержался и предъявил подорожную. Чурила Сысоевич прочитал её вверх ногами, хмыкнул и сказал:
— Ладно, переночуете на псарне. Да не кривитесь! У меня собаки лучше иных дворян живут. Барышню тем не менее попрошу отужинать со мною...
— Я требую также накормить моих спутников, учитывая то, что один из них — мой духовник, а другой — Мирза-Хосрев-паша, посланник султана!
...Даже в развалинах старой усадьбы Чурила Сысоевич ухитрился окружить себя самой пышной роскошью. Мебель была самая оригинальная, какую приходилось видеть: стол, например, каким-то непостижимым образом переходил в альков...
«А ведь у него и денежки должны водиться», — подумал разбойничий атаман.
Покамест Лука весьма охотно подкреплялся. Когда же рука Радищева зависла над бокалом...
«Э нет! — решил Лука. — Не на такую напал! Подпоит, а потом ка-ак... Вот зверь алчный, пиявица ненасытная! Растлитель девичьих сердец! Ужо тебе!»
«Ужо» наступило довольно скоро. Барин Трое-гусев, возвеселившись от вина в сердце своём, начал протягивать к атаману свои неожиданно маленькие ручки.
— Вы суперфлю! Же ву зем! Придите в мои объятья, чаровница, не то я прикажу своим гайдукам держать вас за руки и за ноги, и уж тогда...
— Ах, я не в силах противиться вашему чувству, ужасный! Умоляю, скорее, скорее сделайте мне амур!
С этими словами атаман вскочил и забегал по зале, задувая канделябры.
— Пуркуа ву туше? — возмутился Чурила Сысоевич. — Я привык при свете!
Но мрак уже покрыл залу. Горлом благородный барин почувствовал что-то холодное, и нежный голос произнёс:
— Ни слова, или вы пропали! Я Радищев! Где деньги? Деньги где, сука ложнощенная?
...Не терял времени и Тиритомба. Он, к ужасу своему, убедился, что в беседке ещё и конь не валялся, а значит, придётся идти на роковое свидание. Поэт в страхе метался по засыпавшему поместью, пока не услыхал чьё-то ворчание...
Никакое знание в человеке не бывает зряшным. В своё время школяр Тиритомба шлялся с цыганским табором и навострился управляться с медведями. Смело отвязав косолапого, он потащил его за кольцо в носу по залитому луною саду к беседке, где уже страстно томилась представительница Совета Европы.
— О, майн ласковый и нежный зверь! Майн либер бэр! Я вся твоя!
До утра раздавались её крики и жалобный визг косолапого. Но в усадьбе уже и своего шума хватало:..
ГЛАВА 31
... — Однако это становится подозрительным, моя донна! — сказал дон Хавьер. — Где ни ступит ваша прелестная ножка, везде возникает огонь! Как бы вам самой не взойти на костёр за пиромантию!
— Никакой пиромантии, благородный маркиз. Какая у нас, к чертям, пиромантия, когда вся дворня по случаю нашего приезда перепилась и уронила канделябр! Наш бедный хозяин в одном шлафроке и ночном колпаке бродит по пепелищу! Но это не помешало ему поделиться с нами деньгами и припасами. Такова уж загадочная ерусланская душа...
Радищев врал, уже с удовольствием вспоминая, как горели в запертом доме барин и его псари да егеря. Мужики тоже пришли полюбоваться...
«Они все ненастоящие», — напомнил себе атаман.
— Посмотрим, пройдёт ли такой номер в каменном замке, — продолжал подозрительный маркиз.
— Ах, оставьте, дон Хавьер, — сказала растерзанная, но счастливая фрау Карла. — Всё было абгемахт в эту ди штилле нахт Пукт. Я поцеловаль майн шварце киндер, и он тотчас сделался медведь! Дас ист айне гевюнлихе вундер — обыкновенное чудо! Наши подопечные могут идти дальше. Буби! — погрозила она пальчиком содрогнувшемуся поэту. — Твоя Карлхен немножко устала, но очень скоро...
Тиритомба ускорил шаг. Его нынче не тяготила даже поклажа. Ладно, сейчас отбоярился, но ведь на такую никаких медведей не напасёшься! Бедный мишка, должно быть, уже убежал в северные леса и стал там белым, чтобы не узнали...
А брат Амвоний, спавший всю ночь свойственным ему сном праведника, только и сказал:
— Ну и натворили вы тут делов!
Потом он предложил атаману проявить милосердие и навестить болящих.
Тут Лука к великому своему изумлению обнаружил, что панычей-предателей ему жалко. Как малых и неразумных детей. Он только не мог разобраться: то ли это снисходительность зрелого мужа оказала себя, то ли простая бабская жалость. Вообще в душе Радищева происходили столь сложные и необъяснимые дела, что распространяться об этом не стоит даже сейчас. На.то имеются другие, более мудрёные и ядрёные сочинения.
