В первую трещину петух шмыгнул было, но тут же выскочил обратно.
Во вторую и клюв совать не стал.
Зато в третью юркнул так проворно, что сразу исчез из вида.
Пелагия подхватила лампу, протиснулась следом.
Эта нора была еще уже той, что вела из первого яруса во второй. В одном месте, похожем на бутылочное горло, Пелагия чуть не застряла. Сама кое-как просунулась, а до лампы потом дотянуться не смогла — та осталась внизу.
Дальше карабкалась в кромешной тьме, нащупывая, за что ухватиться. Вся вымокла и продрогла — по камням стекала холодная вода. Это еще не означало, что наверху есть выход, — вода, как известно, просочится через любую трещину, иногда даже профильтруется через сплошную породу.
Монахиня гнала прочь ужасную мысль: вот сузится ход до такой щелки, что двигаться дальше станет нельзя. Тогда — конец, причем страшный, потому что пятиться в обратном направлении невозможно. Так и застрянешь в этом каменном саване, и никто никогда не сыщет… Зачем только ее понесло за петухом? Лучше сидела бы себе внизу, ждала помощи!
Куда он делся, погубитель? Ему-то что, он где угодно пролезет.
Пелагия обессиленно прижалась лбом к мокрому камню, закрыла глаза.
Тут-то Петя себя и объявил, заорал во все петушье горло — где-то наверху, близко:
— КУККАРЕКУУУУ!!!!!
Должно быть, подошло ему время в третий и последний раз кричать.
Сестра открыла глаза, задрала голову — и увидела слабо брезжущий свет!
Ахнув, рванулась кверху.
Небо, ей-богу, небо! Оно нестерпимо сияло, резало привыкшие к темноте глаза.
Пелагия по пояс высунулась из норы, вдохнула полной грудью блаженный запах свободы. Рядом, на камне, как ни в чем не бывало, сидел Петя, на монашку внимания не обращал — деловито выклевывал себе что-то из-под красного крыла.
Свет был не таким ярким, как показалось сестре из мрака. Оказывается, только-только рассвело, солнце еще не поднялось над горизонтом.
Странно — инокиня могла бы поклясться, что пробыла в подземном заточении несколько часов, а по цвету неба выходило, что самое большее полчаса. Какая все-таки загадочная материя — время. То застынет на месте, то несется сломя голову, и никогда одна минута не равна другой, час часу, день дню, год году.
Однако следовало вычислить, куда же это она выбралась?
Тут обнаружилось, что полностью вылезти из дыры не получится — некуда. Щель, из которой выглядывала сестра, располагалась в отвесной стене: ни подняться, ни спуститься. Петушок еще как-то пристроился в каменной зазубрине, но человек ведь не птица.
Получалось, что радость была преждевременной.
Перегнувшись, Пелагия с трепетом увидела, что книзу обрыв не просто отвесный, а еще и вогнутый. По такому нипочем не слезешь.
Спрыгнуть нельзя и подавно. Высота — саженей десять, внизу острые камни.
Как же отсюда выбраться? Не назад же в пещеру лезть. Дрожь пробирала от одной мысли. И потом, что толку возвращаться — выход-то засыпан.
Приглядевшись получше, монахиня поняла, что находится как раз над тем местом, где входила в пещеру. Узнала и клинообразную выемку, и кусты. Отлично просматривался и сам лаз, причем вовсе не засыпанный, а совершенно свободный.
Не поверила своим глазам.
Как это может быть?
Неужто за те нескончаемые полчаса, в течение которых она лезла вверх, кто-то успел разобрать завал? Но тогда вокруг были бы разбросаны камни. Что-то не видно.
Чудеса, да и только.
Снизу донесся грохот — сначала негромкий, но постепенно набирающий силу.
Снова обвал?
Монахиня высунулась дальше и вдруг увидела на откосе, выше лаза, человека, который вел себя очень странно.
В руках у него была здоровенная дубина. Человек использовал ее как рычаг: расшатывал большущую каменную глыбу, из-под которой вниз сыпались камни поменьше.
Вот глыба покачнулась, ухнула вниз.
Затрещали ветки — следом за валуном на кусты обрушился целый камнепад, и лаз оказался полностью засыпан.
Пелагия смотрела как завороженная. Даже не на сам обвал, а на человека, что его устроил.
Вернее, на голову злоумышленника.
Лица сверху было не видно — закрывала мохнатая шапка со свисающим волчьим хвостом. Вот на этот-то хвост монахиня и уставилась.
Это был он, точно он! Струков хвост, что помахивал в вечерней чаще с еловой ветки!
