Еще раз оговорюсь: все это можно сказать тому родителю, кто расположен СЛЫШАТЬ (а такое устроение человека – уже половина его исцеления от душевной раны). Но одно предупреждение: ежели ты, иерее, будешь это все говорить ИЗДАЛЕКА, с высоты своего сана, без искреннего сострадания к человеку, – толку не будет. Видишь ли, исцеляет только любовь Христова. А она подается не иначе как через нашу любовь, как вода к растению поступает не просто так, а по системе капилляров, нарушь которую – и самый щедрый полив пропадет туне, растение погибнет… Бери этого человека на себя, говори, или молчи, или плачь вместе с ним, или просто молись о нем, – как тебе твоя пастырская любовь подскажет… А нет этой любви – кайся. Кричи: «Христе, ну нету любви у меня, сделай что-нибудь! Не оставь нас, грешных! Верую, Господи, помоги моему неверию!» Вера, видишь ли, через которую Господь творит чудеса, – это не просто «нечто и туманна даль», не мифический флогистон, витающий в пространствах, не умозрение, – это орган, мускул внутри человека. А его надо как-то тренировать, прилагать усилия к его шевелению… И призывая страдающего родителя: «Веруй!» – надо учиться веровать самому, работать атрофированным мускулом. Иначе ежели не можешь сам плавать, как же утопающего спасешь?..
Впервые опубликовано в журнале «Фома»
Анна Ромашко
Журналист, писатель, матушка, многодетная мама
Взошла звезда ясная
Взошла звезда ясная, тихая, прекрасная…
Серебрится снег, волшебство разлито в верхушках елей, словно северное сияние, которого я никогда не видела. Ледяные веточки, щедро облепленные снегом, купола собора. И ясная Твоя звезда. И мой ребенок, которого нет. Который стал звездой. Мое сокровище небесное, которое спрятано от всех бед у Христа за пазушкой.
Боже, помоги.
Когда сталкиваешься с уходом из жизни детей, то вера – единственное, что спасает душу от разложения. Что придает силы жить, исполнять заповеди в надежде на встречу. И верить, что ТАМ – вырастет мой малыш, войдет в возраст, наберется совершенной мудрости силы, великой, почти непознанной нами любви. И ведомая этим тихим светом – молитвами моего малыша, я дойду, доползу сквозь слезы и горькую боль разлуки.
Всегда ужасалась, читая о кончине святой мученицы Софии. Она провела три дня на могилах своих горячо любимых доченек, убитых за Христа – Веры, Надежды и Любви, – и преставилась ко Господу. Этому предшествовало несколько суток страшных мук: нужно было наблюдать, как детей твоих терзают, видеть их невинные и страдальческие личики, твердо, без слез и сомнений стоять в вере и укреплять в надежде воскресения деток, принять на руки истерзанные, мертвые тельца, похоронить их и… остаться жить. Прожить три дня и только потом смиренно предать себя в руки Божьи. Велика и страшна участь святой Софии, матери-христианки. И велика к ней милость Божия: как Господь, провела она три дня «во гробе» – рядом с усыпальницей своих детей-мучениц и на третий день увидела Небесное Царствие.
Начало материнскому состраданию мучениям детей положила в новозаветной истории Сама Пречистая Дева Мария. Первое обетование, которое Она пророчески получила, принеся Богомладенца Христа во Храм – что и Ей «оружие пройдет душу», – это слова Симеона Богоприимца, святого старца, дожидавшегося, как собственного освобождения, Девы, приимшей во чреве и родившей Сына Эммануила.
Самым страшным оружием пронзенная, стояла Всенепорочная Божия Матерь у Креста, по которому текла кровь, видела мучения, унижение и боль… и смерть Божьего Сына. Смиренно приняла поспешные похороны, видя неоплаканное и поруганное Тело под проливным дождем и страшной грозой, и одного только из учеников, не покинувших Учителя. Еще гроб, к которому нельзя было приближаться целые сутки, – как он страшно манил, и какую муку, вероятно, переживала Матерь Божия, проводя по закону субботний покой. По преданию, Христос воскресший первой явился Своей Матери: Евангелия не сообщают о том, как Дева Мария идет наутро ко гробу, потому что наутро Ей уже доподлинно известно, что Сын Ее воскрес и в пеленах во гробе не лежит. Вот пост Богородицы, и вот Ее Пасха.
Бывает, невзирая на приближающийся светлый праздник Воскресения Христова, возникает ощущение, что ты «недопостился». Что душа не готова ликовать, потому что недостаточно еще приблизилась к своему собственному идеалу поста, и жалко, что пост скоро закончится.
