— Ну как вам это нравится? — кривится капитан.
Я молчу. Лицо, спину и грудь щекочут капли пота. Я поднимаю сигарету ко рту, на локте сейчас же повисает капля, наклоняю голову и вижу — на носу растет другая капля, отрывается и падает на горячий пол.
— Нет, капитан. Есть Африка и Африка. Я, конечно, вижу этот двор. Но неужели он — символ Африки в целом? Не верю. Вы спрашиваете, чего мне нужно. Отвечу: Африки… без вас.
Он слушает тяжело дыша. Видимо, ему хотелось бы сказать мне что-то длинное и злое, но слишком жарко, чтобы много говорить. И капитан только машет рукой:
— Вы ее получите.
* * *Последняя ночь в Леопольдвилле.
Все проходит, кончилась и эта страница моей жизни. Завтра открою новую. На машине хозяина гостиницы я выехал за город, чтобы освежиться и собраться с мыслями. Смутная тоска томила меня. И как-то так получилось, что, сам того не желая, я попал на высокий берег реки, вышел из машины и очутился у памятника Генри Мортону Стэнли. Попирая африканскую землю тяжелыми сапогами, стоял он, опираясь на походную палку, приложив руку к козырьку шлема, глядя вдаль. У его ног бесшумно катила горячие воды великая река, при лунном свете они казались черными, как могучий поток человеческой крови. Огромная лимонная луна устало повисла над черной многострадальной землей, черной горячей рекой, черным смертоносным лесом и черной статуей устроителя этого исполинского застенка. Точно последний живой человек на вымершей земле, я стоял один — между тонким и неживым сиянием и неясными формами мрака, который был не укором и протестом, а только отрицанием жизни.
Этот безбрежный простор ощущался как усталость, спокойствие и скорбь. Тайная печаль Черной Африки медленно восходила в небо, тайная печаль Черной Африки… Неосознанная, неоформленная действием и даже пока немая. Она глядела из леса, поднималась с реки, повисла в воздухе… она медленно наполняла меня до краев, медленно и властно, будто сознавала свою неотразимую силу. Нет и не может быть для меня радости на этой трагической земле, но только ядовитый напиток, щедро налитый лимонной луной в черную бездонную чашу — тайная печаль Африки…
Я стоял у статуи Стэнли и повторял: «Все кончено… какая радость…» — и знал, это — ложь, потому что ничего еще не кончено!
Приготовления закончены, наступил долгожданный момент. Я должен был бы радоваться: вот и конец этому обезьяньему прыганью в клетке! Впереди остается только короткий путь туда, откуда я не вернусь. Освобождение. «Какая радость», — повторял я себе, но радости не было.
Глава 4. Двуликость
Пироги цепочкой поднимаются вверх по течению неширокой, но полноводной реки Итури. Гребцы бодро выгребают навстречу мощной струе как будто бурлящего черного кофе. Справа и слева зелеными стенами подпирает небо исполинский лес и дышит на нас горячо и тлетворно. Все это замечается только вблизи, а глянешь вперед с речного поворота, и сердце замирает — какая красота! Дальняя поверхность воды отражает узкую полоску неба, и после полуденного дождя она сверкает ослепительной синевой и искрится плавленым золотом. Каждое из чудовищных деревьев в отдельности с близкого расстояния кажется грубо-бесформенным, но издали все вместе они сливаются в грандиозные кулисы: река вьется между ними, с каждым зигзагом открывая новые и все новые подробности, словно нарочно выдуманные художником-декоратором с причудливым и изощренным вкусом. Вот лесной великан низко наклонился над водой, почти перекинулся через реку как зеленый мост, и наши узкие и ловкие челны скользят под бархатный занавес листьев и цветов, и мы на ходу палками сбрасываем в воду зазевавшихся обезьянок. Вот из необозримого лесного океана торчит высокая скала, и на ней веером раскинулись пальмы, вокруг них пучком цветных детских шариков вьются пестрые попугаи. Вот река вдруг расступилась, и над бирюзовым зеркалом воды пляшут облака аметистовых и рубиновых бабочек. Вот, наконец, берега сомкнулись, стало темно, река забурлила, и мы с трудом пробираемся среди черных камней и белой пены, а над нашими головами низко и тяжко хлопают крыльями летающие мерзкие собаки.
Я стою на корме последней пироги, шлем сдвинут на затылок, рукава засучены, все тело наполняет радость бытия, жадно впитываю в себя неповторимое очарование окружающего и дирижирую хором, а длинные ряды гребцов мерно работают, и их голубые мускулистые спины ритмично покачиваются в такт песне. Стою и дирижирую хором, и мне кажется, что мне выпало счастье стоять у истока народного творчества, присутствовать при рождении песни — народной и детской, что, конечно, одно и то же. Негритянская песня рождается в труде, и так как он, как всякая работа при отсутствии машин, всегда физический и коллективный, то и песня в Африке ежедневно рождается в процессе общего труда, как выражение трудового ритма и трудового упоения. Один выкрикнет фразу, другие ее шлифуют, подгоняя под обязательный ритм хорея, и вот она уже гремит над рекой и эхом отдается в лесу.