Больше всего Пелагия испугалась, что спит и видит сон. Что сомлела в закупоренной пещере, впала в забытье. Сейчас очнется и окажется, что ничего этого нет — ни света, ни чистого воздуха, лишь каменный мешок.
Зажмурилась до боли в веках, закрыла руками уши.
Ничего не видеть, ничего не слышать!
Когда от натуги зазвенело в ушах, убрала ладони, открыла глаза.
Нет, не сон.
Небо, розовые блики восхода, каменная стена.
Только призрак в волчьей шапке исчез. Но дело его рук осталось — наглухо заваленный вход в пещеру.
Или привиделось?
Долго после этого Пелагия просто молилась, не пытаясь вникнуть в недоступное разуму. Хорошо все-таки быть монахиней: когда не знаешь, как быть и что думать, можно взять и помолиться — молений-то всяких выучила много. И от лукавого наваждения, и от сумеречных напастей, и от душевного затмения.
Не скоро — может, через час или два, когда уже вовсю светило солнце, — умирилась, стала размышлять, как выбираться.
И придумала. Петя-Петушок подсказал.
Ему, видно, наскучило торчать на крошечном выступе, как на жердочке.
Поквохтал немножко, да и сиганул с кручи.
Отчаянно полоща куцыми переливчатыми крылышками, спланировал вниз. Там встряхнулся и, не оглядываясь на брошеную подругу по несчастью, побежал по тропинке.
Пелагия вышла из паралича.
Сукно-то крепкое, сказала она себе, ощупывая подрясник. Если на полосы разодрать да связать, получится веревка, и длинная. Конец можно вокруг вот этого каменного пальца обвязать.
До самого низа, конечно, не хватит, но это и не нужно. Спуститься бы до откоса, где Волчий Хвост стоял, это отсюда саженей пять, а дальше уже более или менее полого. Ну а коли веревка окажется коротка — так еще ведь чулки есть, нитяные.
Ничего, ничего, как-нибудь.
V. МОЗГИ ФРИ
Ахиллесов каблук
Окружной прокурор Матвей Бенционович Бердичевский имел некоторую склонность к патетическим оборотам речи — обзавелся такой привычкой, выступая перед присяжными в суде. И в повседневной жизни, бывало, станет говорить обычным языком, а после увлечется или расчувствуется, и тут же начнут вплетаться всякие «доколе» и «воистину».
Вот и теперь Бердичевский начал деловито, с уместной для серьезного разговора в узком кругу суховатостью, но не удержался в аналитических рамках, сорвался в тон дифирамбический.
— И еще вот что, — сказал он, переведя взгляд с Митрофания на Пелагию. — У меня, если позволите, воистину нет слов, чтобы выразить все мое восхищение вашим присутствием духа и обстоятельностью, дорогая сестра! После столь ужасного потрясения вы не впали в нервное расстройство, как сделала бы любая особа слабого пола, да и девять из десяти мужчин! Вы произвели самое настоящее, квалифицированнейшее дознание по свежим следам! И притом совсем одна, без господина Долинина! Я полон преклонения перед вашей доблестью!
Смутившаяся от такого обилия восклицательных знаков и в особенности от «преклонения» монахиня проговорила, как бы оправдываясь:
— Как же было не разобраться, если девочка не пришла коров выгонять? Нужно было найти, куда она подевалась. Вы недосказали, что пятна-то?
Матвей Бенционович печально вздохнул и ответил, совсем чуть-чуть бравируя научной терминологией:
— В лаборатории исследовали мешочек с грунтом, собранным вами на том месте. Вам правильно показалось, это и в самом деле кровь, что подтверждает реакция Ван-Деена на воздействие настойкой гваяковой смолы. А серодиагностическое исследование по методе Уленгута выявило, что кровь, увы, человеческая.
— Ах, беда какая! — вскричала монашка, всплескивая руками. — Этого-то я и боялась! Убил бедняжку и спрятал в какой-нибудь щели, да камнями засыпал! Это она из-за меня жизни лишилась. Что же теперь с ее «бабаней» будет?
И залилась слезами, то есть на сей раз поступила именно так, как полагается вышепомянутым особам слабого пола.
Митрофаний насупился — плохо выносил женские слезы, особенно если они лились не попусту, а по основательной причине, как сейчас.
— За старушкой я пошлю, пускай в нашу богадельню поместят. Но каков злодей твой Волчий Хвост! Мало ему было тебя, инокиню, губить, еще и ребенка истребил. Чем ему девочка-то помешала?
— Чтобы не рассказала в деревне, куда она отвела монахиню, — пояснил прокурор, комкая в руке чистый платок — хотел предложить Пелагии на предмет утирания влаги, но не осмеливался.
