Однако следователь смотрел на нее молча, не произносил ни слова.
Неужто понял истинную причину, ужаснулась Пелагия. Наверняка догадался — ведь человек он умный, тонкий.
Отвела глаза, а может быть, даже и покраснела. Во всяком случае, щекам стало горячо.
Сергей Сергеевич сухо, через силу вымолвил:
— Что ж… Может, так и лучше… — И закашлялся.
— Это ничего, — тихо, ласково сказала ему Пелагия. — Ничего…
Никаких других слов позволить себе не могла, да и этих бы не следовало. То есть в самих словах, совершенно невнятных, предосудительности не заключалось, но тон, которыми они выговорились, конечно, был непозволителен.
Долинин от этого тона дернулся, глаза блеснули злобой, чуть ли не ненавистью.
Буркнул:
— Ну, прощайте, прощайте.
Отвернулся.
Крикнул на подчиненных:
— Что разлеглись, мать вашу! Подъем!
Это он нарочно, про мать-то, поняла Пелагия. Чтоб поскорее ушла.
Странный человек. Трудно такому на свете жить. И с ним, должно быть, тоже трудно.
Поклонилась следователю в сердитую спину, вышла.
Ночевать решила на общинном дворе, в сарае. Там было не так душно, как в избе, да и, надо надеяться, без тараканов.
Поднялась по приставной лесенке на чердак, поворошила слежавшееся сено. Легла. Укрылась развернутым пледом. Велела себе уснуть.
Что проспит, не боялась.
Сарай был избран для ночлега еще и потому, что в нижнем его ярусе квохтали куры. Попрыгивал там и бойкий петушок, судя по масти из потомков того самого, пещерного. Этот будильник проспать не даст: первым, послеполуночным криком разбудит, даст время и умыться, и собраться с мыслями. А по второму кукареканью нужно будет поспешать к мельнице, на встречу с Дуркой.
Было слышно, как во дворе запрягают и укладывают поклажу долининские подчиненные.
Пелагия повздыхала, слыша нервные, отрывистые приказания Сергея Сергеевича. Зазвякала сбруя, заскрипели колеса. Экспедиция тронулась в обратный путь.
Пелагия повздыхала еще немного и уснула.
И приснился ей страшный, греховный сон.
Страшные сны она, конечно, видела и прежде. Случались и греховные — редко какой монашке не снится стыдное. Владыка разъяснял, что таких снов совеститься нечего и даже запрещал в них на исповеди каяться, потому что ерунда и химера. Нет в том греха, даже совсем наоборот. Если инок или инокиня в часы бодрствования гонят от себя плотского беса, тот затаивается до сонного времени, когда у человека ослабнет воля, и тогда уж лезет из подпола в душу, ночным мышонком.
Но чтобы сон был одновременно и жуткий, и стыдный — такого с Пелагией прежде не бывало.
Что самое поразительное, приснился ей вовсе не Сергей Сергеевич.
Увидела Пелагия мертвого крестьянина Шелухина — таким, каким он сидел, привязанный к стулу. Вроде бы совсем как живой, а на самом деле мертвый. Глаза открыты и даже поблескивают, но это от нитроглицерина. И открыты они, помнит Пелагия, потому что веки на вате держатся.
Присмотрелась она к покойнику и вдруг замечает: будто бы не Шелухин это? У того губы были бледно-лиловые и тонкие, а у этого сочные, ярко-красные. И глаза не совсем такие — глубже утопленные, колючие.
Точно не Шелухин, определила спящая. Похож, да не он. Мануил это, больше некому. И стоило ей про личность мертвеца догадаться, как тот вдруг зашевелился, перестал покойником прикидываться.
Сначала моргнул, но не враз обоими глазами, а по очереди — одним, потом другим, будто дважды подмигнул. Потом медленно облизнул свои красные губы еще более ярким влажным языком. Вроде ничего особенного — подумаешь, облизнулся человек, но ничего страшнее Пелагия в жизни не видывала и застонала во сне, заметалась головой по сену.
Мануил же раскрыл глазищи широко-широко, стал манить сестру желтым пальцем. И шепчет:
— Поди-ка, поди.
Ей бы бежать со всех ног, но странная сила качнула вперед, потянула к сидящему.
Твердая, грубая ладонь погладила обезволевшую Пелагию по щеке, по шее. Было и сладостно, и стыдно.
— Невестюшка моя, любенькая, — протянул Мануил, выговаривая слова на строгановский лад.
Мужская рука стала гладить Пелагию по груди. «Христом-Богом…» — взмолилась черница. Палец пророка нащупал наперсную цепочку, легко оборвал, отшвырнул крест в угол.