Сели в пироги: в первую — прикомандированный к моей экспедиции опытный капрал Мулай, в последнюю — я.
— Готово? — кричу я.
— Поехали! — отзывается вдали высокая феска.
Резкий толчок, и течение нас подхватывает, каждый гребец опускает за борт свое весло-лопату. Вода пенится, челны начинают рваться вперед, но еще нет ритма, и вдруг кто-то бодро нараспев кричит:
— Наши челны в ход пошли!
— Наши челны пошли в ход! — исправляет другой, формируя излюбленный детьми хорей.
— Наши чены поши ход! — дружно подхватывает вся команда и снабжает ритмичную строфу таким же ритмичным музыкальным речитативом.
— Живей! Навались! — командую я.
Гребцы молоды и сыты, вода ритмично плещется за бортом, и всех увлекает это стремительное движение вперед. В песне участвуют все до одного, ритм нас захватывает, и помимо воли поют не люди, поют мышцы.
— Наши-чены-поши-ход,
— Наши-чаши-поши-под!
Каждая мышца играет, черные спины отливают голубизной неба, и узкие пироги несутся по реке вдаль и как будто сами желают, чтобы ей не было конца!
И каждый человек знает и чувствует, что еще одно сильное движение, и мы выскользнем из воды и дружной ватагой ворвемся на небо!
Доктор де Гаас снабдил меня пропуском в гипносерий — место изоляции больных сонной болезнью. Он расположен близ поселка, где мы высадились. Это наша последняя остановка на реке. Мои вещи грузят на автомашины и доставят на лесную концессию, там завтра я наберу двадцать три носильщика. К вечеру намечена остановка в деревне у края Итурийского лесного массива, а утром мы выступим дальше и к ночи разобьем бивуак уже в джунглях: они замкнутся за нами и отрежут горстку людей от мира. Нас поглотит зеленая стихия, тогда бегство назад для меня станет невозможным. Мы пойдем только вперед и вперед…
Я посмотрел на погрузку моих вещей и на первую работу капрала, он — мой помощник и едет со мной из Леополь-двилля. Деловой парень, напористый. На него можно положиться. Он выведет из леса людей, когда меня не станет. Я закурил сигарету, обтерся одеколоном и отправился в гипносерий.
Черный фельдшер проверил пропуск и только после этого стал отвечать на вопросы.
— Гипносерий организуется для того, чтобы уничтожить человеческий резервуар болезни, поскольку каждый зараженный является очагом: его может укусить муха це-це, она сама заразится и затем передаст возбудитель болезни сотням здоровых людей из окружения больного, как это делает комар анофелес с возбудителем малярии. Здесь больные собраны вместе, и зараженные мухи кусают уже больных людей. Здесь каждый укус такой мухи означает верное заражение. Помните — це-це вонзает жало с лёта! Поэтому спустите накомарник на лицо и шею, мсье, и берегите руки, а потом поскорее уезжайте не только отсюда, но и из деревни. Плохое место, мсье.
— Почему?
— Свалка использованного материала. Мусорный ящик. Там все больные: среди них вы можете подхватить и проказу, и сифилис, и оспу. Богатый клинический материал, мсье.
— Большая больница?
— Нет, ведь в больнице лечат, а здесь просто материал.
— Без лечения?
— Конечно, мсье.
— Только для поучительного наблюдения?
— О, нет, наблюдателей здесь нет, мсье. Кому это интересно? Здесь были немецкие врачи, я слышал, как они сказали бельгийцам, что слова положения о необходимости уничтожить человеческий резервуар нужно понимать прямее, не как изоляцию, а именно как уничтожение. Здесь, в изоляции, больные продолжают заражать здоровых, и было бы целесообразнее просто истребить их из соображений не фальшивой, а настоящей гуманности.
— Ну чего же вы ждете?
— Никаких распоряжений из Брюсселя, мсье, в таком смысле не поступило, а немцы по прошлой войне — враги бельгийцев. Я полагаю, им просто не верят. Опустите же накомарник шлема!
— Ну чего же вы ждете?
— Никаких распоряжений из Брюсселя, мсье, в таком смысле не поступило, а немцы по прошлой войне — враги бельгийцев. Я полагаю, им просто не верят. Опустите же накомарник шлема!
— Разве трудно перелезть через этот жалкий забор?