— Чтобы не рассказала в деревне, куда она отвела монахиню, — пояснил прокурор, комкая в руке чистый платок — хотел предложить Пелагии на предмет утирания влаги, но не осмеливался.
Сестра обошлась и собственным платочком. Промокнула глаза, высморкалась. Спросила гнусавым голосом:
— А след что? Хорошо ль я его свела?
Обрадованный тем, что беседа возвращается в неэмоциональное русло, Матвей Бенционович поспешно молвил:
— Мой эксперт говорит, что отпечаток сапога срисован почти идеально. И как это вы не побоялись — одна, на месте предполагаемого убийства!
— Еще как боялась. — Пелагия всхлипнула, подавляя рыдание. — А что было делать? Как вернулась я от Чертова Камня в Строгановку и узнала, что Дурка к выгону скотины не появлялась, мне плохо сделалось. Кинулась к старосте, говорю: искать надо. Он людей не дает, мол, в работе все, да и невелика потеря — Дурка какая-то. Пошла обратно к Чертову Камню одна, той же дорогой. Страшно, конечно, было, но рассудила: что злодею там сидеть? Он ведь уверен, что свое дело исполнил, меня в пещере запер. Прошла до самого Камня, глядела по сторонам. А на обратном пути уже только вниз смотрела, под ноги. Ну и нашла на тропинке, под обрывом, след на земле: полоса, будто волочили что-то, темные пятна и отпечаток сапога. Деревенские сапог не носят, только лапти. Я после специально справилась. На всю Строгановку есть одна пара, у старосты. Он надевает на престольные праздники и когда в волость ездит. Но на тех подошва совсем другая.
— Да, подошва необычная, — кивнул Бердичевекий. — И это, позволю себе заметить, наша единственная зацепка. Шапка с волчьим хвостом — не примета. Зытяки такие испокон века делают. Можно купить и у нас в Заволжске на базаре, за пять рублей. А вот сапог — дело другое. Подметка, если так можно выразиться, интересная, с узором из гвоздиков. Я провел у себя в управлении совещание, с привлечением лучших полицейских чиновников и следователей. Вот, извольте. — Он достал книжечку, зачитал. — «Носок обрубленный, четырехугольный. Окован двадцатью четырьмя гвоздями в виде трех ромбиков, рант десятимиллиметровый, подковка двойная. Каблук квадратный, средневысокий. Вывод: работа не фабричная, а высококлассного мастера, обладающего собственным почерком». Это хорошо, ибо делает поиск возможным, — пояснил прокурор. — Плохо другое: у нас в губернии такого мастера нет. Что еще можно, так сказать, вытянуть из отпечатка? По формуле де Парвиля, установившего, что рост человека в 6,876 раза больше длины его ступни, получаем, с четырех-пятимиллиметровой поправкой на обувь, что искомый субъект имеет рост между 1,78 и 1,84 метра, то есть весьма высок.
— Сколько это по-нашему? — поморщился преосвященный, неодобрительно относившийся к новомодной тенденции переводить все с русских мер на метры. — Ладно, Бог с ними, с сантиметрами. Скажи-ка лучше, Матюша, как ты все это понимаешь?
Версия у Бердичевского имелась, хоть и довольно расплывчатая.
— Преступник (назову его, вслед за вашим преосвященством, «Волчий Хвост») следовал за сестрой Пелагией от самого Заволжска. От соблазна предположить, что Волчий Хвост и Стеклянный Глаз — одно и то же лицо, пока, за нехваткой доказательств, воздержусь. Однако не вызывает сомнений, что причину столь назойливого внимания злоумышленника к дорогой нам особе следует усматривать не в чем ином, как в умерщвлении предполагаемого пророка.
— Матвей, — попросил преосвященный, — ты говори проще, ведь не в суде выступаешь.
Прокурор сбился, но не более чем на пол-минутки.
— Вообще-то я уверен, что это именно Стеклянный Глаз, — сказал он уже без важности, попросту. — Узнал каким-то образом, что это Пелагия навела на него подозрение, и решил расквитаться. Если так — то это человек психически ненормальный. Я, знаете ли, недавно прочитал немецкое исследование на тему маниакально-обсессионной злопамятности. Все сходится. Такие субъекты живут в постоянном ощущении всемирного заговора, направленного персонально против них, постоянно выискивают виновников и иногда мстят им самым жестоким образом. Это же надо — преследовать женщину несколько сотен верст, чуть не до самого Урала! Через лес, перед этим по реке. Следом на лодке, что ли, плыл? А способ убийства-то какой изуверский придумал! И девочку не пожалел. Извините, но это явный маниак.
— Что ж он меня в лесу не убил? — спросила Пелагия. — Проще простого было бы.
