– Ты же говорила, что должна работать, а не быть домохозяйкой…
– Я говорила так, чтобы тебе понравиться!
– Какая теперь разница?
– Такая! Я верила, что ты не такой, каким хочешь казаться. Что в тебе есть и сострадание, и нежность. Мне казалось, что ты хотя бы не будешь меня унижать. Что мы будем жить пусть и без особой любви, но спокойно. Я думала, что ты меня уважаешь. Тебе известно такое слово? За то, что просто рядом. Я – живая! Ты слышишь?
– Тебя не только я слышу, но и соседи, – буркнул Владимир.
Настроение у него окончательно испортилось. Соня прижала его к стенке. Он был вынужден признать, что она права.
Соня расплакалась. Владимир поднялся в спальню, открыл ставни и вышел на крошечный балкончик, где даже стулу не нашлось места. Там, на стене, сидела ящерка, возможно, вчерашняя. Она не двигалась, считая себя частью стены. Он не знал, что делать дальше. Еще несколько часов назад он хотел добраться до дома и позвонить Александре. Сейчас необходимость отпала. Владимиру казалось, что это будет предательством. Не может он так поступить с Соней. Но как жить, оставаясь с ней, он тоже не знал, не представлял. Он не сможет забыть ее слова, сказанные в угаре ссоры. Обидные слова, как обычно, засядут в голове, и он будет обмусоливать их то так, то эдак.
Владимир очень любил быть дома – находиться в четырех стенах. Он вообще не понимал людей, которым непременно нужно всегда пребывать в движении – ехать, бежать, смотреть, звонить. Он мог целый день пролежать на диване, листая книгу. Или перебирать семейный архив – поздравительные открытки неведомых ему тетушек, фотографии незнакомых ему детей, коротенькие записки бабушки со списком дел на день. Владимир все собирался придать архиву хоть какой-то вид, систематизировать, разобрать фотографии, выбросить ненужные, но просто перекладывал бумаги из одной кучи в другую. Ему было хорошо – одному, в тишине, без звонков, без друзей, без чужих проблем. Но сейчас он задыхался в совсем не душной, прохладной спальне. Хотя все было именно так, как он любил – тихо, очень тихо. Он всегда просил Соню сделать потише звук телевизора – она обижалась. Сам он мог смотреть телевизор и вовсе без звука, на единице. Соня же не понимала, зачем делать тихо, когда можно сделать громко.
Владимир спустился вниз. Соня дремала на диване. Или сделала вид, что дремлет. Он вышел, осторожно прикрыв дверь, тоже сделал вид, что не хочет ее будить.
В гостинице появились новые гости, которыми занималась Надя, – душ на пляже, видимо, опять сломался. Надя озабоченно кивала. Гладильная доска переместилась на новое место – на террасу с видом на море. На крошечном огородике над грядками с помидорами колдовал Дмитрий. Он не без удивления рассматривал шланг, тот даже не брызгал, а плевался водой. Повар Макс сидел за столом и перебирал траву, которую складывал в два пластмассовых тазика. Он что-то напевал и даже не поднимал головы. Все были заняты своими делами.
Владимир спустился к пляжу – там, спрятавшись за скалой, лежала Ирэна. Рядом с ней сидела хозяйка гостиницы. Ирэна прикрыла лицо шляпой, а хозяйка, замотанная в причудливое парео, что-то возбужденно рассказывала.
Владимир пошел дальше по пляжу, рассчитывая пройти столько, сколько возможно. Но уже совсем скоро песок сменился камнями – скользкими, поросшими водорослями. Он разглядел крошечную тропинку, ведущую наверх, к дороге, и поднялся. Прошел еще немного, удивился, что тропинка ведет вниз, опять к морю, и вышел к кафе, точнее, забегаловке на несколько столиков, стоявших у самой кромки, на камнях. Увидеть кафе с дороги было невозможно, а тропинка, уходя за дверь, петляла уже в кустах за домом.
Он сел за один из столиков, грязных, покрытых одноразовыми бумажными салфетками, не единожды использованными, и поразился тому, что вода буквально подкатывает к ногам, застывая в полуметре, чтобы не смыть столы и стулья. Вид из-за столика открывался потрясающий – на гору, на крошечную рощицу. Было шумно – волны плескались справа и слева, оберегая сам дом и кафешку. И под этот шум Владимир готов был сидеть, пока не выгонят.
Кроме него, посетителей не было, что ему показалось тоже странным – такой вид, такое уникальное расположение и, судя по обстановке, настоящая домашняя еда. Меню также не подвело – написанное аккуратным детским почерком с рисунками, которые тоже выполнил ребенок. Собственно еда была простая: мясо (напротив детская рука нарисовала корову с тремя ногами), рыба (рыба была похожа на рыбу, правда, она улыбалась), домашнее вино (неизвестный художник изобразил бутылку, какую изображают на уроках живописи – с попыткой положить тени), пирог (тут оформитель не сдержался и нарисовал торт со свечками).