— Для них трудно и незачем, мсье. Они далеко от дома. Их дело умирать, мсье, они это знают. Мы доставляем сюда больных только после наступления второй стадии.
— А именно?
— Сначала заразившиеся замечают нарастающую утомляемость, вялость, потерю памяти, они еще работают и живут как обычно. Потом наступает приступ бредового состояния: больной бросается на всех, он невменяем. Его сажают на цепь или спускают в яму. Там он то рычит на людей, то дремлет и все дрожит. Дрожит — это наш материал. При объезде района стражники захватят его с собой и доставят сюда. Наступает вторая стадия — сонливость. Больной сначала засыпает часа на два после обеда, потом и после ужина и, наконец, после завтрака. Спит часов по двадцать в сутки. Все заканчивается неотвратимым наступлением третьей стадии — сном круглые сутки и переходом сна в потерю сознания. Смерть у этих больных тихая. Вы сейчас увидите, мсье.
— Сколько же длится болезнь?
— Разно — полгода, год.
Это было раскаленное солнцем поле, густо покрытое испражнениями, жалкими шалашами и обшарпанными кустами. Тошнотворный смрад стоял в воздухе, тучи мух облепили все: кусты, шалаши, валявшихся на загаженной земле людей и эту злосчастную землю, шевелившуюся от несметного количества муравьев, жуков и крыс. С первого взгляда поражала худоба людей и откормленность паразитов, наглых до невероятия — это было их царство
— Что же вы не убираете территорию изолятора?
— Я только принимаю новых больных от конвоя, я здесь один, и по положению больные должны убирать за собой сами.
— У вас нет помощников?
— Нет, кроме тех, кто варит и носит пищу.
Мы медленно бродили среди больных, сидевших и лежавших на земле под палящим солнцем. Их было много, этих грязных черных призраков, и только отдельные случайно могли привлечь к себе внимание.
По земле ползет в сидячем положении тощая женщина. Она передвигается медленно, как краб. Глаза закрыты.
— Куда она ползет?
— Никуда, мсье. Так себе, ей что-то снится.
— А почему она так исхудала?
— Пройдите вот сюда, мсье, и вы поймете.
Мы остановились у шалаша. Оперевшись спиной на жердь, подпиравшую крышу, в шалаше спал живой скелет. У его ног стояла миска с едой, а изо рта торчала лепешка.
— Я утром едва растолкал его и дал пищу, но он заснул, так и не дожевав завтрака.
— С куском во рту?
— Как видите, мсье.
На солнцепеке сидел мальчик, широко раскинув ноги и руки и забросив голову далеко на спину. Легкая дрожь пробегала по изможденному телу. Глаза были закрыты. Мальчик спал.
— Он завтра-послезавтра умрет. Воспаление мозга, мсье. Признак конца.
— А эти? Спят или умерли?
Фельдшер наклонился.
— Умерли. Вечером солдаты их вытащат за зону.
Мы перевели дух.
— Откуда здесь столько цветов? Вы их насадили, что ли?
— Что вы, мсье. Зачем мне? Просто почва здесь жирная, вот цветы и прут из нее.
Мы постояли. Люди и крысы, муравьи и мухи. Смерть. Цветы.
Пробираясь к выходу, я остановился. Среди невероятно пышной клумбы лежал человек с содранной кожей. Из кровавого красного мяса кое-где были видны белые кости. Миллионы жирных муравьев ожесточенно пожирали спящего, который еще дрожал и дергался. Цветы покачивали нежными головками не то от сострадания, не то от ужаса. Вот она — тихая смерть…
— Чего же вы не уберете его?
— Нельзя. Он еще не умер. Ведь существуют правила, мсье. Официальное положение. Я здесь не хозяин. Вся обслуга гипносерия — заключенные, мы отбываем тут срок. Вот и все.
Люди и муравьи, небо и смрад, крысы и цветы. Я хотел закурить и не смог: слишком дрожали пальцы.
Трястись в машине днем было немыслимо, я решил подождать до вечера. На пристани гам и понукание, звуки ударов и натужный стон не дали покоя и, наконец, выгнали меня в деревню.
«Почему гипносерий? — говорил я себе. — И какая разница между такой деревней и изолятором?»
Это была этапная деревня: с реки непрерывно высаживались свежие контингенты рабочих, их гнали в лес и на шахты, а потерявшие трудоспособность с концессий сами брели обратно к реке и толклись здесь, потому что дальше им было некуда брести. Сразу бросалась в глаза разноплеменность населения, выхваченного из деревень в разных концах страны и затем объединенного общей судьбой — здоровыми людьми попасть в эту мясорубку и быть выброшенными из нее уже в качестве мелко изрубленного человеческого фарша. Многие жили здесь, видимо, годами, потому что вместе с мужчинами и женщинами рабочего возраста попадалось немало стариков и детей. По существу, это был достойный внимательного изучения социальный процесс конгломери-рования разнородных обломков в единую массу, в новое общество, но уже в ином качественном плане.