Тут, Мануил хихикнул, затряс бородой и, потешаясь, передразнил:
— Христом-Бооогом… У, курочка моя. Ко-ко-ко, ко-ко-ко. — Да как заорет во всю глотку. — КУККА-РЕ-КУУУУ!!!
Пелагия, подавившись воплем, вскинулась.
Внизу истошно голосил петух.
О, Господи!
Стало тихо
В темноте зашуршало, зацокало. Это крикун хлопал крыльями, щелкал по перекладинам когтями — карабкался к Пелагии знакомиться.
— Ну здравствуй, здравствуй, — сказала монашка посетителю, который разглядывал ее, склонив хохластую голову на сторону.
— Ко-ко, — оценивающе молвил петушок.
Кажется, Пелагия ему понравилась. Он подошел ближе, бесцеремонно тюкнул клювом в обтянутое черным сукном колено.
— И ты туда же, — упрекнула его сестра.
В тусклом свете луны, просачивавшемся сквозь дырявую крышу, разглядеть пернатого в деталях было трудно. Да и что его разглядывать? Петух как петух.
— Ах ты, Петя-Петушок, масляна головушка, шелкова бородушка, — слегка дернула его за мясистую бородку инокиня.
Петух отскочил, но недалеко.
— Когда во второй раз кричать будешь? Скоро? — спросила сестра.
Не ответил.
Она спустилась во двор, к колодцу. Ополоснула лицо, расчесала волосы — благо стесняться некого.
Все небо покрылось звездами. Пелагия как взглянула вверх, так и застыла.
Петушок был тут как тут. Вскочил на колодезный сруб, тоже задрал голову. Может, ему показалось, что по небу рассыпано золотистое пшено. Он перескочил повыше, на колодезный ворот, вытянул шею, но до зернышек все равно не достал. Сердито заквохтал и снова:
— Куккарекууу!!!
Чем привел Пелагию в недоумение. В каком это смысле он кукарекал? По своим петушьим часам или просто так, от досады? Можно этот крик засчитать как «навтора» или нельзя?
Но в других дворах тоже закричали кочеты. Значит, пора.
Пока пересекала луг, луна зашла. Сделалось совсем темно, как и положено перед рассветом.
Тропинка еле серела во мраке, а каждый шаг отдавался гулом. Сначала монахине даже показалось, что сзади кто-то идет, но потом сообразила — эхо. Она и не знала, что эхо бывает на открытом пространстве. Может быть, от особенной прозрачности воздуха?
Посередине луга обнаружилось, что петух увязался за своей новой знакомой. Прискакивал сзади, похлопывал крыльями. «Ах, какой отчаянный, — пожурила его монашка. — Вертопрах! Бросил и семейство, и жилище ради первой же юбки».
Пошикала на него, помахала руками: иди, мол, возвращайся. Но Петя-Петушок не послушался. Ладно, решила она, пускай себе. Захочет — дорогу найдет.
Дурка ждала у мельницы.
— Вот, видишь, я с кавалером, — сказала ей Пелагия. — Привязался. Гнала его, гнала…
— Глянулась ты яму. Таперь не отстанет. Они, красные, жуть какие цепучие. Ну чаво, пойдем на Камень иль как?
— Пойдем.
Лучше бы, конечно, наведаться туда днем, подумала Пелагия. Но днем могут заметить, а это ни к чему. Какая разница, день или ночь — все равно в пещере темно.
— Карасиновая? — уважительно кивнула девочка на лампу, что несла в руке монахиня.
— Да, на керосине. В городе сейчас все такие. А на улицах газовые фонари. Я тебе обязательно покажу.
Через речку перебрались по камням: впереди Дурка, Пелагия за ней, подняв рукой подол. Петушок прыгал сзади.
Потом довольно долго шли кустарником — пожалуй, с версту. А там начались и утесы.
Девочка шла быстро, уверенно. Монахиня еле за ней поспевала.
И опять, как в Лесу, у Пелагии возникло ощущение, что ночной мир на нее смотрит, причем не спереди, в глаза, а по-воровски — в спину.
Даже оглянулась и, конечно, заметила сзади шевеление каких-то теней, но испугаться себе не позволила. Если ночных теней пугаться, то как же в пещеру лезть? Вот где будет по-настоящему страшно.
Еще, может, и не полезу, дрогнула Пелагия. Посмотрю, где она, и довольно.
«А зачем смотреть? — спросила она себя. — На что тебе вообще понадобилась эта пещера?»
Не нашлась, что ответить, потому что никакого рационального ответа не было. И все же знала, пускай и не понимая резона, что взглянуть на место, где Дурка обнаружила пророка Мануила, нужно. Сергей Сергеевич, раз нерационально, не стал бы. Но ведь он мужчина, они устроены по-другому.
— Вон Чертов Камень, — остановилась девочка, показывая пальцем на темный горб, отвесно поднимавшийся кверху. — Нето повернем?