Владимир осмотрелся. Когда-то кафе процветало; во всяком случае, интерьер создавался не на скорую руку, а вдумчиво, профессиональным дизайнером. К потолку с разномастными балками – деревянными, необработанными, состаренными не искусственно, а временем – были подвешены затейливые украшения в виде рыб, бусин, керамических плиток. Ставни на окнах, добротные, расписанные цветами, давно требовали лака и краски. Но цветы были выписаны мастерски. И краски подобраны со вкусом. Да и сами ставни с вырезанными сердечками, птичками производили впечатление произведения искусства.
Рядом с кафе, чуть правее, разместилась собственная стоянка для машин, где торчал один-единственный велосипед. И не было бы в этом ничего удивительного, если бы не то, что парковка разместилась на пирсе, уходящем в море. И велосипед гордо стоял посередине, но с наклоном, как и положено, следуя парковочной разметке. К немалому изумлению, Владимир увидел и кнехты, и понтон, свидетельствовавшие, что кафе могло принять и гостей с яхт и лодок. Владимир поразился роскоши и шику, от которых сейчас остались лишь воспоминания.
Он задумался, как на пирсе парковались машины – три или четыре. Как они выезжали, каждую секунду рискуя свалиться в воду или, не соблюдя дистанцию, сбросить с пирса другую машину. Сам он не любил водить в незнакомых местах, не получал никакого удовольствия, и от необходимости общаться с другими участниками дорожного движения испытывал только дикую усталость. Но здесь он хотел бы оказаться на машине, хотя бы ради того, чтобы припарковаться посреди воды.
В кафе было по-прежнему тихо, не считая безумолчного гудения моря и успокаивающего плеска волн. Владимир встал и пошел на пирс, где немедленно оглох от обрушившегося на него крика. Там оказалось прибежище чаек. Они кружили над камнями, стараясь перекричать шум моря. Внизу, около подножия волнореза, на самых камнях, люди устроили мусорку – сваливали остатки рыбы, хлеба. Чайки хватали еду, обмениваясь истошными «ай, ай, ай, ай!», будто жалуясь на судьбу, и уходили на новый круг.
Владимир вернулся в кафе и снова сел за столик. Но теперь он был уже не один. За дальним столом устроился старик с палочкой, тот самый, за которым Владимир следил. И тут же из кухни вышла молодая женщина, беременная, на приличном сроке. Она несла лепешки, рыбу, вино… Молча поставила все перед стариком и ушла на кухню.
Владимир хотел ее позвать, раздражаясь по столичной привычке – где это видано, чтобы официантки, пусть и беременные, игнорировали клиентов, которых и так немного? Из двери, которая вела и на кухню, и, судя по всему, в жилые помещения, вышел еще один мужчина, с аккордеоном и трубкой в зубах. Он сел за столик у стены и поставил аккордеон рядом с собой.
Наконец, снова появилась беременная официантка и нехотя направилась к Владимиру. Следом за ней по пятам шла женщина лет пятидесяти. Владимир не был врачом, но ему показалось, что женщина больна. С ней явно что-то было не так – она улыбалась, как улыбаются дети, и цеплялась рукой за блузку беременной девушки, словно могла потеряться. Оказавшись рядом с Владимиром, женщина засмеялась и прикрыла ладонью рот, застеснявшись собственного смеха. Потом протянула руку и дотронулась до него, погладила его часы и втянула носом воздух, чтобы почувствовать посетителя.
Владимир сидел, боясь даже пошевелиться. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким незащищенным, будто голым. Ему было страшно оттолкнуть руку женщины, страшно произнести хоть слово. Поэтому он умоляюще смотрел на беременную, производившую впечатление нормальной. Но она терпеливо ждала, когда женщина потрогает Владимира за волосы, погладит его по щеке и снова спрячется у нее за спиной. Женщина подергала за блузку официантку, и та, вздохнув, кивнула: мол, да, я тебя поняла.
– Это меню мама нарисовала, – сказала официантка, и женщина, счастливо смеясь, снова прикрыла рот ладонью.
– Очень красиво, – выдавил из себя Владимир.
Он очень хотел уйти, но не мог. Ноги стали ватные, голова гудела, как будто он выпил молодого дешевого вина, которое быстро ударяет в голову и подкашивает на месте.
– Что вы будете? – спросила официантка, невольно облокотившись рукой о спинку стула.