Тремба и Недашковский уже несколько окрепли, могли отходить от телеги за нуждой. Но, возвращаясь, укладывались всё же на животы.
— Ну, как себя чувствуют ясновельможные паны? — спросил атаман.
— Кепсько, ясна пани... — сказал Тремба.
— А вольно же вам было соглашаться на такую службу! — сурово сказал Лука. — Разве истые шляхтичи следят за паненками?
— То веление Кесаря, — сказал Недашковский. — Нам за то обещана великая награда...
— И что за награда?
— Слична пани, — с чувством сказал Тремба. — Великий Кесарь за то нам обещал, что повенчает нас надлежащим образом в Ватиканском соборе и дозволит в знак крепости брака трижды обойти гробницу Папы...
— Вот до чего людей доводит любовь, — вздохнул понимающе атаман. — И какова же ваша задача? Должна я донести золото до Рима или как?
Тремба и Недашковский мгновенно зажали друг дружке рты.
— Понятно, — сказал Радищев. — Брат Амвоний, ты бы попользовал их раны!
Панычи, не стыдясь сличной паненки, обнажили секомое.
— Ой-ой! — запричитал брат Амвоний. — Плохи ваши дела! То ведь не мухи над вами кружатся — то смерть ваша...
Панычи зарыдали, что им суждено помереть невенчанными.
— То-то, — сказал брат Амвоний. Видно, милосердие у него было особым. — Вы у чертей своих рогатых помощи просите, а Тот, Кто Всегда Думает О Нас, на вас презрение положил...
— Но, брат монах, ведь Кесарь же ясно дал понять в своей последней энциклике... — начал Тремба, прекратив умирать.
— В какой такой энциклике? — елейно спросил Амвоний.
— В ежегодном послании. Там же всё прямо сказано!
— И что же там сказано, чёртовы детки?
— Вам по-латыни или как? — спросил Тремба.
— Борзостей латинских не текох, — гордо ответил брат Амвоний.
— Тогда я переведу. «Сказал поэт: „Добро должно быть с кулаками“. А я вам говорю, что не только с кулаками, но и с копытами, с рогами, с хвостом! Ибо и бесы веруют...»
— Ну, раз они веруют — они вам и помогут, — сказал брат Амвоний и пошёл прочь, сочтя своё милосердие исчерпанным на сегодня.
— Ничего, мальчики! До свадьбы заживёт! — игриво сказал Радищев и пошёл следом за Амвонием: его собственная жалость тоже быстро иссякла, особенно когда он понял, о чём панычи не дали сказать друг другу.
Если с ним и с золотом ничего не случится, то господа легаты прикажут господам наблюдателям, а те своим солдатам — не то мадьярам, не то баскам...
Впрочем, не мадьяры это были и не баски, а натуральные датчане, судя по песне:
"В родимой стороне
Ты помни обо мне!" -
Зловещий призрак папы произнёс.
А жизнь твердит сама,
Что Дания — тюрьма,
И быть или не быть — вот в чём вопрос!
Не пей, Гертруда!
Не пей вина!
Ступай отсюда!
Уж ты пьяна!
Пускай погибнет
Твой сын Гамлет,
А только пьянству
Мы скажем: «Нет!»
Распухнет голова -
Слова, слова, слова.
Но ты их все, конечно, знаешь сам.
А в небе и вокруг
Есть многое, мой друг,
Что и не снилось нашим мудрецам!
Не пей, Гертруда... и т.д.
Ударил только раз -
Пока не Фортинбрас,
Но у меня всё это впереди.
А ты, моя Офель,
Греби скорей отсель,
А лучше — сразу в монастырь иди!
Не пей, Гертруда... и т.д.
— Что затуманилась, зоренька ясная? — спросил Тиритомба.
Лука хотел было двинуть арапа в ухо за «зореньку», но передумал и ответил:
— Тревожусь я: как-то там Аннушка?
ГЛАВА 32
И не зря тревожился атаман в сарафане.
Не он один томился по Аннушке.
Не спал ночей из-за неё и банкир Филькинштейн. Ворочался во сне, кряхтением тревожил супругу. Иногда внезапно вскакивал, хватал счёты и гремел до утра костяшками.
Он похудел, потерял вкус к еде и прочим жизненным удовольствиям. Он, может быть, и сладостные вирши начал бы кропать, кабы умел. Он даже впервые в жизни допустил ошибку в своей тройной бухгалтерии, чем внезапно обогатил государственную казну.
Последнее настолько огорчило банкира, что он среди ночи вскочил, оделся и, не отвечая на расспросы жены, выбежал, из дому.
Вскоре он уже колотил кулаком в ворота султанского посольства. Там его, впрочем, знали и не удивились — государственный деятель не может ходить к чужеземным послам среди бела дня и без конвоя.
