Она была просто его. Это было само собой. По-другому не могло быть. Альфред целовал ее и говорил:
– Жена… Женушка… Женуля…
Получил согласие…
Она просто закрывала глаза:
– Милый…
«Настольная книга будущей матери»…
Он так этого хотел, но не торопился. Альфред был так ужасно серьезен, говоря о детях…
Они вместе планируют завтрашний день…
Как она ждала завтрашнего дня! Дня нового, неведомого, в котором Альфред подготовил столько сюрпризов…
Следующую неделю…
Месяц…
Год…
Ольга не спала эту ночь накануне. Под утро тихонько выскользнула из постели. Он даже не шелохнулся.
Прокралась за дверь и затаилась на пуфике в прихожей. Сердце стучало все сильней и сильней. Так хотелось виски…
Но она дождалась. К дому подъехала машина. Опережая звонок, Ольга распахнула дверь.
– Распишитесь в получении…
Как сладко впились в ее ладони розы. Как трудно прочитать сквозь слезы на найденной в букете записке.
ЛЮБИШЬ – НЕ ЛЮБИШЬ
Почему я поехал на поезде? Самолеты летали по расписанию. В кармане лежало два авиабилета. Один из них на мое имя. И я мог сдать второй, зайти в самолет и выйти из него через пару часов. Уже на месте. Но я сдал оба билета. Вернее порвал. Медленно-медленно – ее. И быстро-быстро – свой. Я не хотел, чтобы второй билет имел какую-либо связь с первым, даже и уничтоженным. Падая, обрывки покрывали друг друга, смешивались, пропитывались лужной водой, белое становилось серым. У меня не было больше билета на самолет. Но не поэтому я поехал на поезде.
Перелет к морю слишком быстр. Он подходящ, когда летишь вдвоем. Когда не терпится избавиться от соглядатаев: родственников, знакомых, сослуживцев, прохожих, пожизненных спутников всех сортов – параллельных и перпендикулярных. Когда бежишь прочь от распахнутых пространств офисов, улиц, населенных квартир. Когда дорога каждая минута, проведенная вдвоем. Когда ты действительно хочешь быть вдвоем, вдвоем, вдвоем…
Вдвоем в самолете так тягостно от скованности ожидания и так сладко от предвкушения. Знаешь – скоро объявят: «Пристегните ремни, приготовьтесь к посадке…» И самолет резко пойдет вниз. И захватит дыхание. Там, там внизу под облаками мы будем совсем вдвоем. Самолет прокатится по полосе. Подадут трап. Откроют двери. Лабиринт аэропорта и площадь перед ним. И вот уже такси летит по дороге вдоль моря. И уже легче. Можно целоваться и вовсю тискать друг друга. Таксист не против. Он только молча курит и время от времени поглядывает в зеркальце заднего вида – как там дела. А мы спешим, но не торопимся. Мы в поцелуях коротаем последние минуты ожидания. Еще четыре поворота и гостиница, в которой нас никто не знает. И двухместный номер. И мы вдвоем, вдвоем, вдвоем… И час, и два, и три… Все в полусне… Какая дивная слабость… Попить… Поесть… Вдвоем мы завтракаем… Или обедаем… Или ужинаем… Мы не скоро вернемся в обыденный ритм. Пока у нас свой хронометр. Один на двоих. Мы ласкаем друг друга, мы одеваемся, держась за руки гуляем по набережной, купаемся в море, играем простором, когда захотим, когда возжелаем. Солнце и звезды – это не время, это то, чем мы дышим вдвоем.
Вдвоем… Мы должны были ехать вдвоем. На одно и то же время взяли отпуск. Собрали чемоданы: мой – поменьше и ее – побольше. Утром мне следовало выслушать напутственную речь своих родителей, заехать за Анной. Пока она одевается, почтить с ее матерью друг друга минутой молчания, и улететь, наконец, из этого города-глаза. Вдвоем.
Но вечером, когда я проводил Анну до дома, когда меня прорвало и я вовсю живописал ей курортные прелести длиною в двадцать один день и двадцать ночей, она вдруг замкнулась, потускнела и будто перестала внимать мне.
