Выглядел довольно. Даже очень.
— Ну что? — спросил дядя издалека.
— Ничего, — равнодушно ответил Аксён. — Погода хорошая.
— Это точно… Послушай, Иван, тут есть где-нибудь спокойное местечко? Чтобы народу поменьше? Полтора человека примерно. Нет, лучше чтобы вообще никого.
— Есть, — сказал Аксён. — И даже по пути. Ну, если пешком домой двинем…
— Пешком? Ну, можно и пешком…
— Тут рядом, километра два.
— Ну, сейчас пойдем. Через два притопа..
Аксён повел. Он все ждал, что дядя начнет расспрашивать — как там на улице Набережной дела, покрашены ли заборы, есть ли вода в колонках и вообще. Но дядя молчал. Тогда Аксён спросил сам:
— Дядя Гиляй, а для чего это вы все придумали?
— Что именно?
— Ну, весь этот маскарад? Непонятно совсем…
— Видишь ли… — дядя Гиляй почесал сигариллой подбородок. — Я пообещал… В некие времена… далекие, отстоящие от наших изрядно… Давно, короче. Так вот, давно…
Дядя Гиляй с удовольствием закурил и сказал:
— Я человек не очень… скажем так добродетельный, и периодически вступаю в конфликт с нормами общепринятой морали… Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Ну да, в общих чертах…
— Догадливость — проклятье нашей семьи, — Гиляй выпустил дым через ноздри. — Жизнь — она требует равновесия… хотя бы относительного. Путем длительных экспериментов на самом себе я выяснил — каждые восемь средних злодеяний должны уравновешиваться, по крайней мере, двумя добрыми делами. Иначе — кирдык, все разваливается, поверь моему опыту… И вот это… ну, пузыри, сигаретки — это, типа, мое покаяние…
— А материализация?
— Материализация — всегда впечатляет, — изрек дядя Гиляй. — Неокрепшие умы трепещут, как липа на ветру… И вообще красиво.
Дядя вздохнул.
— Это искусство немногих, эзотерика души…
Он взмахнул рукой, щелкнул пальцами, прямо из воздуха просыпались конфеты.
Аксён умудрился поймать все. Тот же самый «Мишка», скучает на севере.
— Цирковно-приходское училище, — прокомментировал дядя, — два курса, между прочим, вольтижер второго разряда, слесарь-дефектолог… Изгнан происками врагов…
Дядя Гиляй снова щелкнул пальцами, и чудесным и опять неуловимым образом в его руке возникла плоская бутылочка с коньяком. Аксён подумал, что дядя на самом деле мастер, возможно даже не третьего разряда, а вполне и выше — ловко щелкает.
— Дорогой мой Ваня, — дядя Гиляй с мясом содрал с бутылки пробку, — дорогой мой Ваня… Всегда надо бежать скорее поезда… Искушение сильнее меня, не могу смотреть на страдания народа…
Гиляй приставился к бутылке, в четыре глотка ее осушил, после чего сказал:
— Идем дальше. Туда, в пампасы…
По пути они еще один раз останавливались, и дядя Гиляй еще раз материализовывал коньяк.
— Расширяет сосуды, полезно для релаксации. Народ так всегда делает.
Аксён ничего не сказал, с материализацией было все ясно.
Тропинка растроилась, Аксён двинул по правой. Скоро лес измельчал и сошел до невысоких, ниже человеческого роста, кустов неопределенной породы.
Аксён остановился. Дядя Гиляй тоже.
— Я что-то не пойму, — он сморщил нос, — Не пойму… Это от меня воняет или вообще, Вселенная?
— Вообще. Тут отстойники городские, они и воняют.
— Вселенная тоже воняет, можешь мне поверить…
— Там не может вонять, там нет воздуха.
— Там, — дядя Гиляй указал в небо, — там есть воздух. Просто он сильно разряжен, но он есть. Молекулы летают между мирами, к нам тоже залетают. Поэтому любая собака, даже ваша Жужжа, чувствует, как воняет космос. Вот ты думаешь, почему псы воют на Луну? Они чувствуют, как она воняет. Она страшно воняет. Эта вонь…
Дядя обвел руками кусты.
— А эта вонь в сто раз лучше вони Вселенной. Я тебе это как эксперт заявляю, а я уж толк знаю, какой только вони я не наслушался…
— Это отстойники.
— Отстойники?
— Ну да. Канализацию сюда свозят со всего города… Вот тут, прямо за кустами.
Гиляй почесал лохматую черную шевелюру, она слезла. Парик. В лучах заката. А вместо носа торчит лопата. Почему не снял вместе с парашютом, так было бы лучше?
— Отстойники — это то, что надо, вряд ли кто-то сюда полезет. Эти точно не полезут…
— Кто?