— Веди к пещере, — велела Пелагия и стиснула зубы, чтоб не заклацали.
Место и вправду было недоброе. Тут и днем, наверное, брала жуть — от тесно сдвинувшихся скал, от абсолютной, звенящей тишины. Ночью же и подавно.
Но Дурка, кажется, совсем не боялась. Должно быть, воспоминание о Мануиле окрашивало для нее этот зловещий ландшафт в иные, вовсе не страшные цвета.
— В череву часто наведываешься? — спросила Пелагия.
— Нутрь ни разочка не лазала. А к Чертову Камню бегаю.
— Почему же внутрь не идешь?
Девочка дернула плечом:
— Так.
Не захотела объяснить.
Петя-Петушок, кажется, тоже чувствовал себя отлично. Вскочил на большой камень, бодро растопырил крылья.
«Выходит, тут одна я трусиха?» — упрекнула себя Пелагия и попросила:
— Ну, где? Показывай.
Вход в пещеру оказался в заросшей кустами расщелине, которая вонзалась в скалу узким клином.
— Вона, — показала Дурка, раздвигая ветки.
Сквозь предрассветные сумерки чернело узкое отверстие. Высотой аршина полтора — чтоб войти, нужно согнуться.
— Полезешь? — уважительно спросила Дурка.
Петух прошмыгнул у ней между ног. С любопытством посмотрел на дыру, скакнул вперед и исчез.
— Конечно, полезу. А ты?
— Не, мне не можно.
— Здесь подождешь?
Дурка помотала головой:
— Бегти надо. Федюшка-пастух скоро стадо погонит. Да ты, тетенька, не робей. Толь далеко не уходи. Кто ее знает, череву-то… Обратно в деревню пойдешь — тропки держись. Ну, пакедочки.
Развернулась и помчалась назад, только белые икры засверкали.
Пелагия перекрестилась, вытянула вперед руку с фонарем. Полезла.
Дурка бежала легко, воздушно, и казалось ей, что она не бежит, а летит над белесой рассветной дымкой, что стелилась по-над землей. Даже руки в стороны раскинула, как птица-журавль.
Чтоб поспеть к выгону, нужно бы еще и быстрей припустить, не то настегает Федюшка по сидельному месту.
«Ничаво, ничаво», — шептала Дурка, несясь меж утесов. Так ловчей бежалось, если повторять: ни-ча-во, ни-ча-во.
Уже прикидывала: до кустарника добежит, а там задохнется, придется до речки шагом. Там можно сызнова запустить, по лугу-то. Поспеть бы только — вон уж почти совсем светло.
Но задохнуться она не успела, потому что убежала от Чертова Камня недалеко, шагов на полста.
Там, где тропинка прижималась к самому обрыву, от скалы навстречу бегущей качнулась большая черная тень.
— Аману… — хотела позвать Дурка, но не договорила.
Что-то хищно свистнуло, рассекая воздух.
Раздался короткий костяной хруст.
И стало тихо.
В пещере
Надо сказать, что, решившись проникнуть в черное отверстие, сестра Пелагия преодолела не обычную женскую опасливость, которой в чернице, пожалуй, почти и не было (во всяком случае, любопытство неизменно одерживало в ней решительную победу над робостью, даже и в ситуациях порискованней нынешней). Нет, здесь имелась причина более серьезная.
Дело в том, что с некоторых пор, после одной истории, приключившейся в неотдаленном прошлом, у инокини имелись особые счеты с пещерами. И теперь, от одного ощущения, что со всех сторон теснятся невидимые во мраке каменные стены, а сверху напирает невысокий свод, в душе у Пелагии вострепетал сырой, нерассуждающий ужас.
Протянув руку над головой и не нащупав потолка, она осторожно выпрямилась и заставила себя успокоиться.
Ну что страшного могло быть в этой «череве»? Хищный зверь?
Непохоже. Если бы медведь или волчья стая облюбовали пещеру себе под жилище, чувствовался бы острый запах.
Летучие мыши?
Для них здесь слишком тесно — как следует крыльями не размахнешься.
В общем, кое-как уговорила себя, успокоила.
Зажгла лампу, посветила во все стороны.
Про тесноту она, оказывается, ошиблась: за узким лазом пещера раздавалась и вширь, и вверх, так что стен было не видно — тонули в темноте.
На самом краю освещенного круга мелькнула низенькая тень. Это Петя-Петушок исследовал территорию.
«Зачем я сюда все-таки пришла? — спросила себя Пелагия, — Что за надобность?»
Прошла немного вперед, увидела, что в дальнем углу стены и потолок снова сужаются, но пещера там не кончалась, только, кажется, забирала кверху.
