До поры до времени Господь жалел Матвея Бенционовича, не искушал его сверх меры. А вернее сказать так: настоящий соблазн — не тот, который очевиден глазу. Очень возможно, что чаровницы, от которых шарахался Бердичевский, истинной угрозы для него и не представляли, ибо кто предупрежден, тот вооружен. Как это обычно и случается, погибель подстерегла добродетельного супруга там, где, казалось, бояться нечего.
Ну разве может кому-нибудь прийти в голову оберегаться любовного искушения со стороны монахини-черноряски?
Во-первых, инокиня — существо, можно сказать, лишенное половой принадлежности.
Во-вторых, сестра Пелагия совершенно не относилась к женскому типу, от которого Матвей Бенционович ожидал посягательств на свое сердце. У Бердичевского обычно возникало трепетание от сдобных блондинок с ямочками или, наоборот, от точеных брюнеток с царственным взором и нежным изгибом белой беззащитной шеи. А эта была рыжая, веснушчатая, да еще и в очках.
В-третьих, особа была давно знакомая, можно сказать, своя, то есть, по распространенному среди мужчин заблуждению, в романтическом смысле безопасная. Хотя чаще всего именно тут драмы и приключаются: давно знакомая и нисколько не интересная прежде женщина из-за какой-то сущей мелочи вдруг будто окутается трепетной дымкой, залучится сиянием. Схватишься за сердце, ахнешь: слепец, где же раньше были твои глаза? И станет поздно что-либо менять, и прятаться поздно — так сказать, судьбы свершился приговор.
Вот это самое с Бердичевским и произошло — дымка, сияние и за сердце схватился.
Началось с восхищения умом, смелостью и талантом Пелагии. В ту пору Матвей Бенционович квалифицировал свои чувства к монахине как уважительно-дружественные и не задумывался о том, почему ему так хорошо в ее присутствии. Друзьям и должно быть хорошо рядом, разве нет?
А потом, в некий особенно ясный день, уже после возвращения сестры из Строгановки, случилась пресловутая мелочь. Тот момент прокурор запомнил настолько ярко, что стоило ему зажмуриться, и он сразу видел все вновь, как наяву.
Пелагия подрезала розы, принесенные владыке из оранжереи, да и уронила ножницы в хрустальную вазу с водой. Поддернула рукав, чтобы опустить руку в мокрое. И у Матвея Бенционовича вдруг остановилось сердце. Никогда в жизни он не видел ничего чувственней тонкой, обнаженной руки, высунувшейся из черного рукава рясы и погружающейся в искристую влагу. Облизнув разом пересохшие губы, статский советник словно впервые разглядел лицо черницы: белая кожа, вся будто в золотой пыльце, наполненные мягким светом глаза… Это лицо нельзя было назвать красивым или хотя бы просто правильным, но оно явно и несомненно было прекрасным.
В тот день Бердичевский ушел от владыки рано, сославшись на дела. Был как оглушенный, даже покачивало. Придя домой, на жену посмотрел со страхом — вдруг разлюбил? Сейчас увидит свои Машеньку не через милосердные очки любви, а такой, какова она есть на самом деле: разбухшая, хлопотливая, с грубым голосом.
Вышло еще хуже. Любовь к жене никуда не делась, однако перестала занимать главное место в его жизни.
Обладая характером совестливым и справедливым, Матвей Бенционович мучился ужасно. Какая подлость, какая нечестность эта тривиальнейшая коллизия: сорокалетний муж охладел к утратившей очарование молодости жене и влюбился в другую. Как будто жена виновата, что поблекла, рожая ему детей, обеспечивая его мирную, счастливую жизнь!
В первые дни после ужасного открытия прокуpop перестал ходить к владыке по вечерам, когда там можно было встретить Пелагию.
На третий день не выдержал. Сказал себе: «Машу никогда в жизни не брошу и не предам, но ведь сердце не изнасилуешь. По счастью, она — монахиня, а стало быть, ничто такое невозможно вдвойне, даже в квадрате». Этим совесть и успокоил.
Снова стал бывать у преосвященного.
Смотрел на Пелагию, слушал. Был горько, исступленно счастлив. Настолько уверовал в невозможность чего-то такого, что взял за правило отвозить черницу на своей коляске до училища. Эти поездки и стали для Матвея Бенционовича главным событием дня, тайным наслаждением, которого он ожидал с раннего утра.
Десять минут ехать рядом, на узком сиденье. Иногда, на повороте, соприкоснуться локтями. Пелагия, конечно, этого и не замечала, а у прокурора от солнечного сплетения вниз прокатывалась сладостная волна.
Был еще и десерт: подать ей руку, когда будет спускаться из коляски. Монахини ведь перчаток не носят. Дотронуться до ее кожи — легко-легко, ни на секунду не затягивая прикосновения. Что все восторги сладострастия по сравнению с этим кратким мигом?