– Что такое? – обнял я Анну, – Уже утром мы будем вдвоем, совсем вдвоем, только вдвоем…
Она отстранила меня. Потом взяла за руки и вцепилась мне в лицо своим взглядом:
– Скажи, ты меня любишь? Ты меня любишь?
Я ничего не выдал. Я, не моргая, смотрел на нее, сквозь нее.
Глаза Анны набухали влагой. Что я мог ей ответить? У меня даже не было возможности соврать. Я не знал ответа. Просто не знал. Всего лишь на всего.
Как все чудесно складывалось. Уже полгода мы встречались вечерами. И по субботам. И в воскресенье. Везде, где можно: в кино, в театре, в кафе, в оставшейся на час пустой квартире. Нам было хорошо. И мы мечтали об этом отпуске, о времени и состоянии, когда будет еще лучше. И вдруг:
– Любишь? Не любишь?
Какие-то чужие слова. Кто и зачем их сказал? Я смотрел в глаза Анны: «Зачем она это спросила?» И тут же мысли сорвались со своих мест, заметались, пытаясь объяснить эту женщину. Но тщетно. И я сдвинул брови:
– Разве это имеет значение? Сейчас. Здесь. Зачем?…
Из ее глаз тут же потекли слезы. Не брызнули, как бывало во время каких-то мелких ссор, обид, а потекли. Крупные. Одна за одной. Анна изливалась ими беззвучно. Ни всхлипа, ни шмыганья носом. Она смотрела мне в глаза своими струящимися и как будто не слышала меня, как будто продолжала ждать ответа.
Я молчал. Недоуменно. С каждым мигом все более раздосадовано: «Море слез… Море слез… Море слез…»
Анна, наконец, шумно вздохнула. Полезла в сумочку за платком. Заговорила про серьезность отношений, про то, как это важно знать, есть ли у другого человека настоящие чувства или их нет.
Никогда, никогда мы не говорили об этом. Зачем впустую тратить время на слова? Зачем заменять ими поцелуи, объятия, душевную упоенную тишину?
Я слушал Анну и не слышал. Это было скучно. И банально. И продолжать этот разговор там – у кипящего моря не имело никакого смысла. И я сказал:
– Мы… Мы никуда не едем…
Я высвободил руки и качнул головой:
– До свидания.
И я пошел. Прочь от ее подъезда. Прочь от ее дома. Прочь от самой Анны. Ну, какой черт ее дернул спросить:
– Любишь? Не любишь?
Я мог улететь один. Но не один. Анна была во мне. Она не осталась там у подъезда. Нет, она по-прежнему смотрела мне в глаза:
– Любишь? Не любишь?
Я мог остаться. Но, значит, остаться с ней. В этом городе, который на каждом углу будет бросать мне в спину, и в бок, и в лицо:
– Любишь? Не любишь?
Двадцать один день отпуска. Двадцать ночей…
Я не мог улететь с ней и не мог с ней остаться. И я порвал оба наших билета на самолет. И купил один – на поезд.
Да, ноги сами привели меня к билетной кассе вокзала. Я сунул в окошечко деньги:
– К морю… Один.
Улыбаясь, бродил по вокзалу. Мимо телефонов-автоматов. Мимо стен расписанных идиотами: «Любишь… Не любишь…»
О чем думает она? Где? С кем?
– Все неважно, неважно, – бормотал я, предъявляя билет проводнице.
«Важно то, что у меня есть время,» – твердил, устраиваясь на верхней полке и не думая ни здороваться, ни знакомиться с соседями по купе. Они могли отщипнуть и сжевать мое время вместе со своими огурцами, курицей и брынзой.
Полка подо мной шатнулась, кто-то крикнул «Поехали» и, значит, я уже был не в городе Анны. И еще не на чьем-то море. И у меня есть вагон времени, чтобы определиться. Молча сплюнуть, растереть и забыть? Выйти на перрон станции назначения свободным человеком, бросить вещи в гостиницу и вразвалочку выкатить на набережную, где бродят стада поджарых и пышных, смешливых и печальных, умных и глупых – одинаково жаждущих курортной страсти? Или самим чертом выскочить из прибывшего вагона, изматериться в поисках телефона и сказать, произнести, выговорить, и ждать, неутолимо ждать?