Сестра поставила лампу на пол, сама села на выступ.
Стала думать, отчего это судьба ее все в какие-то пещеры загоняет?
Что это вообще за притча такая — подземные ниши? К чему они Господу? В каком смысле задуманы? А что смысл в том есть, и смысл особенный, ясно всякому, кто хоть раз в жизни забредал в мало-мальски глубокую, уединенную пещеру.
Вот ведь и в Писании сколько про них изложено.
Древние израильтяне и жили в пещерах, и хоронили в них своих мертвых. Пророку Илии из пещеры был Голос, вопросивший: «Что ты здесь, Илия?». А может ли быть случайно, что именно в пещере воскрес Христос?
Природный ход в земные недра — разве не лаз это из одного мира в другой? Из света во тьму, от видимого к невидимому? Пещера подобна жерлу вулкана, что ведет от поверхности в истинную суть Земли, планеты, которая, как утверждает наука, на девяносто девять сотых состоит из пылающего огня. Так и летим сквозь мрак на огненном шаре, едва прикрытом тоненькой кожицей тверди. Над нами гибель, и под нами тоже.
То ли от философических мыслей, то ли еще от чего, но только почудилось Пелагии будто мрак вокруг словно бы колышется, плывет. И заклонило в сон, и послышался тихий, неясный звон, которому взяться здесь было совершенно неоткуда.
А потом случилось вот что.
Из темноты, с той стороны, где находился вход, раздался треск, грохот. Сначала смутный, потом все громче и громче.
Пелагия кинулась на шум.
В лаз проползла на четвереньках, с бешено бьющимся сердцем.
И уперлась руками в сплошную каменную осыпь.
Обвал!
Попробовала разобрать камни — какой там! Придавленные сверху, они встали насмерть.
Пелагия отчаянно, ломая ногти, попыталась расшатать, хоть немножко сдвинуть груду, но ничего не вышло. Наоборот, снаружи донесся гул нового обвала. Куча чуть шелохнулась навстречу монашке, приняв на себя еще большую тяжесть.
Спокойно, обойдемся без бабьей истерики, приказала себя Пелагия, вытирая рукавом лоб, весь покрытый капельками холодного пота.
Завтра, то есть уже сегодня, Дурка увидит, что я не вернулась, прибежит сюда и поймет, в чем дело. Если сама не сможет разгрести, приведет крестьян. Ради такого случая обретет дар речи.
Несколько часов потерпеть. Много — день. Плохо, конечно, но не смертельно.
Монахиня перебралась обратно, на просторное место. Заставила себя сесть. Фитилек укрутила, чтобы керосин расходовался экономней.
Посидела-посидела, и вдруг сердце стиснулось от скверной мысли.
«Вот ты гадала, что тебя в эту пещеру тянет? А может, потому и тянуло, что именно здесь тебе предписано встретиться со своей судьбой? Что, если тебя привел сюда инстинкт — только инстинкт не жизни, а смерти?»
От этакой догадки Пелагия вскочила — очень уж испугалась. Какая будет злая насмешка рока, если она здесь погибнет! Вот уж воистину: любопытной Варваре нос оторвали! И, главное, глупо-то как, безо всякой нужды и смысла!
Нужно что-то делать, сказала себе монахиня. Иначе тут с ума сойдешь. Что они ко мне привязались, эти проклятые пещеры? За что они меня мучают, чем я им не угодила?
Схватила лампу, полезла вверх по гравию, по камешкам. Вдруг сыщется другой выход?
Пещера сузилась настолько, что карабкаться приходилось на локтях и коленках. Проползешь шаг-другой, потом тянешь за собой лампу, ставишь ее повыше. Снова ползешь. Бедная монашка старалась не думать о том, что тут вполне могут быть змеи. Они как раз просыпаются после зимней спячки. Апрель, у гадюк самый яд. Господи, Господи…
Через некоторое время ход сделался шире и вывел в новый зал — много больше нижнего.
Пелагия обследовала полость. Сходила и вправо, и влево. Обнаружила целых девять не то лазов, не то просто трещин. Какой путь выбрать?
А петушок, оказывается, тоже успел перебраться сюда. И нисколько не утратил бодрости — бегал взад-вперед, постукивая коготками.
Тут сестра вспомнила, как Дурка говорила, будто петух всегда найдет выход из лабиринта.
Присела перед кочетом на корточки, стала уговаривать:
— Петя, Петенька, выведи меня отсюда. Я тебе целый мешок пшена добуду. А, Петенька?
Он смотрел на нее, повернувшись профилем, прислушивался к ласковому голосу. Идти никуда не шел.
Тогда, потеряв терпение, Пелагия взяла его и стала поочередно подносить к каждому из лазов. Принесет, поставит и смотрит — пойдет или нет.