«Мне было бы нужно сначала попасть на концессию и взглянуть на технологию перемалывания людей в труху и только потом пройтись по такой деревне, чтобы посмотреть здесь на обратный процесс — образование нового общества из человеческой трухи, — думал я, проходя из переулка в переулок, шагая через кучи мусора и нечистот, заглядывая во все закоулки. — Но все равно эту гнусную книгу я перелистаю с ее конца».
Фотоаппарата при мне не было, черт побери, я же не собирался возвращаться в Европу и не собирался лезть на четвереньках в ту самую дыру, из которой, слава Богу, наконец, вылез. Я был вольным туристом, больше того — итурийским смертником. «Мне все равно, мне все равно…» — механически убеждал я себя, сжав зубы и кулаки от жгучего стыда и ярости.
Об этой деревне можно было бы написать книгу. Но я не лысый социолог в золотых очках. Я высокий и прямой, в красивом мундире и шлеме, надушенный и с сигаретой в зубах. Я молча раздвигал тростью детей и собак, обгаженные цветы и скрюченных больных, пока солнце не склонилось к вершинам деревьев и не настало время возвращаться на пристань, где меня ждала машина.
Теперь трудно восстановить в памяти лица, вспомнить отдельных людей. В памяти осталось удивительное разнообразие уродства: невероятно раздутые ноги, выгнившие носы и рты, отвалившиеся пальцы, вытекшие глаза, бугристые звериные морды, паучьи ноги, утиные руки-лапы. Вспоминаются не люди, а черви, страшные белые черви Африки, заживо пожирающие тысячи и тысячи черных людей. Вот на куче нечистот сидит старик и терпеливо обрабатывает свои ноги, ступни которых покрыты язвочками. Из каждой язвы торчит хвост или голова тонкого белого червя, намотанного на щепочки. Черви разной длины, судя по мотку — до метра, а то и больше. Это — дракункулы. С искаженным лицом больной по очереди медленно тащит червей из своего тела, миллиметр за миллиметром. Вот у порога хижины лежит на спине, расставив ноги, молодой мужчина: его мошонка раздута до величины большого арбуза, и белая жидкость сочится из лопнувшей кожи. В лимфатических узлах этого несчастного свернулись плотными клубками, длиной до десяти сантиметров, черви — филярии. Больной отдыхает днем. Еще бы! Миллионы молодых червей сейчас спрятались в его внутренностях и ждут. А ночью, между одиннадцатью и двумя часами, они выйдут в кровь, тогда берегись, несчастный. В одной капле крови из пальца руки находят до пятисот молодых червей! Рядом с отдыхающим мечется его безобразно отекшая жена: она поражена червями лоа-лоа. Молодые черви лоа отдыхают ночью и выходят в кровь днем, в самые жаркие часы. С женщины от напряжения катится пот, его запах привлекает мух, и они вьются вокруг нее. Это короткокрылые и толстые таоны, они-то и являются передатчиками опаснейшего возбудителя.
Проказа… трихоцефалез… гонорея… анкилостомидоз… бильгарциоз… дизентерия… шистозомоз… малярия… эхи-нококкоз… тифы… тениоз… описторхоз… трихинеллез… сифилис… стронгилоидоз… желтая лихорадка… денге… спру… черная оспа… бесчисленные поражения кожи…
Люди — иссохшие как скелеты и раздутые как бочки… дрожащие и истекающие потом… молчащие и воющие…
Люди и черви… Черви и люди…
Убийственная выставка человеческого страдания и человеческого равнодушия…
Разве Конго — только одна большая мусорная куча? О, нет! Тысячу раз нет!
Кто же может лучше опровергнуть такую вздорную мысль, чем я, чем мое речное путешествие к границам Итурийско-го леса? Ведь я своими глазами видел кусочек счастливого Конго!
Дело было так. В тех местах, где река выходила из горных кряжей в низину, она всегда не только становилась широкой, но и образовывала множество заливчиков. Эти тихие заводи кишели птицей и бегемотами и являлись местом быстрого пополнения наших пищевых запасов. Если вдали уже виднелись холмы, где можно было выходить на «сухой» лесистый берег, то выгоднее было быстро настрелять птиц, подобрать добычу и скорее тронуться дальше. Мы увидели такой склад живого мяса после полудня, когда гребцов нужно было кормить, а разглядеть из-за густого и высокого тростника и травы синеватых верхушек холмов никак не удавалось. К тому же я еще ни разу не видел охоту на бегемотов и поэтому решил использовать представившийся случай.