Так и смерть твоего ребенка – это словно кусочек поста, который ты все время носишь в своей душе. У тебя оторвался лоскуток от души и улетел, как воздушный шарик, в небо. А на его место пришит листочек с Древа Небесного. И навеки это заплатка с тобой, пока не встретится тебе Тот, Кто приложит к этой кровавой ране пронзенные гвоздями руки – и все зарастет. Тогда покажется из-за спины Христовой ребенок твой – живой и невредимый, – и будете вы в радости и счастье во веки веков.
Ирина Кислина
О горьком материнстве и Пасхе
Когда я стала мамой впервые, все было обычно. Это «обычно» совсем не «скучно» и «неинтересно». Это опыт ошеломляющей любви и радости. Этой радости моей уже четыре с половиной года, и она все такая же. Сбивающая с ног и дающая силы жить. Но материнство может быть другим. Эта любовь может быть и болезненной. И я даже не о том знакомом всем мамам страхе за ребенка. Этот страх – тоже составляющая той «обычной» любви.
Моя вторая беременность с самого начала была не «обычной» – я почему-то не чувствовала радости. Мне и в первый раз сюсюканья «будущих мамочек» были не свойственны, я не ощущала себя хрустальной вазой, о которой надо очень сильно заботиться. Наоборот, много работала, прямо перед декретом провела огромнейшее мероприятие, на котором бегала на шпильках часа два, и была счастлива. Вот именно – счастлива! Это было очень личное чувство, о котором в словах и не расскажешь. Но оно, это счастье, было.
Во второй раз все складывалось как-то не так. Не было почти никаких эмоций даже после обнаружения двух полосок. Потом начало разрастаться смутное понимание, что что-то «не то». Первое УЗИ – «плод мелкий, может и менструация начаться скоро, значит, выкидыш». Переделала – «нет, вроде хорошо». Второе УЗИ – «возможные хромосомные нарушения». Переделала «да нет, все в порядке». Третье УЗИ – «что-то с ножками». Опять переделала – «все в норме». К моменту третьего УЗИ я уже понимала, что не норма. Но сделать ничего не могла. Аборты в мою картину мира не входят даже не из-за каких-то религиозных соображений, а из-за приземленных мамских. Вот он есть там, внутри меня. Есть. Я его уже люблю и не могу убить.
Я пыталась не верить интуиции и надеяться, что врачи, которые говорили про норму, были правы. Но каждый день в Сети натыкалась на статьи об «особых детках». То ли внимание стала обращать, то ли, правда, их было в тот период много.
Помню то утро понедельника, 2 апреля прошлого года. Я лежала в роддоме с плохими анализами, но вроде они стали получше за выходные, и я хотела отпроситься домой под расписку. У нас заканчивался ремонт, надо было решить последние формальности. Но врач посмотрел на подробные результаты и даже внезапно перешел на «ты», хотя раньше такого не было: «Ира, прости, но анализы очень плохие на самом деле, надо срочно резать». И пришлось резать. Так и хочется продолжить в полушутливом тоне, вспомнив известную цитату, но было совсем не смешно.
Я почему-то рыдала весь путь от палаты до операционной. В операционной хотелось кричать и просить повременить. Это глупо, когда ты уже под анестезией и не чувствуешь всю нижнюю часть туловища, а врачи уже режут. Потом ненадолго я отвлеклась. Мне просто стало физически очень плохо. Упало давление. А дальше – мрак. И я его до сих пор помню. Детка не закричал. Потом подошел к нему какой-то доктор и так чуть ли не презрительно: «А, это тот, у мамы еще с КТГ[6] было все плохо?» Меня спрашивали что-то про УЗИ, но ничего толком не говорили.
С формулировкой «у ребенка есть анатомические особенности» я провела часа два в реанимации в полубреду. Потом пришла заведующая детской реанимацией и сказала, что у ребенка множественные пороки развития. Я позвонила мужу, ждавшему новостей, рассказала обо всем, после чего меня отрубили чем-то сильным.
После начались хождения в реанимацию, борьба за перевод в другую больницу. Ожидания диагнозов… Но их не было. Хромосомы были в порядке.
То надежда, то опять отчаяние. То обещания «снять с ИВЛ[7]», то «нет, не справляется». То какие-то более легкие диагнозы, то… в Филатовской поставили летальную форму при одном из возможных.
И я опять перед выбором. Предложили перевести в Солнцево. Но после консилиума – в паллиативное[8] отделение. Инкурабельный, или, по-русски, «неизлечимый больной». Выбор на деле был иллюзорный. Можно было не переводить, но тогда мотались бы по отделениям Филатовской.