— Чего надо? — хмуро спросил посол Хосрев-Мирза. — Опять какую-нибудь тайну приволок? И когда они только у тебя кончатся, внебрачный сын гюрзы и крокодила?
— Нет, — с достоинством ответил банкир. — Тайнами мы нынче не торгуем. А вот хотим мы добавить в ожерелье славного союзника нашего, великого Абдул-Семита, прекрасную и несверленую жемчужину...
Гарем Абдул-Семита славился во всех басурманских странах. Были в нём и адмиральши, и баядерки, и вольнослушательницы, и галиматейщицы, и досадницы, и ёрзалки, и жалмерки, и заочницы, и изнурительницы, и казуистки, и легитимистки, и моргуньи, и ныряльщицы, и обварщицы, и переглядчицы, и ренегатки, и скалдырницы, и трамбовщицы, и уязвительницы, и фраерши, и хабалки, и чернолапотницы, и шаромыжницы, и щебетухи, и эротоманки, и юбочницы, и ябедницы. Всем находилось место в просторном серале.
— Всё это хорошо, — сказал Филькинштейн, выслушав отповедь посла. — А вот красавицы у вас имеются?
— Обидеть хочешь, двоюродный брат павиана? У нас там что, думаешь, уродок собирают?
— Нет, я имею в виду настоящую красавицу — такую, что... Ну не было у банкира пиитического дара, и он объяснил по-простому:
— ...такую, что даже у жирафа шея вдвое длиннее делается при её виде?
Образ жирафа потряс посла. Кроме того, он знал, что нет ничего более приятного для султана, чем поклониться ему красивой невольницей. Так можно запросто стать из опального посланника в варварской стране даже великим визирем...
— А это законно? — спросил на всякий случай Хосрев— Мирза.
— Это более чем законно! — воскликнул Филь-кинштейн. — Мы ведь заодно сотворим ещё и доброе дело: освободим невинную девушку из заключения!
— А если ваш царь разгневается? Ты на что меня толкаешь, помесь казбича с карагёзом?
— Не разгневается. Её заключили в темницу ещё при старом царе, а нынешний просто забыл её выпустить. Да он и не заметит ничего! Она ему никто! Всё равно в тюрьме никакого порядка нет, особенно если за деньги...
Дальнейший разговор пошёл о деньгах и только о деньгах. А следовательно, никакого интереса для людей порядочных не имел.
Вообще-то банкир особенно не рисковал. Перевоплощением Луки занималась Синтетюриха. Аннушка и заключенной-то, строго говоря, не считалась. Просто Липунюшка пообещал обабленному атаману, что девушку он получит после успешно выполненного похода. А девушка ведь за это время может и другим увлечься. Кто чего сердцу юной девы скажет? Нечего и сказать. Кстати, атамана Липунюшка никак не рассчитывав оставлять в живых. Его, государика, самого впору было бы взять в дело, только денег жалко... . Да ведь Филькинштейн лично и не собирался подкупать тюремщиков. Это вполне могли сделать сообщники атамана, неосмотрительно амнистированные новым государем. Тот же Волобуев, к примеру...
...Самой же Аннушке было глубоко наплевать, кто её освобождает и зачем. После того как тюремщица ей сообщила о позорной, трусливой смерти одного из заключенных, разбойничьего атамана, она впала в какое-то оцепенение, не сумев разобраться в своих чувствах. Она уже почти полюбила бедного Луку, и вдруг такое разочарование...
Только после того, как она, связанная и с кляпом во рту, оказалась в неприкосновенном посольском возке, для неё всё стало ясно, но уж было поздно...
... — Злодея Волобуева зарезали тюремщики, — доложили государю. — А вот за девкой не углядели...
— Бардак, а не держава! — вздохнул Липунюшка. Аннушка его нисколько не интересовала, поскольку сам он во время гона прикидывался лисом и носился по лесам, не тратя время на придворные галантности.
Аннушку вёз сухопутный капудан-паша Хамидулла. По правилам-то сопровождающий красавицу в гарем должен был быть евнухом, но возраст у сухопутного капудана был уже такой, что его сама природа вполне облегчила.
Сопровождали Аннушку с капуданом два десятка янычар, снятых с охраны посольства.
Иногда возок останавливался и пленницу развязывали — а как же иначе? Кого они тогда довезут?
Первая остановка случилась возле пепелища «Приюта богодула».
По пепелищу ползали, копаясь в золе, трое каких-то людей. Люди были сильно обгоревшие и покалеченные: у одного нет руки, у другого — ноги, у третьего — вообще ничего.
Увидев Аннушку, калеки пришли в неописуемый ужас и со всей возможной скоростью скрылись в лес, прихватив третьего — он тоже перепугался, хотя у него ничего и не было.
«Да впрямь ли красавицу мы везём? — подумал старый капудан-паша. — Может, на самом деле это ифритка огнедышащая?»