Он очень хотел уйти, но не мог. Ноги стали ватные, голова гудела, как будто он выпил молодого дешевого вина, которое быстро ударяет в голову и подкашивает на месте.
– Что вы будете? – спросила официантка, невольно облокотившись рукой о спинку стула.
Ей было тяжело стоять. Она положила блокнот на стол и другой рукой массировала себе поясницу.
– А что быстрее? – спросил Владимир.
– Рыба. У нас ее много – рыбак сегодня привез, спасибо ему. А за мясом надо ехать. Завтра не сможем. Возьмите рыбу, а то она пропадет, чайкам придется выбросить.
– Хорошо, давайте рыбу.
– Салат порезать? – спросила девушка. – Только у нас обычный. Помидоры и огурцы. Огурцы немного горчат. Жарко было, насос сломался, и поливали мало. Но есть можно. Если с маслом и солью. Мы едим. Будете?
– Буду.
Владимир искренне обрадовался. Он очень хотел салат с горчащими нечищеными огурцами. Сколько он их не ел? Да тысячу лет, с самого детства. Александра всегда чистила огурцы, считая, что в кожуре содержатся пестициды. Да и он сам чистил огурцы, потому что… Он не знал почему. Потому что чистил яблоки, груши и даже ошпаривал помидоры, чтобы избавиться от кожуры. Везде, и дома, и в ресторанах, и в кафе, куда он заходил на бизнес-ланч, все чистили, снимали, убирали, придавая любому блюду вид, далекий от натурального. Даже петрушка не имела права выглядеть естественно, а служила украшением в виде пыли или добавкой, которую не под силу оказывалось распознать во многообразии вкусов.
Бабушка Владимира бросала петрушку в суп вместе со стеблями. Не специально, конечно, а сослепу. Маленький Володя называл стебли «палками» и капризничал, отказываясь есть. Он вылавливал палки, лук, морковь, у которой всегда оставались недочищенные бока. И те самые огурцы, горьковатые, с колючими пупырышками, бабушка тоже давала ему есть просто так.
– Ну, откуси жопку и ешь, – уговаривала она внука, но Володя морщился.
Даже бабушкина солонка вызывала у него отвращение. Бабушка макала в соль буквально все – зеленый лук, помидоры, редиску. И откусывала, смакуя лакомство. Володя терпеть не мог соль, слипшуюся, грязноватую и сероватую. Впрочем, не любил он и сахар, и горчицу, и хрен, изматывал бабушку за столом. А вот сейчас хотел и горьких огурцов, и горчицу, и соль, и остро пахнущее оливковое масло, которое напомнило бы ему то самое, нерафинированное масло из детства, со вкусом жареных семечек.
Женщина с признаками душевной болезни захлопала в ладоши и побежала на кухню.
– Мама, не надо, я сама пожарю! – взмолилась беременная и пошла следом. – Не включай плиту, пожалуйста. Ты можешь обжечься!
Сидевшие за столиками мужчины никак не отреагировали. Старик – хранитель местности – так и не притронулся к еде. Облокотившись подбородком на свою палку, он смотрел на воду, на чаек, которые продолжали пиршество. Мужчина с аккордеоном отложил трубку и курил сигареты, такие же ядреные, вонючие, как и трубка. Море плескалось под ногами. Владимир решил было, что нужно привести сюда Соню, показать ей столь удивительное место – она наверняка никогда такого не видела, но тут же себя одернул. Соня не оценит, не поймет, еще и обидится, что он затащил ее в грязную забегаловку. А вот Александре бы здесь понравилось. Она любила такие места – заброшенные, невидимые посторонними, населенные странными обитателями. Александра умела завести разговор, немедленно узнать все о местных жителях, о погоде, об истории места, о соседях, достопримечательностях.
С ней было удобно ездить. Александра служила ему и гидом, и проводником, и сказочницей – пересказывала ему услышанное от соседей, от сплетников, прочитанное в путеводителях, в Интернете. Да, его это раздражало. Ему не нравилась общительность Александры, которую он считал излишней, вызывающей, выходящей за рамки нормы. Но сейчас ему очень хотелось, чтобы она оказалась рядом, чтобы спросила у беременной официантки, кого та ждет – мальчика или девочку, что случилось с ее матерью и кто этот мужчина с аккордеоном. У нее была удивительная особенность слушать и спрашивать так, что в вопросах не чувствовалось неловкости или беспардонности. Александра ощущала границу дозволенного, давала возможность собеседнику выговориться. Владимир жалел, что Александра не увидит то, что видит он. Жалел, что не может ей позвонить. Потому что для нее это будет оскорблением, болью, а не радостью. Ведь он сейчас с другой женщиной, в месте, о котором мечтала Александра, а он все отказывался туда ехать.