В дороге они по большей части молчали. Пелагия смотрела по сторонам, Бердичевский всем видом показывал, что сосредоточен на управлении лошадью. А сам в это время мечтал: они муж и жена, возвращаются домой из гостей. Сейчас войдут в комнату, она рассеянно поцелует его в щеку и пойдет в ванную, готовиться ко сну…
* * *
В подобные минуты Матвею Бенционовичу мечталось волшебнее всего, особенно если весенний вечер выдавался так хорош, как нынче. Чтобы продлить иллюзию, прокурор позволил себе вольность — распрощался не у коляски, как обычно, а проводил до самого крыльца.
Устроил себе целую оргию: мало того что немножко стиснул за кисть, помогая выйти из одноколки, но потом еще и подставил локоть.
Пелагия нисколько не удивилась перемене в ритуале — не придала значения. Оперлась о сгиб его руки, улыбнулась:
— Что за вечер — чудо.
У Бердичевского тут же возникла смелая идея: возвести провожание от коляски до крыльца в ранг привычки. И еще: не ввести ли прощальное рукопожатие? А что такого? Руку монахиням не целуют, а рукопожатие — это очень сдержанно, целомудренно, по-товарищески.
На крыльце прокурор поднял фуражку — левой рукой, чтобы правая была свободна, но подать все-таки не решился, а Пелагии в голову не пришло.
— Спокойной ночи, — попрощалась она.
Взялась за ручку и вдруг вскрикнула — мило, беззащитно, по-девичьи.
Отдернула кисть, и Бердичевский увидел на безымянном пальце капельку крови.
— Гвоздь вылез! — с досадой сказала монахиня. — Давно пора новую ручку сделать, медную. — Полезла за платком.
— Позвольте, позвольте! — вскричал Матвей Бенционович, не веря своему счастью. — Платком нельзя, что вы! А если, не дай бог, столбняк! Вдруг там микробы! Это нужно высосать, я читал… в одной статье.
И совсем потерял голову — схватил Пелагию за руку, поднес уколотый пальчик к губам.
Она так удивилась, что не догадалась высвободиться. Только посмотрела на заботливого прокурора особенным образом, словно увидела его впервые.
Догадалась?
Но сейчас Бердичевскому было все равно. От тепла ее руки, от вкуса крови у него закружилась голова — как у изголодавшегося вампира.
Матвей Бенционович втянул соленую влагу что было сил. Жалел только об одном — что это не укус смертельно ядовитой змеи.
Пелагия опомнилась, выдернула палец.
— Выплюньте! — приказала она. — Мало ли какая там грязь!
Он деликатно сплюнул в платок, хотя, конечно, предпочел бы проглотить.
Смущенно пробормотал, уже раскаиваясь в своем порыве:
— Я немедленно выдерну этот мерзкий гвоздь.
Ах, беда! Догадалась, непременно догадалась! С ее-то проницательностью. Теперь все, станет избегать, сторониться!
Снял с оглобли фонарь, из ящика под сиденьем взял щипцы (необходимая в экипаже вещь — вынуть занозу из копыта, если лошадь захромает).
Вернулся на крыльцо строгий, деловитый. Вытянул коварный гвоздь, предъявил.
— Странно, — сказала Пелагия. — Кончик ржавый, а шляпка блестит. Будто только что вколочен.
Бердичевский посветил фонарем. Увидел, что острие поблескивает. От крови? Да, и от крови тоже. Но поблескивало и выше, чем-то масляным, более светлого колера.
У прокурора перехватило дыхание, только теперь уже не от любовного томления.
— Скорее! В больницу! — закричал он в голос.
Кррк-кррк
Профессор Засекин, главный врач Марфо-Мариинской больницы и всероссийская знаменитость, ранкой на пальце не заинтересовался. Осмотрел, пожал плечами и даже йодом не помазал. Зато к гвоздю отнесся в высшей степени серьезно. Отнес в лабораторию, с час колдовал над чем-то и вернулся озадаченным.
— Любопытный состав, — сказал он прокурору и его спутнице. — Для выведения полной формулы потребуется время, но тут присутствуют и Agaricus muscarus и Stryehnos toxifera, а концентрация кишечной палочки просто феноменальна. Такой пунш намешали, что ой-ой-ой. Если бы вы, голубчик, не отсосали эту гадость сразу же после травмирования… — Доктор выразительно покачал головой. — Удивительно, что ранка совершенно чистая. Знать, очень уж от души сосали, со страстью. Молодец.
