Местный радиоузел был всего лишь большой кирпичной будкой, заставленной оборудованием, подключенным к дизельному генератору. Окошко в будке имелось всего одно, и выходило оно на противоположную от входа сторону. Перекинув оглушенного связиста через перила, я распахнул дверь и, едва увидев человека в кожаном плаще и сером берете, немедленно пустил пулю ему в плечо…
Прав Аврелий – успев прикончить до сего момента уже не одного своего бывшего собрата, я так и не научился делать это хладнокровно. Нападая первым, я всегда давал противнику шанс выжить. Жаль только, что некоторые из них не желали воспользоваться этим шансом и продолжали сопротивление, даже будучи ранеными. Второй поблажки они обычно от меня не получали.
Но в радиоузле мне попался не слишком стойкий противник. Пуля прошила ему плечо навылет, а сам он был отброшен в угол, свернув в падении со стола и разбив об пол какой-то передатчик. Там Охотник и остался лежать, не вынуждая меня нарушать данную Аврелию клятву.
Поначалу я решил, что магистр нас все-таки обманул. В будке действительно находился арестант, которого охранял подстреленный мной Охотник, но на Ярослава этот человек был не похож. Он сидел на табуретке и, испуганно втянув голову в плечи, искоса смотрел на меня, словно ожидал, что мой следующий выстрел будет предназначен ему. Мне сразу бросилось в глаза, что вместо левой кисти у человека – обмотанная свежими бинтами культя. Арестант бережно поддерживал ее здоровой рукой, ходившей ходуном, как у горького пропойцы. Лицо же арестанта – грязное, небритое, покрытое синяками и ссадинами – я совершенно не узнавал.
Я замешкался, а счет времени шел на секунды, поэтому выход у меня оставался только один.
– Встать, ублюдок!!! – гаркнул я по-русски так, чтобы он расслышал меня сквозь вой доносившейся снаружи сирены.
– Что?! – также по-русски откликнулся человек, поднимаясь со стула. Но, видимо, у пленника осталось очень мало сил, поскольку его тут же качнуло в сторону и, если бы не стена, он наверняка грохнулся бы на пол.
Держа «глок» наготове, я подскочил к Ярославу, подхватил его под руку и потащил из будки.
– Как это?.. Что вы?.. Куда вы?.. – вяло залепетал княжич. Обессиленный и ошарашенный происходящим, он был не в состоянии связать даже несколько слов.
– Заткнись и шевели ногами! – рявкнул я на него. – Вопросы – позже!
Чуть отставший от меня Михаил ввалился в дверь, увидел, чем я занят, и крепко выругался, что в данный момент выражало у него удовольствие. После этого Михалыч, однако, не поспешил мне на помощь, а развернулся и, упершись для верности плечом в стену, вскинул «стечкин» и открыл огонь прицельными – по три выстрела – очередями.
Куда Михаил так сосредоточенно стрелял, я понял, когда выволок Ярослава наружу. Еще один взрыв сотряс Магистрат, только на сей раз взрыв сопровождался яркой оранжевой вспышкой и столбом черного дыма.
Я оглянулся: неподалеку от гаражей жарким пламенем полыхала разорванная напополам цистерна, а также грузовик, на котором она, очевидно, до этого находилась. Пока я освобождал Ярослава, Михаил окинул взглядом окрестности, заметил бензовоз, оперативно выработал план отступления и успешно его реализовал. Теперь от здания Главного Магистрата нас отделяла ревущая стена огня и выбегающим по тревоге Охотникам приходилось гнаться за нами обходными путями. Между первым и вторым взрывами прошло всего-то чуть больше минуты, но многие в Магистрате уже вникли в суть происходящего.
– А теперь – ходу! Ходу! Ходу!!! – войдя в раж и хохоча сатанинским смехом, подстегнул нас Михаил, а затем выпустил остаток магазина в караульного на вышке. Тот наконец-то засек диверсантов и начал стрелять по нам из автомата, но еще не осевшая пыль и непроглядный дым от горевшего бензовоза мешали Охотнику прицелиться как следует.
Я с большой охотой поддержал распоряжение Михалыча и еще энергичнее потащил Ярослава к пожарным воротам. Он, в свою очередь, четко выполнял мое распоряжение: помалкивал да усердно перебирал ногами, лишь иногда кряхтя и постанывая – видимо, бежать в таком темпе было для него мучительно. Но ради шанса покинуть негостеприимный Магистрат княжич готов был стиснуть зубы и терпеть.
