Так получилось и с Яффой.
Как ни пыхтел пароход, как ни шлепал колесами, но не успел достичь желанного берега до заката. Черное небо слилось с черными водами, и обманувшиеся в ожиданиях пассажиры уныло побрели укладывать вещи. На палубе остались лишь госпожа Лисицына да крестьяне-богомольцы, весь багаж которых состоял из холщовой котомки, медного чайника и паломнического посоха.
И самое малое время спустя двери мрака приоткрылись. Сначала зажегся одинокий огонек, похожий на бледную звезду. Потом он сделался ярче, рядом возник второй, третий, четвертый, и вскоре из-за горизонта на море выкатилось золотистое яблоко города-скалы, все в крапинках тусклого света.
Крестьяне повалились на колени и затянули молитву. Лбы так истово застучали по палубе, что Полина Андреевна, лелея торжественность минуты, заткнула уши. Ветерок донес с берега слабый аромат апельсинов.
«Иоппия», произнесла вслух путешественница библейское название порта.
Три тысячи лет назад сюда сплавляли из Финикии кедры для постройки Соломонова храма. Среди этих волн Господь велел киту поглотить строптивого Иону, и был Иона в китовом чреве три дня и три ночи.
Пароход замедлил ход, остановился, залязгал цепью, протяжно гуднул. На палубу выбегали пассажиры, возбужденно галдя на разных наречиях.
Волшебство было нарушено.
Утром стало видно, что судно бросило якорь в полуверсте от суши — ближе было не подойти из-за мелей. Полдня стояли без движения, потому что дул изрядный ветер, а после обеда, едва волнение на море поутихло, с берега, отчаянно работая веслами, сорвалась целая флотилия лодок. В них сидели смуглые люди с обмотанными тряпьем головами, ужасно похожие на морских разбойников.
Пароход был в два счета взят на абордаж. Пираты гуськом вскарабкались по спущенному к воде трапу и с пугающей быстротой разбежались кто куда. Одни хватали за руки пассажиров и волокли к борту; другие, наоборот, не обращали внимания на людей, а ловко взваливали на плечи узлы и чемоданы.
Штурман Прокофий Сергеевич, с которым Лисицына за время плавания успела подружиться, объяснил, что это такой яффский порядок: разгрузкой кораблей монопольно владеют два клана арабских грузчиков, причем один ведает людьми, а другой багажом, и это разделение блюдется строго.
Бабы-паломницы, подхваченные жилистыми руками поперек талии, отчаянно визжали, некоторые пробовали и отбиваться, награждая охальников весьма существенными тумаками, но привычные носильщики только скалились.
Не прошло и двух минут, а первый баркас, набитый потрясенными богомольцами, уже отвалил от борта, за ним тут же припустил ялик, груженный котомками, чайниками и посохами.
Следующая лодка заполнялась столь же быстро.
Вот и к Полине Андреевне подлетел распаренный туземец, ухватил за запястье.
— Благодарю, я сама…
Не договорила — лихой человек играючи перекинул ее через плечо и засеменил вниз по трапу. Лисицына только ахнула. Внизу качалась и искрилась вода, руки у носильщика были жесткие и в то же время удивительно нежные, так что пришлось подавить в себе некое приятное и безусловно греховное шевеление.
Еще четверть часа спустя заволжская паломница ступила на землю Палестины и заплескала руками, силясь удержать равновесие, — за две недели отвыкла от тверди.
Прикрыла ладонью глаза от слепящего солнца. Огляделась.
Мерзкая и зловонная
Как же здесь было нехорошо!
То есть, в маленьких русских городах тоже бывает очень нехорошо — и убого, и грязно, и тошно от окружающей нищеты, но там в лужах отражается небо, над проваленными крышами зеленеют деревья, и в конце мая пахнет черемухой. А тихо-то как! Закроешь глаза — шелест листвы, жужжание пчел, недальний колокольный звон.
В Яффе же все без исключения органы чувств доставляли паломнице сплошные неприятности.
Глаза — потому что повсюду натыкались на груды гниющих отбросов, кучки рыбьей требухи, всевозможные и ничуть не живописные лохмотья, а помимо того еще слезились от пыли и норовили зажмуриться от нестерпимо яркого света.
Язык — потому что вездесущая пыль немедленно заскрипела на зубах, будто рот набит наждачной бумагой.
Нос — потому что аромат апельсинов, давеча поманивший Полину Андреевну, оказался совершенной химерой; то ли вовсе примерещился, то ли не выдержал соперничества с доносившимися отовсюду миазмами гниения и нечистот.