И в том, и в другом случае это будут отменные почти двадцать один день и двадцать ночей отпуска. И я вздохнул облегченно. Но рано. Предстояло решить. Да, время было. Больше, чем в самолете. Но меньше, чем вечность. И я вздохнул по рабочему резко выдохнул. Я думаю, я уже думаю, думаю, думаю.
Я думаю, лежа на полке. Я думаю, разминая ноги в проходе. Я думаю, куря в тамбуре. Я думаю у окна. Под подозревающие взгляды соседей. Под чайностаканное звяканье проводницы. Под угрожающее тиканье вагонных колес.
Мы познакомились… Я снял Анну на открытии выставки современного оборудования. Шеф отправил меня поглазеть на всякий случай. И я выглазил ее. Она также праздно шаталась среди толпы. Приборы ей были не нужны. Она просто пошла на выставку. У нее был выходной. И не было того, с кем его. Им стал я:
– Здравствуйте, рад приветствовать пятитысячного посетителя выставки.
– Неужели?
– Вам полагается приз в качестве персонального гида и чашки лучшего кофе.
– С удовольствием…
…
– С удовольствием…
…
– С удовольствием…
С ней оказалось легко. И в разговоре, и в постели. Болтать и утопать. И существовать. Я мог пропасть и появиться. Без вопросов. И я пропадал. Все реже. И появлялся. Все чаще. Я стал дорожить нашим временем. Но откуда, откуда, зачем:
– Любишь? Не любишь?
Я жму плечами и проводница сует мне пачку печенья. Требует денег. И я даю. А вагон качается, и она берет меня под руку. Проводница пахнет дурной историей. А поезд несется, несет меня, приближает. И чем дальше, тем меньше он стоит на промежуточных станциях. Ему перестают попадаться красные светофоры. И он мчится, мчится, как верный муж из командировки. На всех парах.
Я вижу скалы. И море. Его запах еще не проник в вагон.
– Прибытие через полчаса, – намекает проводница.
– Да-да, – киваю, – может быть в следующий раз…
– Дурак.
– Возможно.
Но как же, как же так? Анна, какого черта? Я схожу с поезда один. И не гляжу по сторонам. Таксист, укладывая мою сумку в багажник, сочувственно кивает:
– Лечиться?
– Лечиться.
Гостиница. Душ. Громадная двуспальная кровать. Я падаю поперек нее. А рядом на тумбочке телефон:
– Любишь? Не любишь?
Закрыть глаза и провалиться. Там за окном что-то шуршит. Шоссе? Море? Фантик в женских руках на соседнем балконе?
Открыты глаза. По потолку и стенам бродят какие-то тени. Утро? День? Ночь? Какая разница? Какая разница…
Стучат.
– Да?
– Что-нибудь покушать?
– Нет.
Опять стучат.
– Да?
– К вам можно?
Встаю, заматываюсь в простынь:
– Что случилось?
– Вы не выходили из номера двое суток. У вас все в порядке?
– Да-да, конечно, все в порядке. У меня полный ажур. Я скоро выйду…
Двое суток… Плюс время в поезде. Хорошенький отпуск. «Любишь – не любишь…» Какого черта? Я – молод, здоров, полон сил.
Душ и бритва. Одеколон. На выходе из гостиницы раскланиваюсь со швейцаром, которого не заметил по приезду:
– Привет, старик.
На набережной расшаркиваюсь с милиционером:
– Наше почтение властям.
У бара киваю трем блестящим:
– Здравствуйте, проститутки.
И старик, и служивый, и девицы – все ответили мне приветливыми, гостеприимными улыбками. Так и должно быть. Здесь все должны улыбаться. Здесь все должны быть довольны. И я, и та одинокая девушка, и та, и та, и та, и та, и та, и та…
Мы шли навстречу друг другу и улыбались. Я – вполне приличный шатен. Они – вполне приличные брюнетки, блондинки, шатенки тож. Я – необъяснимо легко и свободно. Они – заметно напряженно и вкрадчиво.