И я опять перед выбором. Предложили перевести в Солнцево. Но после консилиума – в паллиативное[8] отделение. Инкурабельный, или, по-русски, «неизлечимый больной». Выбор на деле был иллюзорный. Можно было не переводить, но тогда мотались бы по отделениям Филатовской.
Перевели.
И первый же приступ в этой больнице апноэ[9] стал последним. Не мог не стать. В паллиативе не проводят реанимационные мероприятия. И я это знала. А еще я знала, что апноэ бывает. Таким образом, я все же его убила своей подписью в документе о переводе в паллиативное отделение. Или ускорила его смерть. Не тогда, когда был внутри, а когда уже был тут.
Я осознаю это именно так. Я не сделала чего-то. Не поспешила с документами за границу. Не пыталась оставить в Филатовской. Да и молилась я тогда мало. Многие говорят, что черпают силы в молитве, в храмы приходят, когда плохо, а я – наоборот. Нет, я не злилась на Бога. Но и идти к Нему не хотела.
Но этот опыт мне дал очень много. Умение сопереживать. И любви прибавил. Той самой сбивающей с ног материнской. Но совсем другой. В ней, кроме радости, пронизывающая боль. С этим приходится жить. А еще любви супружеской. Мой муж так и остается единственным человеком, с которым я могу время от времени об этом говорить и не подбирать слова, пытаясь не сильно «загрузить».
Смерть – это то, что бывает с другими?
Была пятница, за окном шел летний дождь, от этого было несколько сонно, но по-домашнему уютно. Мы обживались в новой квартире, на кухне сидела кошка, я допила кофе и выглянула в окно… В голове почему-то пронеслась мысль: «Где-то далеко умирает твой сын».
Младший сын был в больнице. С рождения. Генетические проблемы. В тот день ему было 3 месяца и 18 дней. О неблагоприятном прогнозе я знала. Знала, но не верила. «Думают люди в Ленинграде и Риме, что смерть – это то, что бывает с другими». Эти строчки Саши Васильева как нельзя лучше подходят к моему тогдашнему настроению. Я и в самом деле так думала. Мой ребенок и смерть. Нет, это невозможная связка. У меня всегда все проблемы какие-то ерундовые. Там не то сказали, тут не поняли или я не поняла, с этим поругалась, муж хочет классический гарнитур на кухне, а я хочу стиль модерн. Вот примерно и все. Не может смерть относиться ко мне.
Нет, у меня умерла любимая бабушка. Человек, который во многом воспитал меня. Человек, с которым я до сих пор сверяюсь. Сделала что-то и думаю: «А как бы бабушка отреагировала?» Если перед бабушкой стыдно, значит, плохо сделала. А за несколько лет до бабушки умер дедушка. На улице, от инфаркта. Бабушка была у нас, в Москве. А дедушка – дома, на Урале. Мы узнали дня через три, спохватились, что дозвониться не можем несколько дней подряд. Дедушка был солнцем. Нет, правда, без всякой пошлой сентиментальности. Он хромал с детства и лет с 30 был глухим, но до 72 лет работал кузнецом. А еще он был добрым и веселым. Одним из самых добрых людей, которых я знаю. И он умел любить. Никогда нам не говорил, что любит, но мы это все прекрасно знали. Это тоже было больно. Но… естественно, что ли. Они прожили долгую жизнь, вырастили детей и внуков, многое пережили и сделали.
К смерти старших родственников по-другому относишься. С того момента, когда я в детстве осознала идею смерти, я точно знала, что придет такой момент, когда все они, старшие-близкие-любимые, уйдут. И бабушка, и дедушка, и мама с папой…
Но все это не то. Я тогда не думала, что могут уходить не только старшие. Потом, уже сильно позже того первого осознания, у младшего брата погиб друг. Мы были знакомы, он ко мне очень хорошо относился и даже, наверно, немного был влюблен одно время. Иногда мальчишки влюбляются в старших сестер друзей. По-детски так. Заглядывал в глаза и говорил с придыханием: «Ира…» Шел ночью по трассе, не заметил автобус… Димка. Всегда «Димка», смешной такой, немного навязчивый, я всегда от него хотела отделаться побыстрее. С огромными глазами и густыми ресницами.
Но и это, конечно, не то. Когда родился мой старший, первое время я на него смотрела и меня парализовывал страх. Он настолько хороший и удивительный, что мне казалось: так не бывает, мальчики с такими умными и красивыми глазами вообще не могут существовать здесь. Потом мне пришла мысль, что все правильно. Маленькие дети меняются стремительно каждый день. И того мальчика, который сегодня, завтра уже не будет. Будет другой. С теми же глазами, такой же чудесный, но другой. Чуть больше. Это открытие меня немного успокоило. Я не перестала бегать к кроватке и слушать дыхание, но парализовывающий страх немного отступил.