Про уши и говорить нечего. В порту никто не разговаривал, все орали, причем в полную глотку. В многоголосом хоре лидировали ослы и верблюды, а над всей этой какофонией плыл безнадежный баритон муэдзина, казалось, отчаявшийся напомнить сему вавилону о существовании Бога.
Более всех прочих физических чувств досаждало осязание, ибо стоило Полине Андреевне миновать турецкую таможню, как в переодетую монахиню со всех сторон вцепились попрошайки, гостиничные агенты, извозчики, и разобрать, кто из них кто, было невозможно.
Плохонький русский городок напоминает чахоточного пропойцу, которому хочется дать копеечку, вздохнув над его горемычной судьбой, а Яффа показалась Полине Андреевне то ли бесноватым, то ли прокаженным, от которого только зажмуриться да бежать со всех ног.
Скрепляя дух, госпожа Лисицына строго сказала себе: монахиня не должна бежать и от прокаженного. Чтобы отрешиться от мерзости и зловония, устремила взгляд выше, на желтые стены городских построек. Но и они оказались не отрадны для глаза. Безвестные строители этих непритязательных сооружений были явно лишены суетного стремления впечатлить потомков.
Подхватив чемодан, а саквояж зажав под мышкой, Полина-Пелагия двинулась через толчею к узенькому ступенчатому переулку — там, по крайней мере, можно будет найти тень и решить, как действовать дальше.
Однако выбраться с площади так и не получилось.
Небритый человечек — в жилетке и брюках, но при этом в турецкой феске и арабских шлепанцах — торжествующе ткнул в нее пальцем:
— Ир зенд а идишке![9] Идемте скорей, я отведу вас в отличную кошерную гостиницу! Будете, как дома у мамы!
— Я русская.
— А-а, — протянул небритый. — Тогда вам вон к тому господину.
Полина Андреевна взглянула в указанном направлении и радостно вскрикнула. Под широким полотняным зонтом на складном стульчике сидел приличного вида мужчина в темных очках; в руке он держал табличку с милой сердцу славянской вязью: «Императорское Палестинское общество. Проездные билеты и наставления для странников ко Гробу Господню».
Пелагия кинулась к нему, как к родному.
— Скажите, как бы мне попасть в Иерусалим?
— Можно по-разному, — степенно ответствовал представитель почтенного общества. — Можно железной дорогой, за три рубля пятьдесят копеек: всего четыре часа, и вы у врат Старого города. Сегодняшний поезд ушел, завтрашний отправляется в три пополудни. Можно восьмиместным дилижансом, за рубль семьдесят пять. Отправление завтра в полдень, в Святой Град прибудете ночью.
Паломница заколебалась. Путешествовать по Святой Земле в дилижансе? Или, того пуще, по железной дороге? Как-то это неправильно. Будто едешь в Казань или Самару, по хозяйственной надобности.
Ее взгляд упал на группу русских богомольцев, собравшихся на краю площади. Они постояли на коленях, целуя пыльную мостовую, потом двинулись вперед, широко отмахивая посохами. Однако на ноги поднялись не все. Два мужичка привязали к коленкам по большому лыковому лаптю и сноровисто зашуршали вверх по улице.
— Так и будут ползти все семьдесят верст до Иерусалима, — вздохнул представитель. — Какой вам билет, надумали?
— Наверное, на дилижанс, — неуверенно протянула Полина Андреевна, подумав, что вояж на локомотиве окончательно истребит благоговейное чувство, и без того изрядно подпорченное видом Яффского порта.
В этот миг ее дернули за юбку.
Обернувшись, она увидела смуглого человека довольно приятной наружности. Он был в длинной арабской рубашке, с широкого пояса которой свисала ярко начищенная цепочка часов. Туземец белозубо улыбнулся и шепнул:
— Зачем дилижанс? Нехорошо дилижанс. У меня хантур. Знаешь хантур? Такой карет, сверху шатер. Как султан Абдул-Хамид поедешь. Кони — ай-ай, какие кони. Арабские, знаешь? Где захочешь — встанем, смотреть будешь, молиться будешь. Все покажу, все расскажу. Пять рубль.
— Откуда вы знаете по-русски? — спросила Пелагия, почему-то тоже шепотом.
— Жена русская. Умная, красивая, как все русские. И я тоже русской веры. Зовут Салах.
— Разве Салах — христианское имя?
— Самое христианское.
В доказательство араб троеперстно перекрестился и пробормотал: «Отченашижеесинанебеси».
— Разве Салах — христианское имя?
— Самое христианское.
В доказательство араб троеперстно перекрестился и пробормотал: «Отченашижеесинанебеси».