Михаил прикрывал нам спины до самого выхода, отстреливаясь, как только откуда-нибудь начинали грохотать выстрелы. Каждую ответную очередь Михалыч сопровождал трехэтажным русским матом, который, надо думать, звучал в стенах этого учреждения очень и очень редко – русскоязычные отступники в Святой Европе попадались Ордену не каждый день. Черная дымовая завеса здорово нам помогала. Мы хорошо ориентировались в кромешном дыму, поскольку знали, куда бежать. Где-то за разбитыми воротами послышался рев свирепого хантеровского движка и визг тормозов – хотелось надеяться, что это подоспел на вечеринку Конрад Фридрихович, а не охотничий патруль.
Я приказал Михаилу лезть в брешь первым – чтобы преодолеть преграду, обессилевшему Ярославу требовалась помощь двух человек. Михаил ухватил княжича под мышки и втянул его в пролом. Я уже собрался нырнуть туда следом, и вдруг мне в правое плечо, аккурат под ключицу, словно раскаленный лом вогнали. Удар был настолько резким и сильным, что меня швырнуло прямо на покореженные ворота и шарахнуло лбом о рваный край железного листа. Тут же по лицу потекло что-то теплое, но я не сразу сообразил, что это кровь. Однако то, что меня зацепило шальной пулей, догадался мгновенно.
В голове помутилось, и когда я вновь попытался встать на ноги, то сумел подняться только на четвереньки. Невидимый истязатель продолжал вкручивать мне в плечо лом, похоже, решив нанизать меня на него, как на вертел. Звуки окружающего мира слились в одну тягучую кашу: треск пламени, грохот выстрелов, рычание мотора, брань Михаила, волочившего Ярослава через воронку между воротами… Ориентироваться в этих звуках было уже невозможно, и я решил целиком положиться на пока еще ясное зрение.
Ползти на четвереньках по обломкам кирпичей было крайне неудобно и больно, но я ринулся к спасительному выходу, невзирая ни на какие препятствия. Незримый лом при этом еще сильнее стал терзать рану, сводя судорогой боли всю правую половину тела. Однако я полз вперед, понемногу преодолевая завал у воронки. Кровь из рассеченного лба заливала лицо, и это было очень плохо. Звуков я уже не слышал никаких, а теперь еще багровая пелена начала застилать глаза. Не хватало только ослепнуть, чтобы и вовсе превратиться в беспомощного новорожденного котенка с перебитой лапой.
«А ведь, похоже, тебе конец!» – промелькнула в помутившемся сознании короткая и страшная догадка, озвученная чьим-то незнакомым бесстрастным голосом. И как только это произошло, невидимка-палач тут же выдернул из раны лом, сильно толкнув при этом меня в спину. Я покатился по кирпичным обломкам прямо в воронку, словно брошенный в могилу труп.
«Да, теперь точно конец!» – резюмировал все тот же холодный голос. Не оставалось иного выбора, как полностью с ним согласиться.
Неизвестно, сколько времени прошло с осознания мной факта собственной смерти и до момента, когда кто-то ухватил меня за запястья и потащил в неизвестном направлении.
Но тащили явно не вверх. Хотя вроде бы и не под землю тоже. Неужели душа негодяя Хенриксона была никому не нужна даже в Аду?..
…Хотя нет, кому-то она все же понадобилась, иначе с чего бы это мне выделили персональную кровать, а под голову положили подушку? Опять же, зачем душе в Аду кровать и подушка?..
Стоп-стоп-стоп, давайте-ка оставим пока разговоры об Аде – кажется, я все еще нахожусь на грешной земле и, судя по ясности сознания, вовсе не корчусь в предсмертной агонии. Что ж, это неплохо. А вот когда мы убегали из Магистрата, было действительно плохо. И суетно. И больно. И… Но мы, кажется, все-таки вытащили оттуда Ярослава! Хотя как можно быть в этом уверенным, если я не дожил до окончания нашей операции…
Тьфу, да что за напасть! Конечно, дожил. Мертвые не философствуют, однозначно.
Я вспомнил о простреленном плече и пошевелил правой рукой, что далось мне с большим трудом – так, словно к руке был привязан груз. Болит, мерзавка, да еще как! Однако боль не нарывающая, и пуля, кажется, уже удалена. И повязка очень толково наложена. Так только профессиональные медики умеют – те, кто на своем веку не одну сотню ран обработали… Среди нашей компании медиков нет, а вот в Главном Магистрате – навалом. Где калечат, там, стало быть, и лечат.
Вот черт! Все, что угодно, только не это!..
Помогая себе здоровой рукой, я приподнялся и, спустив ноги на пол, уселся на краю кровати. Сразу же нахлынуло головокружение, и некоторое время я боролся с желанием уронить гудящую голову обратно на подушку. Лоб у меня тоже был забинтован, и я припомнил, как треснулся им об острый край какой-то железяки. Но сотрясения вроде бы не было, поскольку дурнота вскоре откатила и мысли мои вновь обрели относительную стройность.