— Я же говорю: злобная обсессия. «Проще простого» вас убить ему было неинтересно. Осмелюсь утверждать, что эти патологические личности любят разыгрывать спектакли — вроде замуровывания заживо в пещере. Да и потом, должно быть, хотел растянуть удовольствие, покуражиться. Зря, что ли, он на вас из-за елки рычал? Игрался, как кошка с мышкой.
Монахиня кивнула, признавая резонность прокуроровых умозаключений.
— Мне еще вот что не дает покоя. Все время об этом думаю. Где я была, когда произошел обвал: внизу, в пещере, или наверху? Как я могла видеть сверху то, что случилось раньше?
Митрофаний с Бердичевским переглянулись. Они между собой уже обсуждали эту странную подробность монашкиного рассказа и пришли к некоему выводу, который преосвященный сейчас и попробовал донести до Пелагии — разумеется, самым деликатным образом.
— Я полагаю, дочь моя, что у тебя от потрясения несколько спутались реальность и мнимость. Не могло ли случиться, что Волчий Хвост возник в твоем воображении после случая в лесу, столь сильно тебя напугавшего? Хорошо-хорошо, — поспешно сказал Митрофаний, видя, как вскинулась при этих словах Пелагия. — Очень возможно, что дело вовсе не в тебе, а во внешних причинах. Ты сама говорила, что в пещере какой-то особенный воздух, от которого слегка кружится голова и звенит в ушах. Может быть, там выделяется какой-нибудь природный газ, нагоняющий дурман, — я читал, такое бывает. Есть неизвестные науке субстанции и эманации, действие которых сокрыто от человеческих органов чувств. Помнишь, как на Ханаане-то?
Пелагия очень хорошо помнила. И передернулась.
— Мы будем действовать вот как, — бодро произнес Матвей Бенционович, возвращая разговор от химер к реальности. — Пускай преступник думает, что все ему удалось: монахиню истребил, единственную свидетельницу убрал. А мы тем временем его ухватим за этот ахиллесов каблук. — Он постучал пальцем по рисунку. — Я послал запрос в Москву, Петербург и Киев, в кабинеты научно-судебной экспертизы. Там хорошие картотеки, самого разного профиля. Глядишь, и выйдем на сапожного мастера. А через сапожника, Бог даст, и убийцу найдем.
— На Бога-то сильно не рассчитывай, — остудил оптимизм духовного сына Митрофаний. — У него и без каблуков забот хватает.
«Tractatus de speluncis»
И возобновилась обыкновенная, повседневная жизнь, в которой сестре Пелагии стало не до таинственных пещер.
Обязанности начальницы епархиального училища были хлопотны и чреваты разного рода турбуленциями. По правде говоря, большая часть сих потрясений от самой начальницы и исходила.
Приняв послушание возглавить школу, в которой прежде служила учительницей, Пелагия затеяла переворот в программе, отчего подвергалась нападкам и сверху, и снизу.
Сверху — это от владыки Митрофания, который нововведениям не препятствовал, но и отнюдь их не одобрял, отпускал едкие замечания, да еще сулил неприятности от Святейшего Синода, грозясь, что тогда-то уж покрывать смутьяншу не станет, выдаст на суд и расправу. «Станете, ваше преосвященство, станете, никуда не денетесь», — мысленно отвечала ему на это Пелагия, хоть внешне и демонстрировала полную смиренность.
Куда больше допекала критика снизу. То есть, сестры-учительницы монашеского звания, привычные к покорности, оспаривать волю начальницы и не помышляли, но вот вольнонаемная преподавательница Марья Викентьевна Свеколкина, недавно закончившая в Москве педагогические курсы и пылавшая жаждой просветительства, портила Пелагии немало крови.
Тут нужно объяснить, в чем заключалась суть реформы.
Школа была четырехгодичная, многому за такой срок учениц не обучишь. Вот Пелагия и постановила оставить всего четыре предмета, без которых, по ее разумению, обойтись никак невозможно. Лучше меньше, да лучше — таков был лозунг начальницы. Скрепя сердце она изгнала из программы естественные науки и географию как необязательные для девочек из бедных семей — все равно, окончив учение, начисто позабудут про законы физики да чужеземные столицы. Главным предметом сделала домоводство, отведя под него половину уроков, и еще оставила гимнастику, литературу и закон Божий, он же пение.
Объясняла Пелагия свой выбор так.
Ведение домашнего хозяйства — самое важное знание для будущих жен и матерей. Гимнастика (включавшая летом плавание, а в холодное время года — экзерциции в зале и закаливающее обливание) потребна для здоровья и складной фигуры. Литература необходима для развития благородных чувств и правильной речи. А что до преподавания Божьего закона через пение, то детям постигать Всевышнего проще и доступнее именно через музыку.