— Точно не понял. Судя по пиджакам, иеговисты. Боевая дружина преподобного Джонатана Кроу…
Дядя Гиляй стал вытряхивать остатки конфет и пузырьков. И того и другого было много, Гиляй собирал припасы в кучки, умудряясь при этом пересчитывать количество.
— И зачем все это было? — с недоумением спросил Аксён. — Раздали море конфет, пузырьки какие-то… Ничего людям не сказали. Что в пузырьках?
— Китайский бальзам. Просроченный, взял в Вологде почти даром.
— Для чего?
— Психология, Иван, психология. Наш народ обожает халяву. Хорошие конфеты, лекарства, кольца с загогулинами. В следующую субботу я устрою небольшое собрание для своих верных последователей, и мы вместе впадем в медитацию, выйдем в астрал… Может быть.
Дядя замолчал и уставился в заросли.
— Что? — спросил Аксён.
Дядя засуетился.
— Да не волнуйтесь, — успокоил Аксён, — не переживайте, сюда никто почти не приходит…
— Беги! — пискнул вдруг дядя.
— Куда? — не понял Аксён.
— Туда!
На лице у дяди возникло паническое выражение, Аксён не стал ждать появления боевой дружины иеговистов, нырнул в кусты. Он прополз на коленях метров пятьдесят, резко перебежал в сторону, сполз в подвернувшуюся канавку и замер.
— Ну! — заревел невидимый уже дядя. — Давай, подходи! Подходи, мордатый!
Голосов врагов слышно не было, видимо, они действовали молча.
— Беги! — крикнул дядя.
Аксён бежал до дома. Дядя Гиляй вернулся уже под утро и выглядел довольно. Подойдя к Аксёну, дядя сказал:
— Никому ни слова, понял?! Про наш поход — молчок! Если что — мы были в Шарье, там фестиваль меда. Понял?
Аксён понял.
Дядя пожал ему руку. В руке остались деньги. Пятьсот рублей. Аксён хотел спросить за что, но подумал, что деньги он заслужил.
Глава 16
Он грыз спички. Всегда. Класса со второго. Может с третьего.
Сначала скусывал и сплевывал головку, потом начинал потихоньку расщеплять деревяшку, на две части, потом на четыре, потом еще пополам.
А иногда по другому. Зажимал между верхними резцами и медленно сжевывал в мелкую древесную труху. Спички были вкусные. На самом деле, ему они нравились, чуть кислые, и если хорошенько измельчить и расслюнявить, то можно понять из чего — из сосны, из березы, а если повезло — то и из пихты.
Ей не нравилось. Улька говорила, что спички грызут исключительно одни колхозаны. Из Коммунара, отсталые угрюмые личности. Аксён спрашивал — когда это она была в Коммунаре? Откуда это она знает повадки коммунаровских кавалеров? Они ссорились. Не по настоящему.
Жевать спички — вредно, утверждала она. Их пропитывают формальдегидом, или метилом, или еще какой отравой, от которой выпадают волосы и глаза все время красные. Бросай это дело.
Аксён не бросал. Тогда она стала называть его Федулом.
Федул, как дела? Федул, куда пойдем сегодня? Федул, как твой брат Кузьма?
Он продержался неделю. Неприятно, когда тебя называют Федулом при посторонних. Спички были отставлены.
Он ел акацию.
Тоже давно. Если идти от Ломов до города по дороге, то там много акации, раньше был парк, но так давно, что через него пророс уже настоящий лес. А акации остались. Дикой, низкорослой и колючей. Когда цветет, пахнет хорошо, медом. И цветки на вкус тоже, нормальные. Аксён шагал в город, по пути обрывая цветки, и когда добирался до города, пальцы уже оранжевели. И язык. И в волосах тоже, желтая пыль.
Акацию жрут одни лишь баторцы, смеялась Ульяна. Ты что, баторец?
Попробуй, отвечал он. Это ничего, нормально.
Сам лопай свою акацию, Федул. А лучше не лопай, завязывай с этим делом. И курить заодно бросай.
Курить он бросать не собирался. Только начало нравиться, а тут и бросай. Нет уж, в жизни и так мало радостей.
Она сказала, что не собирается целоваться с пепельницей, противно. Он стал чистить зубы по пять минут и еще суперминт в день два раза, ему казалось, что помогает. А она в ответ начала курить. Такие длинные сигареты. Так нагло стала курить.
Аксён терпел. Где-то около месяца они курили вместе. Тупо так, вставали друг напротив друга и курили, глядя в глаза. Потом Улька начала кашлять. Так глубоко, по-шахтерски.
И он бросил. Она тоже. А он еще и акацию бросил. Хотя она и так уже отцвела, стручки появились.
Откуда-то взяла, что грязные ботинки — это неуважение к собеседнику. А его персональные грязные ботинки — это неуважение персонально к ней. В ботинках отражается душа, между прочим, так какой-то французский философ написал, а в твоих ботинках что может отразиться?