Это был чудесный знак! В первые же минуты по прибытии в Святую Землю встретить православного, да еще русскоговорящего палестинца! Сколько полезного можно будет от него узнать! И потом, путешествие в собственном экипаже, на хороших лошадях, это вам не линейный дилижанс.
— Едем! — воскликнула Полина Андреевна, хотя добрый штурман строго-настрого предупреждал ее: в Палестине не принято соглашаться с назначенной ценой, здесь положено из-за всего подолгу торговаться.
Но не рядиться же из-за лишнего рубля, когда едешь в Пресвятый Град Иерусалим?
— Завтра едем. — Салах подхватил чемодан будущей пассажирки, поманил рукой за собой. — Сегодня нельзя. До ночь не успеть, а ночь плохо, разбойники. Идем-идем, хорошее место ночевать будешь, у моя тетя. Один рубль, только один рубль. А утром как птичка летим. Арабские кони.
Пелагия едва поспевала за быстроногим проводником, который вел ее лабиринтом узких улочек, забиравшихся все выше в гору.
— Так ваша жена русская?
Салах кивнул:
— Наташа. Имя Маруся. Мы Ерусалим живем.
— Что? — удивилась она. — Так Наташа или Маруся?
— Моя Наташа звать Маруся, — загадочно ответил туземный человек, и на этом разговор прервался, потому что от подъема по горбатой улочке у паломницы перехватило дыхание.
«Хорошее место», куда проводник отвел Полину Андреевну, оказалось глинобитным домом, в котором постоялице отвели голую комнату без какой-либо обстановки. Салах распрощался, объяснив, что в доме нет мужчин, поэтому ему ночевать здесь нельзя — он заедет завтра утром.
Спать путешественнице пришлось на тощем тюфяке, умываться из таза, а роль ватерклозета исполнял медный горшок, очень похожий на лампу Аладдина.
Душевное благоговение, будучи субстанцией хрупкой и эфемерной, всех этих досадных неудобств не вынесло — съежилось, присыпалось пеплом, как головешка в погасшем костре. Монашка попробовала читать Библию, чтобы снова раздуть волшебную искорку, но не преуспела. Должно быть, мешало светское платье. В рясе сохранять блаженный трепет много легче.
А когда при умывании заглянула в зеркало, совсем расстроилась.
Вот тебе на! По переносице и щекам вылезли веснушки — явление, огорчительное для любой женщины, а уж для особы духовного звания и вовсе неприличное. А ведь, казалось, были начисто истреблены посредством ромашкового молочка и медовых притирок!
Пустыня из пустынь
Всю ночь несчастная госпожа Лисицына проворочалась на жестком ложе и рано утром, кое-как умывшись, заняла позицию у ворот в ожидании скорого прибытия возницы.
Прошел час, другой, третий. Салаха не было.
Солнце начинало припекать, и Полина Андреевна осязаемо чувствовала, как проклятые конопушки набирают цвет и густоту.
Явление православного туземца уже не казалось ей «чудесным знаком» — скорее подлой уловкой, которую Лукавый изобрел, чтобы отдалить прибытие паломницы в Божий Град.
Пока монахиня колебалась, ждать ли дальше или вернуться в порт, миновал полдень, а это означало, что иерусалимский дилижанс упущен.
Боясь, как бы не опоздать и на трехчасовой поезд, Пелагия, наконец, двинулась в сторону моря, но у первого же перекрестка остановилась. Куда поворачивать, вправо или влево?
Именно в эту минуту из-за угла выкатила вихлястая повозка с огромными колесами, прикрытая сверху куском выцветшего полотна. Спереди восседал коварный обманщик Салах, лениво помахивал кнутом над спинами двух костлявых лошаденок.
— Мой хантур, — гордо показал он на свой непрезентабельный экипаж. — Мои кони.
— Арабские? — не удержалась от язвительности Полина Андреевна, с обидой вспомнив свои вчерашние мечты о тонконогих аргамаках, которые понесут ее через горы и долины в самый главный город на всем Божьем свете.
— Конечно, арабские, — подтвердил мошенник, привязывая чемодан. — Здесь все кони арабские. Кроме тех, которые еврейские. Еврейские немножко лучше.
Но на этом злодейства Салаха не закончились.
Повозка повернула в центр Яффы и остановилась перед гостиницей «Европа» (оказывается, имелась здесь и такая — ночевать на полу было вовсе не обязательно!). Госпоже Лисицыной пришлось потесниться — на скамейку уселась американская пара: муж и жена. Они оказались не паломниками, а туристами: путешествовали по Holy Land,[10] снаряженные по всей науке агентства «Кук» — обильный багаж граждан Нового Света был навьючен на грязного, недокормленного верблюда.