Помогая себе здоровой рукой, я приподнялся и, спустив ноги на пол, уселся на краю кровати. Сразу же нахлынуло головокружение, и некоторое время я боролся с желанием уронить гудящую голову обратно на подушку. Лоб у меня тоже был забинтован, и я припомнил, как треснулся им об острый край какой-то железяки. Но сотрясения вроде бы не было, поскольку дурнота вскоре откатила и мысли мои вновь обрели относительную стройность.
В комнате царил полумрак, однако света вполне хватало, чтобы определить: я нахожусь не в госпитальной палате и не в каземате проклятого Магистрата. Комната походила на не слишком просторную семейную спальню: двуспальная кровать, пара мягких стульев, платяной шкаф, туалетный столик с косметическими принадлежностями, какие-то картинки на стенах… Все так по-домашнему мило, и даже неловко от того, что я, абсолютно чужой человек, разлеживаюсь в этом наверняка святом для хозяев месте.
Но кто здесь хозяева? Я что, был подобран на улице какими-то добросердечными горожанами и выхожен ими, как бездомная собачонка? Нет, вряд ли Михаил бросил бы меня возле Магистрата, даже мертвого. Конрада – возможно, но не меня, это точно. Значит, Михалыч тоже сейчас где-то поблизости. А вместе с ним, надо думать, и остальные.
Дверь в спальню была приоткрыта, и из-за нее доносились голоса. Точнее, голоса двух человек. Один говорил почти без умолку, второй отвечал ему редко и кратко. Навострив слух, я сумел различить, что болтун и есть Михаил, но кто его собеседник, определить не удавалось. Не Конрад – это точно. Ярослав? Маловероятно – разговор шел на святоевропейском. Аврелий? Тоже нет: говоривший с Михаилом был сильно напуган, а заместитель Апостола уже доказал, что до такой степени нам его не напугать. Значит, оставался только хозяин этого гостеприимного дома.
– Да прекрати ты, наконец, дрожать! – раздраженно упрашивал Михаил приютившего нас горожанина. – Кому говорю, прекращай! Клянусь, ни одна живая душа не видела, как мы сюда заходили. Так же, по-тихому, и уйдем. Тебе что, денег мало? Я ведь сказал, что это только задаток. Будем уходить, получишь еще столько же.
– Ничего я от вас не получу! – угрюмо пробормотал хозяин. Кажется, я даже слышал, как стучат от страха его зубы. – Вы убьете меня, как убили вчера вечером того человека!
– Вот болван! – вскипел Михаил. – Да я только затем и пристрелил этого ублюдка, чтобы он потом не сдал тебя в Магистрат! Взял грех на душу, чтобы гарантировать тебе полную безопасность. Соображаешь, на что я пошел ради тебя и твоей семьи? А ты: «убьете, убьете»! Как ты вообще мог подумать о нас такое?! Ты же вытащил Эрика с того света, и мы теперь тебе по гроб жизни обязаны! И Эрик тоже! Ну что такого сделать, чтобы ты нам поверил? Хочешь, поклянусь чем-нибудь?..
Я поднялся с кровати, что вызвало очередное головокружение, которое удалось перебороть, прислонившись к стене. Просто удивительно, как при этом приступе слабости у меня не подкосились колени. Из зеркала на туалетном столике на меня глядело опухшее и небритое лицо закоренелого алкоголика. Я опознал себя в полумраке только по кривому носу, и то лишь потому, что изгиб моей сломанной переносицы являлся, можно сказать, уникальным. Показываться с помятой рожей на люди было стыдно, но занимать чужую спальню, как и злоупотреблять гостеприимством хозяев, выглядело гораздо неприличнее.
Доплетясь до двери и открыв ее, я очутился в маленькой гостиной, обставленной скромной мебелью и горшками со вьющимися по стенам и поверх окон декоративными растениями. Рассевшиеся на креслах и диване четыре человека создавали в гостиной тесноту, а когда к ним присоединился я, комната и вовсе стала похожей на курилку епископата в приемный день, разве что никто из присутствующих в данный момент не курил.
– Глядите-ка: этот сукин сын уже оклемался! – воскликнул Михаил, указав на меня пальцем. – Джером, старина, клянусь моими обожженными усами, ты – второй Гипокрит!
– Гиппократ! – продрав пересохшее горло, поправил я Михалыча. Хоть и редко, но иногда мне тоже удавалось взять реванш в этой игре, начавшейся в тот день, когда я взялся плотно изучать русский язык. – Здравствуй, Джером! Давно не виделись, дружище. Пока не знаю, как я сюда попал, но мне очень приятно вновь встретиться с тобой…
При всем уважении к хозяину, который, как выяснилось, оказался нашим старым знакомым, я все же больше обрадовался встрече не с ним, а с тем человеком, из-за которого мы разворошили самое злобное осиное гнездо в Святой Европе. Ярослав скромно притулился в уголке дивана, баюкал свою ампутированную руку и глядел на меня виноватыми глазами. Да, сейчас он испытывал стыд, однако взгляд Ярослава был уже не взглядом провинившегося подростка, а солдата, который не выполнил приказа и тем самым подвел своего командира.