Ботинки действительно были грязные, денег тогда стало совсем уже мало, и до города он добирался почти всегда пешком, в любую погоду, чистить потом не хватало сил.
Ульяна же назло принялась носить белые сапожки. По улицам в галошах, по школе в сапожках. И пальто белое. И мех тоже, песец. Рядом с ней он казался чумазым.
Может, мне еще расчесываться начать? Брякнул он сгоряча.
Хорошая идея. Рассмеялась она.
На следующий день после школы он не пошел ее провожать, отправился в парикмахерскую и побрился налысо, так, чтобы блестело. И расчесывать было совсем нечего.
Ульянка долго смеялась, а потом подарила ему две бархотки — одну для полировки лысины, другую для полировки ботинок. А также специальный воск, выдавленный из высокогорных альпийских пчел. Иван принял подарок невозмутимо, тут же нанес воск на голову и принялся полировать. Получилось живописно, в голову теперь можно было смотреться, как в зеркало.
Но от надраивания ботинок Аксён отказался наотрез. Поскольку справедливо считал — сегодня ботинки заставит чистить, а завтра и вообще на шею сядет.
Ульяна попробовала уговаривать. Аксён непреклонничал. Тогда она поступила так. Прокралась в мальчиковую раздевалку во время урока физкультуры, выкрала его грязные ботинки, почистила их, а затем выкрасила в желтый цвет.
Мощный удар, ходить в желтых ботинках было стремновато, и весь день Аксён прожил в рваных кедах. Он понял, кто устроил ему эти желтые ботинки, но ругаться не стал. Дома он попытался оттереть ботинки ацетоном, но потерпел фиаско. На следующий день он отправился в школу в ботинках как они были — цвета лимона. Но все равно грязные. Народ смеялся.
Тогда Ульяна устроила в классе сбор средств на чистку ботинок Ивана Аксентьева, и собрали почти семьдесят рублей, которые с торжественностью вручили Аксёну, он не отказался.
Ульяна, разумеется, победила. Она поступила просто — стала чистить ему ботинки сама. Все бежали на обед, Ульяна нет. Она доставала сумку с аксентьевской сменкой и чистила. Хватило четырех дней. Аксён сдался. И с тех пор его обувь позорно блистала позорной чистотой.
Кроме того Аксён лишился еще нескольких незначительных безобидных привычек, как-то цыкать зубом, шевелить ушами и громко петь частушки собственного сочинения про Робинзона Крузо, и даже впоследствии часто думал — зачем он их вообще сочинял?
Труднее было с драками. В тот год Аксён сорвался. Он снова стал драться. Как раньше. Началось все случайно, с Лимонова, а дальше…
Как всегда. всеполучилось как всегда!
Как-то раз Ульяна получила двойку. Это было неожиданно, но заслуженно, к физику у Аксёна не было никаких претензий. А вот Лимонов позволил себе неправильное лицо. Как многие до него. У всего класса сложились сочувствующие лица, а Лимонов злорадствовал. Причина этого осталась неизвестна, но Аксёну причины не требовалось. Лимонов был повержен в два удара. Аксён почуял кровь и в течение недели разобрался со всеми, кто посмотрел на него косо за последний год. И на нее. И за год до этого, он прекрасно помнил их всех. Каждого.
Его пытались два раза подловить со старшими товарищами, один раз они загнали его на крышу насосной станции и совершенно зря — крыша была худая, и две трухлявые от ветров и влаги кирпичные трубы поставили Аксёну неограниченный запас снарядов, и враги бежали с большими потерями.
Второй раз его поймали на мосту, Аксён дико рассмеялся, обещая, что первого, кто приблизится ближе, чем на пять метров, он выкинет в реку. А если не получится выкинуть, то он уши будет откусывать.
И подойти не решились. Аксён подумал, что неплохо бы купить боевую рогатку — чтобы расстреливать врагов издали. Жаль, что за рогаткой в Кострому нужно ехать. Или самому можно сделать, только резину негде найти…
А потом он устроил Боевую Пятницу, даже без рогатки. Он прошел улицу Любимова, от леспромхоза до Риковского моста, по пути вступая в драки со всеми, кому было от шестнадцати до двадцати. В самом конце Любимова ему повезло, попался чемпион ЦФО по кикбоксингу среди юниоров. Очнулся Иван под столбом, незнакомая старушка лила на него воду и проклинала распоясовшихся хулиганов.
О всех его победах доносили Ульяне.
Ей жаловались. Сестры тех, кого он побил. Подруги тех, кого он побил. Иногда даже родители.
Некоторое время Ульяне нравилось чувствовать себя важной и нужной. Ведь она делала доброе дело, боролась за мир. Для нее он мог даже извиниться и пожать руку тому, кто совсем недавно собирался разбить ему монтировкой коленную чашечку.