— Я же заплатила пять рублей! — зашипела Полина Андреевна на Салаха. — Так нечестно!
— Ты худая, места много, вместе веселей, — беззаботно ответил сын Палестины, прикручивая уздечку горбатого прицепа к задку своей колымаги. — Mister, missus, we go Jerusalem![11]
— Gorgeous![12] — откликнулась на это известие «миссус», и караван тронулся в путь.
В знак протеста монахиня прикинулась, что не понимает по-английски, и прикрыла лицо платочком, но американцы не очень-то нуждались в собеседниках. Они были полны энергии, всему бурно радовались, то и дело щелкали маленьким фотографическим аппаратом, а слово «gorgeous» звучало из их уст не реже двух раз в минуту.
Когда повозка выехала на открытое пространство, пересеченное уходящей за горизонт шоссейной дорогой, туристы (очевидно, следуя куковскому наставлению) нацепили зеленые очки, что было очень даже неглупо — Полина Андреевна скоро это поняла. Во-первых, в очках не слепило солнце, а во-вторых, цвет стекол, должно быть, компенсировал полное отсутствие зеленой гаммы в пейзаже.
Повсюду лишь камни и пыль. Это была та самая равнина, где Иисус Навин, преследуя войско пятерых царей Ханаанских, воскликнул: «Стой, солнце, над Гаваоном, и луна над долиною Аиалонскою!» — и остановилось солнце посреди неба, и не спешило к западу еще один день.
У высохшего ручья, где Давид сразил Голиафа, туристы потребовали остановиться. Муж взял в руку камень и свирепо выпятил глаза; супруга, хохоча, наводила на него «кодак».
Мимо катились повозки европейского и азиатского вида, ехали всадники, шли пешие, причем последние — почти сплошь русские богомольцы, странно неуместные средь этого пустынного ландшафта. Полина Андреевна уныло подумала, что «арабские кони» Салаха движутся ничуть не быстрее этих ходких мужиков и баб.
Несколько паломников спустились к ручью в надежде разжиться водой. Разгребли сухую гальку, но не добыли ни капли.
— Одному нашему, из вяземских, в прошлый год тож благость вышла, — подслушала Пелагия обрывок разговора. — Брел он этак вот с Ерусалима в обратку, и разбойники его порезали, насмерть. Сподобился в Святой Земле Богу душу возвернуть.
— Вот счастье-то, — позавидовали слушатели.
Отправились дальше.
Вдали показались холмы — Иудейские горы. Разглядев на одной из вершин развалины крепости (судя по виду, построенной крестоносцами), монахиня покачала головой. Почему люди столько веков сражаются за эту убогую, бесплодную землю? Да стоит ли она того, чтобы из-за нее проливать столько крови?
Должно быть, в библейские времена эта равнина была совсем не такой, через нее текли реки, полные молока и меда, повсюду зеленели поля и кущи. А теперь здесь проклятое, выморочное место. Сказано у пророка Иезекииля: «И сделаю землю пустынею из пустынь, и гордое могущество ее престанет, и горы Израилевы опустеют, так что не будет проходящих, и узнают, что Я Господь, когда сделаю землю пустынею из пустынь за все мерзости их, какие они делали».
И полезли в голову Пелагии совсем не паломнические, а явственно еретические мысли.
Отчего ветхозаветный Бог был так жесток? Почему его заботило лишь одно — достаточно ли истово поклоняются ему евреи? Разве это так важно? И почему Он столь чудесно меняется в Новом Завете? Или это уже другой Бог, а не Тот, что наставлял Иакова и Моисея?
Закрестилась, отгоняя богохульные домыслы. Чтобы отвлечься, стала прислушиваться к болтовне Салаха.
Тот стрекотал почти без остановки. Поскольку русская пассажирка все попытки завязать разговор встречала суровым молчанием, возница избрал себе в собеседники американскую пару. По-английски он изъяснялся не хуже, чем по-русски, — то есть, с ошибками, но бойко и складно.
Очевидно поверив, что Пелагия этого языка не знает, пройдоха заявил, что его жена американка, «красивая и умная, как все американки». Полина Андреевна хмыкнула, но сдержалась.
Пока пересекали Авалонскую долину, Салах все ругал евреев, которые не давали покоя местным жителям ни в древние времена, ни сейчас. При этом он утверждал, что палестинцы обитали здесь всегда, они-то и есть прямые потомки библейских хананейцев. Жили себе и горя не знали, пока из пустыни не явилось жестокое, подлое племя, которое инородцев не считает за людей. У них и в Книге велено: хананеям пощады не давать, истребить их всех без остатка. Вот они и истребляют — и в давние времена, и сейчас.