— Любопытный состав, — сказал он прокурору и его спутнице. — Для выведения полной формулы потребуется время, но тут присутствуют и Agaricus muscarus и Stryehnos toxifera, а концентрация кишечной палочки просто феноменальна. Такой пунш намешали, что ой-ой-ой. Если бы вы, голубчик, не отсосали эту гадость сразу же после травмирования… — Доктор выразительно покачал головой. — Удивительно, что ранка совершенно чистая. Знать, очень уж от души сосали, со страстью. Молодец.
Матвей Бенционович покраснел, боясь взглянуть на Пелагию. А та переспросила:
— «Намешали»? Вы хотите сказать, профессор, что это состав искусственного изготовления?
Бердичевскому стало за себя стыдно — о глупостях тревожится, а тут такое.
— Вне всякого сомнения, — сказал профессор. — В природе этакого компота не встречается. Здесь мастер поработал. Да не из наших — в Заволжске и лабораторий таких не имеется.
Прокурор похолодел, когда осознал весь смысл этого заявления. Изменилась в лице и Пелагия. Матвей Бенционович в этот миг любил ее так, что в носу сделалось щекотно. Сказали бы ему сейчас: вот субъект, который замыслил погубить дорогое тебе существо, и статский советник кинулся бы на злоумышленника, схватил бы его за горло и… Здесь у Бердичевского, человека мирного и отца семейства, потемнело в глазах и приключилось затруднение в дыхании. Он прежде и не подозревал в себе такого неистовства.
Незамедлительно, прямо среди ночи, в архиерейском доме был созван чрезвычайный совет.
Матвей Бенционович был бледен и решителен. Внешне сохранял спокойствие, только чаще обычного хватался за нос.
— Теперь очевидно, что это не маниак-одиночка, а целая банда. Таким образом, главной становится версия «варшавских». У этой публики расквитаться за своего считается делом чести. Если уж вбили себе в голову, что их подельника погубила сестра Пелагия, то не успокоятся, пока ее не убьют. Я оставлю все прочие дела, поеду хоть в Варшаву, хоть в Москву, хоть в Житомир, но разыщу мерзавцев. Однако сколько продлится расследование, неизвестно. А между тем, нашей дорогой сестре угрожает смертельная опасность, и мы даже не можем предполагать, с какой стороны последует удар в следующий раз. Тут, владыко, надежда только на вас…
Преосвященный, которого подняли с постели, был в халате и войлочных туфлях. Дрожащие от волнения пальцы дергали и рвали нательный крест.
— Ее уберечь — это первое, — сказал Митрофаний хриплым голосом. — Только о том и думаю. Ушлю подальше, в какую-нибудь тихую обитель. И чтоб никто ничего. А тебя даже не спрошу! — прикрикнул он на духовную дочь, ожидая от нее сопротивления.
Но монахиня промолчала. Видно, хитроумная каверза с гвоздем не на шутку ее напугала. Бердичевскому сделалось так жалко бедняжку, что он часто-часто заморгал, да и владыка насупился, закряхтел.
— В Знаменском монастыре, что на Ангаре-реке, игуменья моя воспитанница, я тебе про нее рассказывал. Место удаленное, тихое, — загнул преосвященный один палец, а за ним и второй. — Еще на реке Уссури хороший скит есть. Чужих за десять верст видно. Тамошний старец мне друг. Сам тебя отвезу — хоть на Ангару, хоть на Уссури, куда пожелаешь.
— Нет! — в один голос воскликнули прокурор и монашка.
— Вам нельзя, — пояснил Бердичевский. — Слишком заметны. А уже ясно, что они за нами следят, глаз не спускают. Нужно потихоньку, скрытно.
Пелагия присовокупила:
— Лучше всего одной.
— И хорошо бы, конечно, не в монашеском облачении, а переодеться, — предложил Бердичевский, хоть и был уверен, что идею отвергнут.
Митрофаний и черница на это переглянулись, ничего не сказали.
— Я клятву давала, — нерешительно молвила Пелагия, чем привела Бердичевского в недоумение (о существовании госпожи Лисицыной прокурору известно не было).
— По такому случаю от обещания тебя разрешаю. Временно. Доберешься Лисицыной до Сибири, а там переоблачишься. Ну, говори, куда хочешь?
— Чем в Сибирь, я бы уж лучше в Палестину, — заявила вдруг сестра. — Всегда мечтала о паломничестве в Святую Землю.
Неожиданная мысль мужчинам понравилась.
— В самом деле! — вскричал Матвей Бенционович. — За границу всего безопасней.
— И познавательно, — кивнул владыка. — Я тоже всю жизнь мечтал, да времени недоставало. А ведь член Палестинского общества. Поезжай, дочка. В скиту тебе томно будет, я твой непоседливый нрав знаю. А там попутешествуешь, новых впечатлений наберешь. Не заметишь, как и время пройдет. Я же отпишу и отцу архимандриту в миссию, и игуменье в Горненский монастырь. Постранствуй в Палестине паломницей, поживи в обители, пока Матвей злодеев ловит.