Однако скоро это стало надоедать. А потом кто-то распустил слух, что во всем виновата она. Что Аксён совсем не сорвался, что это она ему велела. Лупить всех. Потому что считает себя главной красавицей в городе и в доказательство этого он всех и бьет.
И тогда подкараулили Ульяну. Девчонки. Поцарапали, потаскали за волосы, синяк на плечо поставили. Когда Аксён увидел этот синяк, он не стал волноваться. Он попросил назвать фамилии. Конечно же, она не назвала. Сказала, чтобы не лез, не нужна ей его помощь, он только хуже все делает, от нее уже шарахаются.
И Аксён тут же успокоился и зарыл томагавк войны. За одну секунду. И Ульяна тоже — немножечко поплакала, а потом испекла печенье. Они пили чай, хрустели овсянкой, Аксён думал, что всех вокруг можно побить. Главное помнить, что самый главный враг всегда рядом. Даже внутри. А еще он думал, что никогда раньше так сильно не думал.
Глава 17
Славик. Аксён осторожно расправил на колене свидетельство о рождении. Тюльку звали Славиком. Забавно, если Тюльку все время называть Тюлькой, то он, рано или поздно забудет свое имя. И тогда можно будет придумать ему новое.
Энрике.
Аксён хихикнул. Энрике совсем не шло Тюльке, он совершенно не был на Энрике похож, да только кому какая разница?
Энрике Ефимович.
Аксён глядел на брата. Тюлька спал, приткнувшись к стене. По спине ползала ранняя муха. Тюлька туго дышал, вчера он весь вечер учился курить, и теперь у него болело горло. Чугун его учил. Голос у Тюльки писклявый, а он басить хочет. Сначала воду из колодца все пил, но от этого ангина, больно. Вот Чугун и посоветовал курить. Сказал — покуришь так недельку — и захрипишь. И сразу уважать начнут, скажут, ну, Тюлька, ты пацан…
Чугун любил пошутить.
И Тюлька. Имя появилось как раз из такой шутки. Притащил Чугун как-то ящик, консервы, горбуша в собственном соку, супа наварить собирался. Послал Тюльку на огород за луком, а Аксёну открывать велел, сразу пять банок, чтобы суп был пожирнее. Аксён взял нож, открыл.
Никакого лосося там не было, кидок нагрянул, вместо лосося в собственном, тюлька в томатном. Чугун был разочарован и пообещал кому-то проломить череп. Долго думал, потом сказал, что ничего, это тоже еда. С луком сварим, суп реальный получится, надо только восемь банок, а не пять, и заделать можно целое ведро.
Явился Тюлька. Чугун приказал заниматься луком Аксёну, выбежал на улицу и принялся ругаться по телефону. Аксёну тоже было с луком влом возиться, он перепоручил это дело младшему, а сам стал читать «Око», нашел вчера на насыпи. Ничего интересного в «Оке» не прочитывалось, все друг друга сглаживали, наводили порчу, темнили карму, ну, и по-другому биоэнерготерапевтствовали. Скучно.
Через несколько минут показался Чугун, и с порога заорал на Тюльку. Аксён оторвался от газеты и обнаружил, что Тюлька совсем не почистил лук, а напротив, слопал банку тюльки и теперь сидел с томатной рожицей и ожиданием в глазах.
И вдруг Чугун заинтересовался, сунул Тюльке еще банку. Тот съел. Тогда Чугун и говорит — спорим, что он еще десять банок в одно рыло навернет? Аксён не хотел спорить с Чугуном, но тот кулак показал. Драться тоже не хотелось, на прошлой неделе они дрались уже, поэтому Аксён лучше поспорил.
Чугун схватил нож и быстренько встопорщил еще десять тюлек в томате. Расставил их на столе и заставил Тюльку есть. А того и заставлять особо не надо было, взял ложку, и слопал десять банок. Всего двенадцать. Потом, правда, плохо ему было, а Чугун стал его Тюлькой дразнить. Дразнил-дразнил, да так и пристало. А он не Тюлька, он Славик.
Тюлька закашлялся. Аксён свернул свидетельство о рождении в трубочку и спрятал в жестянку из под чая, к своему паспорту.
Хотя оставлять документы дома не стоило, в последнее время Аксён опасался пожара. Он собрался отнести банку в лес, в дупло какое, но подумал, что пожар может случиться и там, в дерево легко может ударить молния, все эти миллионы вольт сплавят жесть с бумагой и выйдет вообще непонятно что… Поэтому пока Аксён пристроил банку на старое место, в угол, за фанеру.
На окне шевельнулся горшок. Пекинский. Горшок подпрыгнул сильнее. Тюлька повернулся и потер нос.
— Пойдем к пекинскому? — спросил он.
— Нет, сегодня не будем… Сегодня мы…