Была еще одна причина. Так же решительно, одним махом, как отделяла рыбью голову от хребта или вырезала жабры, Александра рвала отношения – сразу, а не по частям. Она не умела «оставаться друзьями». Уходила из жизни человека, которому стала не нужна, и никогда не возвращалась. И ждала от него, чтобы тот поступал так же. Не напоминал о себе. В этом они с Владимиром были похожи. Но сейчас с ним происходило то, что происходит с женщиной, которая становится матерью, как бы смешно ни звучало подобное сравнение. В нем появились мягкость, доброта и способность прощать, снисходительность и в некотором роде вера – в ангела-хранителя, в судьбу, в провидение… Владимир вдруг успокоился, перестал нервничать и отпустил себя – он сидел в забегаловке, смотрел на море и покорно ждал. И вынужденное бездействие и ожидание не выводили его из себя.
Беременная официантка, тяжело ступая, принесла Владимиру корзинку хлеба, вино и салат. Хлеб был серый, порезанный крупными ломтями, с уже зачерствевшей коркой, которая свидетельствовала, что его испекли утром, здесь же, в соседней комнатушке. Хлеб был таким же домашним, как и салат.
Владимир налил себе вина, дешевого и пьяного, и с удовольствием принялся за салат, поданный в миске с отбитыми краями. Огурцы действительно горчили. И тут Владимир сделал то, чего не делал никогда. Он накрошил хлеб в салат, долив масла, сделал тюрю и щедро добавил соли. Хлеб размок, салат дал юшку, которую Владимир ел ложкой, запивая вином, едва не умирая от удовольствия. В салате было столько соли, столько горечи, столько масла и лука, сколько Владимир не съедал и за год жизни. В этой тарелке, которую давно пора было выбросить, чудом не разбившейся, оказалось столько жизни, столько вкуса, что в голове снова зашумело, ноги опять стали чугунными. Зачем он отказывал себе в таком удовольствии? Почему считал, что бессолевая диета – залог его здоровья? И почему все чистят огурцы?
Салатом и вином он насытился и откинулся на стуле. Сил на прочее уже не осталось. Но из кухни потянуло запахом прогорклого масла и жареной рыбы. Владимир подумал, что у него может случиться приступ аллергии, не говоря уже об ударе по печени – жареное ему давно запретили из-за повышенного холестерина. Да, собственный холестерин его занимал куда больше, чем желания Александры. Соню он тоже приучил всегда носить в сумочке таблетки – принять после еды. И вот сейчас он сидит в грязной забегаловке и ждет жареную рыбу. И у него нет ни женщины, которую он бы любил и с которой бы хотел жить, ни таблеток.
Владимир решил, что сегодня же позвонит Александре; пусть она бросит трубку, откажется с ним говорить, но он позвонит. Но сначала объяснится с Соней, отпустит и ее от себя, и себя от нее, скажет, что их скоропалительная совместная жизнь была порывом, помутнением, чем угодно, но не искренним желанием.
Когда он принял для себя столь важные решения, мужчина, сидевший за столиком, взял аккордеон, взвалил на себя, как будто инструмент был неподъемным грузом, и начал играть. Играл плохо, нажимая три, от силы четыре аккорда и выводя нехитрую мелодию на клавишах. При этом делал это без радости, без энтузиазма, в силу неведомого долга.
Беременная вынесла из кухни тарелку с рыбой и поставила перед Владимиром. За ней стояла женщина и улыбалась.
– Это мама пожарила, – сказала официантка, и женщина засмеялась.
– Спасибо, очень вкусно, – ответил Владимир, хотя еще даже не попробовал явно пережаренную рыбу.
Мужчина запел. Он играл и пел. Женщина вдруг заткнула уши руками, замотала головой и кинулась назад, на кухню. Беременная подсела к мужчине и начала ему что-то шептать. Но мужчина продолжал играть и петь. Пел он так же плохо, как и играл. Без желания, даже с отвращением.
Официантка вернулась к столику Владимира.
– Вам нравится музыка? – спросила она.
– Да, все замечательно, – ответил он.
Женщина тяжело вздохнула. Видимо, стоять ей было уже совсем невмоготу, она взяла стул и присела между столиками. Сбросила рабочие туфли на плоской подошве, и Владимир заметил, что ноги у нее в отеках, раздутые, с выпиравшими венами. Ей не то что стоять – ходить было тяжело. И работать ей было нельзя. Категорически. Только сейчас Владимир заметил пигментные пятна на ее щеке – солнце стремительно садилось, и этот междусвет никого не красил, высвечивая последними проблесками все недостатки. Женщина была молодая, но рано, слишком рано постаревшая, как бывает с деревенскими жителями, выросшими на открытом солнце и с раннего детства измученными физическим трудом.