И епископ сразу сел к столу, писать рекомендательные письма — на особой бумаге, с архиерейским вензелем.
Предосторожности были продуманы до мелочей.
Утром Пелагию увезли на карете «скорой помощи» — многие это видели. Прибежавшим в госпиталь ученицам объявили, что начальница совсем плоха и пускать к ней никого не велено. А ночью монахиня выскользнула через черный ход, и Бердичевский отвез ее за пятнадцать верст от города, на маленькую пристань.
Там ожидал катер. На нем конспираторы отплыли еще на пять верст и остановились посреди Реки.
Полчаса спустя показался сияющий огнями пароход, который спускался от Заволжска вниз по течению. Катер замигал лампой, и капитан, заранее предупрежденный секретной депешей, остановил машину — тихо, без кричания в рупор и гудков, чтоб не будить спящих пассажиров.
Матвей Бенционович помог Пелагии подняться по трапу. Впервые видел ее не монашкой, а дамой — в дорожном платье, в шляпке с вуалью.
Все время, от самой больницы, из-за этого наряда сбивался на непозволительные фантазии. Повторял про себя: «Женщина, она просто женщина». В душе прокурора трепетали сумасшедшие надежды.
Пелагия же была рассеянна, мысли ее витали где-то далеко.
Когда ступили на палубу, у Бердичевского вдруг сжалось сердце. Ему послышался чей-то голос, печально сказавший: «Прощайся. Ты никогда ее больше не увидишь».
— Не уезжайте… — понес сбивчивую чушь запаниковавший прокурор. — Я места себе… — И встрепенулся, осененный спасительной, как ему показалось, идеей. — Знаете что, а может все-таки на Ангару? Владыке нельзя, так вас бы я сопроводил. А потом уже возьмусь за расследование. А?
Представил, как они будут вдвоем ехать через всю Сибирь. Сглотнул.
— Нет, я в Палестину, — все так же рассеянно пробормотала путешественница. И вполголоса, про себя, прибавила. — Только бы успеть. Ведь убьют…
Про «успеть» Матвей Бенционович не очень понял, но концовка его отрезвила. И устыдила.
Жизнь дорогого существа в опасности. И его долг — не шпацировать с дамой сердца по сибирским просторам, а разыскать злодеев, и как можно скорей.
— Клянусь вам, я отыщу бандитов, — тихо сказал статский советник.
— Верю, что найдете, — ласково ответила Пелагия, но как-то опять без большой заинтересованности. — Только, думается мне, не бандиты это, и похищенные деньги тут ни при чем… Ну, да вы сами разберетесь.
Капитан, лично встречавший экстренную пассажирку, поторопил:
— Сударыня, нас сносит течением, а тут справа мели. Нужно запускать машину.
Пользуясь тем, что Пелагия не в рясе, а в платье, Бердичевский поцеловал ей руку — в полоску кожи над кружевной перчаткой.
Она коснулась его лба губами, перекрестила, и прокурор, посекундно оглядываясь, стал спускаться по трапу.
Тонкий силуэт сначала подернулся сумраком, а потом и вовсе растаял в темноте.
Пелагия шла за матросом, который нес чемодан. На палубе было пусто, только под окном салона дремал какой-то любитель ночного воздуха, закутанный в плед до самого носа.
Когда дама в шляпке с вуалью прошла мимо, закутанный шевельнулся, подвигал пальцами.
Раздался сухой, неприятный треск: кррк-кррк.
Часть вторая, ЗДЕСЬ И ТАМ
VII. НЕ УСПЕТЬ
Таинственная и прекрасная
Мало кому выпадает счастье при первом же взгляде на Святую Землю увидеть ее таинственной и прекрасной, какова она и есть на самом деле.
Полине Андреевне Лисицыной повезло. Порт Яффа, морские врата Палестины, предстал перед ней не желто-серой грудой пыли и камней, а мерцающим елочным шаром — как в детстве, когда подкрадешься ночью к дверям рождественской залы, заглянешь в щелочку, и сначала ничего не видно, а потом вдруг блеснет во тьме что-то круглое, переливчатое, и сердце сожмется в предвкушении чуда.
Так получилось и с Яффой.
Как ни пыхтел пароход, как ни шлепал колесами, но не успел достичь желанного берега до заката. Черное небо слилось с черными водами, и обманувшиеся в ожиданиях пассажиры уныло побрели укладывать вещи. На палубе остались лишь госпожа Лисицына да крестьяне-богомольцы, весь багаж которых состоял из холщовой котомки, медного чайника и паломнического посоха.