«Сближайтесь!» – орал где-то купидон и заряжал свой арбалет. Я слышал свист его стрел. Но они отскакивали от меня, как будто на мне была не шелковая рубашка, а кованые рыцарские латы: «Бздынь… Бздынь… Бздынь…»
Ж замедляли шаг. И наверное оборачивались, когда я такой улыбающийся, такой обнадеживающий проходил мимо.
Я не мог остановиться. «Какого черта?» – спрашивал себя и получал ответ: «Любишь? Не любишь?» Мои ноги отказывались меня слушать и несли, несли, несли. По набережной. Потом по маленьким крутым улочкам. Через площадь. И сквозь парк.
Я обошел в этом курортном местечке все, что мог. Я разошелся со всеми девушками, с которыми мог бы сойтись. И я обессилил. Я сник. Я сдался. Уселся на конце пирса, взрезающего море. Он был пуст. Пары покинули его ненадолго для романтического ужина. Они вернутся, набив желудки. Сюда. Или сразу – в постель. Но минут сто двадцать я имел независимо. Мог спокойно глядеть в море и спрашивать его ли, не переходя на шепот:
– Любишь? Не любишь?
Что-то всплеснуло. Там на розовой дорожке заходящего солнца. И еще. Теперь слева. И справа. Пусть. Я закрыл глаза.
Меня совершенно не интересовало, что именно может позволить себе плескаться в это время и в этом месте. Мне нельзя забивать себе голову пустяками. Нужно решить наконец. И действовать. Жить. Нормальной жизнью. Не истязая себя нелепыми, тупыми вопросами.
Я почувствовал шаги сзади. Мягкие. Почувствовал. Не услышал. «Время вышло?»
– Ой, – приятный притворный голосок. «Наверное, брюнетка. Все при себе…»
Я открыл глаза и обернулся. И улыбнулся. Конечно, брюнетка и все при себе. Конечно, одна. Конечно, в смятении:
– Вы лежали… я, я не заметила вас. Я помешала? Я сейчас уплыву. То есть уйду…
Я встал и раскланялся:
– Это я сейчас уйду. Пирс – он один на всех. И мое время вышло. Оставайтесь…
– Спасибо.
Я сошел с пирса. На песок. Скрипучий. Мокрый. И почти черный. Это вечер. Это надвигающаяся ночь. Да, на берегу темнеет. И в моей комнате тоже. А от включенного света она не станет уютней. Ее нужно заполнить иначе мне…
Я вернулся на пирс. Она, не оборачиваясь, сказала:
– Да-да, сейчас мы пойдем.
Она подняла руку, и я помог ей встать. Мы молча покинули пирс. Мы молча гуляли по набережной. Мы молчали отужинали с видом на море. Дождавшись своей очереди, вернулись на пирс.
Я повернул ее к себе. Она подставила свои губы. Припухшие и влажные. Такие податливые и понятливые.
Мы молча целовались, и я все больше входил во вкус. Проник под кофточку. Запутался в бретельках. Она помогла. Грудь высока, упруга – то, что надо.
Я мял ее. И косил глазом. На берег. Наше время истекает. Пора покинуть. Перебраться с пирса. В комнату. Двуспальная кровать.
Мимо улыбающихся милиционера, проституток и старика-швейцара. Что ж… Я разжал ладонь. Грудь вернулась на место. И губы.
– Идем, – я дернул было ее за руку.
Но она не двинулась. Не шелохнулась даже. Как будто приклеилась к пирсу. Как будто вросла в него. Молча.
– Идем же, – на этот раз погладил.
Она шагнула. Но не ко мне. От меня. Она смотрела мне в глаза. А я под распахнутую кофточку. На белизну. Туда, где только что была моя рука. Там будут две. Скоро. Дойдем до номера.
– Любишь? Не любишь?
– Что?
– Любишь?… Не любишь?
Эти глаза…
– Тебя зовут…?
– Лилало.
– Странное имя.
– Ты не ответил.
– Любишь – не любишь?
– Именно.
– Но…
Глаза. Не может быть:
– Анна? Анна!