За сутки, что я провел без сознания, княжич успел отмыться от грязи магистратских подвалов, и теперь его уже трудно было спутать с кем-то иным. Хотя, конечно, изменился Ярослав сильно. И не просто стал взрослее на год, а превратился в настоящего взрослого человека. Сейчас он здорово походил на своего отца – именно того князя, который провожал нас в путь: суровое лицо, потухший взгляд, понурые плечи… Но даже в таком мрачном облике в Ярославе было заметно княжеское достоинство.
Я давно готовился высказать княжичу все, что думал о его глупом геройстве и непочтительном отношении к родителям. Однако теперь, взглянув на Ярослава, понял, что ему больше не требовались нравоучения. Ни мои, ни чьи-либо еще. Ну, может быть, кроме отцовских, хотя наверняка и князь поймет, что его непутевый сын глубоко сожалеет о содеянном.
В данный момент Ярослав был подавлен и замкнут в себе, но я не замечал у него в глазах ни прежнего романтического блеска, ни желания вернуться к братьям по вере. К тому же Михаил наверняка рассказал ему о гибели Лотара и коварстве датчан, пытавшихся воспрепятствовать нам освободить княжича. Эти новости тоже обязаны были заставить Ярослава крепко задуматься.
Я полагал, что знаю, какие выводы сделает сын Петербургского князя после этих раздумий. А возможно, уже сделал, раз не рвался в бой, как одержимый, с целью отомстить за побратима. Я смел надеяться, что в дальнейшем новый член нашей команды тоже не создаст нам проблем, поскольку на сегодняшний день их у нас стало даже больше, чем прежде.
О сидевших на том же диване Конраде и Михаиле говорить особо было нечего. Разве только то, что они сумели завершить операцию, когда я выбыл из игры, и не просто вытащили меня из пекла, но и отыскали в этом хаосе отличного лекаря. А вот каким образом наши пути пересеклись с дьяконом Джеромом, ранее служившим Ордену в качестве полевого медика, мне еще только предстояло выяснить…
Дьякон-медик Джером сопровождал Одиннадцатый отряд в моем последнем охотничьем рейде. Добродушный толстяк-недотепа частенько становился у нас объектом для шуток, а также вечным козлом отпущения для нашего магистра Виссариона, случайно угодившего под гранатометный выстрел при захвате Апостола-отступника де Люка. Последним из нас Джерома видел Михаил: когда во взбудораженном моим предательством лагере все встало с ног на голову, дьякон не пожелал находиться в этом бедламе и дезертировал со службы. Сей грех тоже был довольно тяжек, и медика непременно ожидали крупные неприятности, если бы не великая и всесокрушающая сила любви.
Еще до начала осады монастыря Мон-Сен-Мишель, когда отряды Охотников только собирались в епископате городка Ренн, Джерому удалось снискать симпатию дочери реннского епископа Мадлен. Их бурный роман продлился всего сутки, после чего суровый боевой дьякон отправился укрощать отступников, а его возлюбленная осталась преданно ждать возвращения героя с войны.
И герой вернулся. Выглядел он, правда, при этом вовсе не по-геройски – растерянным, оборванным и измотанным (для человека столь внушительной комплекции, как Джером, отмахать пешком по пересеченной местности сто километров – великий подвиг), но для Мадлен это не имело никакого значения. Главное – Джером возвратился к ней, а не к кому-то еще – судя по умению дьякона очаровывать молоденьких девушек, епископская дочь была для него не первым любовным опытом. Сраженная наповал такой самозабвенной преданностью, Мадлен поклялась, что теперь судьбы ее и Джерома связаны навек, а посему все проблемы любимого становятся и ее проблемами.
Надо отдать должное силе духа восемнадцатилетней девушки, у которой хватило настойчивости заставить отца, реннского епископа Жана Батиста, встать на защиту какого-то неизвестного дьякона-дезертира перед его хозяином – Орденом Инквизиции. Также следует почтительно склонить голову перед епископом Жаном Батистом. Он так искренне любил дочь, что рискнул своим положением и добрым именем, чтобы снять с Джерома все обвинения. Спустя всего два месяца после трагедии на берегу залива Сен-Мало репутация медика была чиста, как слеза младенца, а сам Джером уже не служил Ордену, а числился при дворе своего благодетеля и заступника. И хоть статус дьякона не позволял Джерому требовать руки и сердца дочери епископа, медик решил, что он, как честный человек, просто обязан на ней жениться. Против чего, впрочем, Жан Батист отнюдь не возражал и дал дьякону согласие опять же во благо любимой дочери.