С младшим было все не так. Младшего я ни дня не кормила грудью. У него были проблемы с дыханием, и это было невозможно. Я даже ни разу его не взяла на руки, все эти провода к разной технике, поддерживающей жизнь, не давали такой возможности. Врачи то давали надежду, то говорили, что ничего нельзя изменить.
…Через пару часов после той страшной мысли позвонили из реанимации с сообщением о внезапном ухудшении состояния, попросили приехать подписать документы. Собралась, договорилась со свекровью, что завезу ей старшего (удивительно, что она дома была, летом обычно все время на даче) и поехала в больницу. Мне было очень страшно, я трепалась во всех социальных сетях, до которых могла добраться с мобильного, пыталась отгонять любые мысли о том, что же значит это внезапное ухудшение состояния. Шутя спрашивала, можно ли есть шаурму на Киевском вокзале, и выживу ли я после нее. В электричке, пока ехала в Солнцево, что-то читала. В упор не помню, что именно.
Ко мне долго не приходил врач. А медсестры, услышав мою фамилию, опустили глаза. Все было понятно, но отчаянно хотелось верить в просто ухудшение состояния. Сколько раз за эти три с половиной месяца так было – то переводят на ИВЛ, то снимают, то готовят к тому самому «худшему», то говорят: «Ничего, поборемся еще!» Так вроде, да не так. Пришла врач. Запыхавшаяся, поднималась по лестнице. Я посмотрела ей в глаза и поняла все без слов. Но она их все равно произнесла, не могла же не произнести: «Ваш ребенок скончался». Несколько следующих минут я не знала, что говорить и что делать. Но пришли в голову спасительные мысли. О бытовом и земном. Спросила, что делать прямо сейчас. Оказалось, что ничего до понедельника делать не надо. А тогда надо будет приехать в другую больницу, где будет вскрытие, там выдадут нужные документы и все расскажут.
Спустилась к выходу. На улице опять лил дождь. Пыталась переждать. Написала мужу короткую эсэмэску: «Все». Он ехал на корпоратив и почему-то спросил, что ему делать – ехать домой или с коллегами. Я понимала, что общаться мы все равно не сможем и попросила ехать туда, но перед этим договориться с мамой, чтоб старший остался у нее. Потом я как-то чудно шла до станции – то открывала зонтик, то закрывала, несмотря на продолжавшийся дождь, то хотела поймать машину, то искала автобусные остановки.
В фейсбуке я почему-то написала: «Я снова мама одного ребенка». Мне стали ставить крестики, писать слова утешения, но очень мне запомнился ответ одной женщины: «Ира, Вы всегда будете мамой не менее двух детей». Эта простая и христианская мысль почему-то не пришла мне тогда в голову. Но она помогла пережить первые дни, когда было непонятно вообще ничего. За что? Почему? Как так?
А еще так совпало, что через два дня – день рождения мужа. А еще через два – день нашего с ним знакомства. Жизнь, как ни странно, продолжалась. Мы не отмечали никак, конечно, ни то, ни другое. Жизнь, любовь и смерть. Рядом.
Я боялась похорон, а оказалось, что это совсем не страшно. Он был совсем другой. Умиротворенный, не похожий на того, кем я его помнила. Наш старший очень похож на мужа. А младший – это был мини я. Мой нос, мои глаза, даже волосы были такие же, как на моих младенческих фотографиях. Такие же растрепанные и длинные.
Да. Оказалось, что смерть не только с другими. Она рядом. Она вместе с жизнью и вместе с любовью. Но с другой стороны – ее нет. Смерти нет, пока мы помним и любим. Ведь любовь – это не просто эгоистическое: «Будь рядом». Хотя и оно тоже, конечно. Хочется быть рядом физически. Хочется целовать и обнимать. Хочется радоваться. Видеть, как начинает переворачиваться, садиться, первые шажки… У меня у нескольких знакомых родились дети примерно в то же время, что и мой младший. И было обидно, что у них эта радость взросления есть, а у меня нет. Я же знаю эту радость.
Я очень благодарна Богу за то, что Он мне дал тогда силы радоваться за тех знакомых. Я очень боялась, что будет больно, что буду завидовать, что будет какое-то отторжение и нежелание общаться с теми мамами. Но этого не было. Я с удовольствием смотрела и смотрю на фотографии ровесников моего младшего сына и улыбаюсь. Чудесные детки. Но я знаю, это все не я. Это, правда, Его помощь.
Но была другая радость. Тепло от близких и дальних. Я писала в социальных сетях и чувствовала, что за меня переживают. Эта поддержка была не просто крестиками и словами «соболезную», она и правда ощущалась.