– Ли-ла-ло…
Я взял ее за плечи и притянул к себе:
– Конечно-конечно. Прости.
Я гладил ее шею, спину. Я снова хотел добраться. Но она вдруг резко оттолкнула меня. В сторону моря. Сильно. Намеренно. Туда, где не было поручней, туда, откуда я мог упасть прямо в волны.
И я упал. Безропотно. Раскинув руки, сначала погрузился. Потом медленно всплыл. И улыбнулся. Пирс удалялся. Меня несло в открытое море:
– Спасибо, Лилало.
Знакомый всплеск. Слева. Справа. Но я смотрю только вверх, только в небо. Из сиреневого оно мигом ушло в фиолет. Бархатный фиолет. И на нем высыпали звезды. Их разметала рука нашей учительницы астрономии. Вот сейчас она ткнет указкой сюда:
– Большая медведица…
И сюда:
– Маленькая…
И сюда:
– Созвездие лебедя… Венера…
Мы так и звали ее «Венера». У нее был зад, как у скульптуры в кабинете рисования. И она его не скрывала. Носила исключительно узкие юбки и брюки. Директор школы ругал ее и, наверное, преследовал, но зато никто из пацанов не пропускал уроки астрономии. Даже больные сбегали из дома в день Венеры. Мы обожали ее зад. Он нам снился. И мы рассказывали потом друг другу, кто и что с ним делал. А наяву он принадлежал учителю математики. Который наверняка знал его диаметр и радиус. Мы же прикидывали число «пи» на глазок. Когда она вставала лицом к карте и тыкала указкой:
– Большая медведица…
И сюда:
– Маленькая…
И сюда:
– Созвездие лебедя… Венера…
Ее зад вздрагивал при каждом движении. Натягивал ткань, рвался из-под нее. И мы ждали, когда же он, наконец, предстанет. Напрасно.
Если б Венера приперла меня своим задом к стенке:
– Любишь – не любишь?
Я бы наверняка согласился:
– Люблю.
Но Венеру возводил в степень другой, тот с логарифмической линейкой, и я оставлял ей в столе записки: «Не люблю… Не люблю… Не люблю…» и лупил ее во сне по заду чем придется. И может быть плакал от неясности вопросответа. А надо было просто подойти к ней на перемене и хлопнуть ладонью по там-с. Только и всего. Она так ждала. Но я это понял в другом возрасте.
– Орион… Кассиопея…
Меня несло вдоль Млечного пути. Теплая мягкая подушка воды легко покачивалась подо мной. Я то кружился, то плыл боком, то головой, а то ногами вперед. Это было так приятно. Насмотревшись звезд, захлопнуть глаза и только дышать.
Сначала я чувствовал запах шашлыка, сигарет и женских губ. Потом пахло только теплым камнем. Еще немного и все. Остался лишь запах моря. Чистого и свежего. И я снова открыл глаза. Дышал глубоко и ровно, не торопясь, иногда задерживая дыхание. Пытаясь замереть, остановить в себе все: мышцы, сердце и мысли. Нестись по волнам легкой щепкой.
– Орион… Кассиопея…
Это был не мой голос. Но кто-то похожий на меня произнес эти слова совсем рядом. За соседней волной. Слева.
– Орион… Кассиопея…
И справа.
Я не повернул головы. Я догадался:
– Любишь – не любишь?
И услышал:
– Любишь – не любишь?
Слева.
– Любишь – не любишь?
Справа.
– Любишь – не любишь?
Впереди.
– Любишь – не любишь?
Сзади.
– Любишь – не любишь?… Любишь – не любишь?… Любишь – не любишь?…
И я смотрел вверх. А вниз не хотел. Потому что не желал их видеть. Я знал, что они только и ждут, когда перевернусь на живот и посмотрю. И тогда они вцепятся в меня взглядом:
– Любишь? Не любишь?
Анна, ее мать, Лилало, Венера и еще много-много других женщин, девушек, девочек. Они одинаково смотрят оттуда и ждут:
– Любишь? Не любишь?…
А я смотрю на звезды. И я плыву между ними и между тех, что слева и справа: