Вот он, передний край.
— Он не вернется? Убежал от нас? — спросил я шепотом капрала. — Уже прошло три часа!
— Куда? Чонбевилль — отряд, Мбона — концессия. Он вернется.
Женщина стала очень плоской, труп погрузился в жижу и исчез в ней. Мы сидели в грязи, и все, не отрываясь, смотрели в одну точку — на грязные листы латекса в покосившейся корзине.
«Каучук хуже це-це… да… корзина над трупом — страшный символ… бельгийской тирании в Конго… опять я за старое? Нет бельгийской тирании — есть безнациональный колониализм… Нет Конго. Чего сомневаться: цвет кожи не играет роли, сейчас Чонбе разом выбил дурь из моей головы… Да, не в железных цепях суть, а в золотых нитях… он прекрасно это выразил: узел, завязанный на золотой нити, труднее развязать, чем узел на железной цепи… я сам путаюсь в этих нитях, концы которых зажаты в жадных и жестоких руках маленьких Чонбе и больших сэров Ганри… Два фронта — непримиримые враги, мы и они…»
Я чувствовал, как отяжелевшая от нестерпимой духоты голова постепенно наливается еще и жаром ненависти. Все станет понятным и простым, если заменить расовую, национальную и нравственную проблему неясную в своей сложности одной и единственной огненной чертой, делящей мир на две неравные части — необозримое множество людей труда и горстку тунеядцев… Как все дьявольски просто… Вот главное, что должно занимать меня!
От волнения я встал и зашлепал взад и вперед по зеленому храму.
Удивительное открытие! С этой новой точки зрения мое прошлое предстало в совершенно ином свете. Точно я высоко-высоко в кромешной тьме поднял пылающий факел: тени зашевелились, и все вещи приняли удивительно простые очертания, открывая для меня путь… путь… но куда… куда?
Вернулся долговязый, он быстро вынырнул из листвы, и у нас еще оставалось часа три для похода. Тюки вскинуты на головы. Люди выстроились.
Вдруг еще одна мысль пронзила сознание. Суть даже не в колониализме, а в капитализме. Капитализм! Вот начало нити: потяни за нее, и весь моток быстро и просто размотается. Нечего кривляться, что мне ненавистна политика, только политическое понимание окружающего может объяснить всю трагическую бессмыслицу жизни. Моей жизни. Я — не сноб и не сверхчеловек, не художник и не смертник — все это вздор: я — раб, раб капитализма. Раб, как эта мертвая женщина.
Раб сэра Ганри и мсье Чонбе: Я — раб, связанный по рукам и ногам золотой нитью!
— Становись! Марш!
Капрал с палкой в руках вытянулся около какой-то черной дыры в листве и одного за другим толкал в нее носильщиков. Придерживая на голове тюки, они приседали и куда-то ныряли.
Но если так, то я не смею самоустраняться. Нейтральности нет! Самообман! Нужно браться за оружие! Только борьба может осветить жизнь в этой помойной яме. Или я — боец, тогда эта мертвая женщина — мой товарищ, павший рядом, или я — трус и предатель, в таком случае ее труп вопиет о мщении не только де Хааю и Чонбе, но и мне — их союзнику и приспешнику.
Эти воспоминания и размышления нахлынули не очень кстати, я стоял в зеленом храме, сгорая от стыда и ужаса. Не я ли украшал дачу матерому убийце и грабителю гауфюреру фон Заде? Тогда меня оскорбило только то, что я прославился отделкой уборной. Разве это важно? Разве значение самого факта связи честного человека с нечестным не важнее? Разве не ошеломляет потрясающее равнодушие честного человека к чужим преступлениям над невинными и хорошими людьми? «Я не ворую, я не убиваю — значит, я лично чист и меня не касается, что ты на моих глазах воруешь и убиваешь!» — это моя мораль. Я, честный человек, не задумываясь, протянул свою чистую руку кровавому палачу! Невероятно, нужно было притащиться в Африку, чтобы только здесь на таких грубых и примитивных примерах понять простую истину: нейтральность — пассивное включение, а не-включенец — союзник и пассивный помощник банды. Он — презренный прислужник. Середины нет. Не стоять в стороне, а бросаться в гущу сечи — вот что значит по-настоящему не включаться! Наконец, последняя, потрясающая своей новизной мысль: «Мертвые не воюют! Значит, путешествие в Африку, куда я приехал умирать, меня воскресило? Я жив, хочу жить для того, чтобы бороться. Как это странно! Жив и хочу жить!»
— Полезай, бвама, — указал рукой капрал Мулай.
Я оглянулся. Кроме него и меня в зеленом храме оставались только труп и корзина. Придерживая руками высокий шлем, я нагнулся и нырнул в нестерпимо жаркую вонь, потом невольно опустил руки в грязь и на четвереньках побежал вперед.
Глава 6. Зеленый ад
Трудно описать экваториальный лес, да еще так, чтобы его блеск, величие и ужас стали наглядными!
С самолета леса Конго покажутся вам безжизненной, скучной равниной, плоской и однообразной. Под крылом цвет ее холодный, голубовато-зеленый, по горизонту — серый с фиолетовыми тенями низких дождевых туч. Только что кончился один дождь, скоро будет другой, и экваториальный лес там, внизу, похож на Балтийское море в сумрачный день. Но дайте знак пилоту и спуститесь ниже. Теперь вы ясно видите ноздреватую поверхность двух цветов: темно-зеленый фон и разбросанные по нему светло-зеленые пятнышки, от которых утром и после полудня падает тень. Вы как будто смотрите на поверхность гигантской банной рукавицы из зеленой мелкопористой резины. Новый вираж вниз — и делаются заметными волны, которые гуляют по бескрайнему зеленому морю, еще один круг — и сходство с водой окончательно исчезает: теперь видны неравномерность покачивания светло-зеленых вершин и пестрота их окраски. Густо-зеленый фон тоже оказывается далеко не однообразным — это скорее пестрая мозаика с вкрапленными в нее осколочками битого зеркала: лужами и болотцами. Наконец, с бреющего полета открываются две основных особенности экваториального леса — его плотность и многоярусность.
Наши русские леса бывают хвойными, лиственными и смешанными. Семь пород хвойных и двадцать девять лиственных — это та сокровищница, из которой времена года щедрой рукой черпают чудесную многоцветность лесного пейзажа, его живописность и очарование, так ярко воспетые множеством поэтов. И хотя в среднем в этих лесах встречается всего десять-пятнадцать пород, все же весенний и осенний лес справедливо сравнивается с ковром — и по разнообразию окраски, и по равномерности деревьев: наш лес издали кажется подстриженной щеткой. Лиственный лес осенью погружается в зимний сон и весной пробуждается к новой жизни, и в этой резкой смене сезонов, может быть, и кроется извечная привлекательность скромной и уютной русской природы: она постоянно обновляется, никогда не надоедает, ничем не поражает и никому не вредит.
Не то экваториальный лес. Совсем не то.
Трудно коротко определить то впечатление, которое человек испытывает, войдя вглубь гилеи, и еще труднее то ощущение, которое получает при выходе. Эти впечатления так сильны, многообразны и противоречивы, что возникающие чувства можно только перечислить. Легче всего это сделать в том порядке, в каком они возникают — восхищение, умиление, удивление, утомление, раздражение, ненависть: длинный ряд чувств с пылким восторгом в начале и тяжелой злобой в конце. Но ни одной минуты равнодушия. Так что же такое гилея? Ослепительная красавица?! Да (первая минута). Подавляющий великолепием дворец?! Безусловно (первый день). Дикое нагромождение кричащих красок и вычурных форм?! О, конечно (первая неделя). Приторно благоухающий клозет!? Вот именно к этой мысли человек приходит через месяц. Каторжная тюрьма! Застенок в подвале!! Зеленый ад!!! Ага, наконец-то! Ну теперь видно, что вы пересекли большой девственный лесной массив (джунгли) под экватором и знаете, о чем говорите.
Спутники Колумба при виде какого-то острова закричали «Земля!» и, сойдя на берег, опустились на колени и поцеловали землю. Перебравшись через Танезруфт, пустыню в пустыне длиной в пятьсот километров, люди при виде первого оазиса также кричат «Земля!» и испытывают желание поцеловать первый зеленый листок. Ну так знайте же: при выходе из Итурийских трущоб, после пятиста километров пути, вы также испытываете этот же взрыв чувств — инстинктивно вскрикните все то же родное всем слово (почти что «мама!») и отвернетесь, чтобы скрыть от других навернувшиеся на глаза слезы. Стоя спиной к черной, зловещей стене леса, от которой издали до вас еще будут доноситься удушливые испарения, вы в первый раз выпрямитесь во весь рост и будете вдыхать полной грудью здоровый воздух саванны и жадно глядеть вдаль, вдаль, вдаль — как углекоп, выползший на божий свет из обвалившегося забоя, как заключенный, отпущенный из смрадной тюремной камеры прямо в сияющий день, как приговоренный к смерти, которому даровали жизнь.
Если цифры могут говорить, так вот они — вот они, читайте и думайте.
Если цифры могут говорить, так вот они — вот они, читайте и думайте.
Леса Конго занимают площадь, равную площади Украины. Но население Украины в одну тысячу раз превышает население конголезских лесов. Климат Украины умеренный — средняя температура зимой колеблется около ноля, а летом Достигает двадцати градусов тепла. Средняя температура в экваториальных дебрях почти не меняется — там стоит вечное жаркое лето. При этом среднее количество осадков там в пять раз выше, чем на Украине. Выводы? Лес Конго — безлюдный и грандиозный, обильно орошаемый теплыми дождями и бурно растущий в условиях, сильно напоминающих натопленную оранжерею. Вот общие условия, так сказать, внешняя среда, в которую поставлено отдельное растение.
Теперь посмотрим дальше. На одном гектаре лесной площади у нас размещается в среднем триста крупных деревьев и до ста кустов, а в Конго — семьсот крупных деревьев, одна или две тысячи мелких и много тысяч кустов. У нас растет тридцать пять видов деревьев, достигающих высоты в тридцать метров. Наш лес характерен однородностью, он бывает хвойным и лиственным, попадаются леса, сплошь состоящие из одного вида — березовые, сосновые, буковые, еловые. Но в Конго этого нет; там лес удивительно разнороден, и практически, стоя у дерева, никогда не удается заметить кругом второе дерево той же породы. Отсюда невероятная плотность и безумная роскошь экваториального леса. Чтобы найти себе место в такой тесноте, растениям пришлось перейти от обычного расселения по горизонтали к непривычному для нас принципу — расселению по вертикали: экваториальный лес имеет до пяти ярусов — это удивительное многоэтажное здание с мертвецкой в подвале и танцевальным залом на крыше.
Пятый этаж создан верхней частью стволов и кронами деревьев-великанов ростом в пятьдесят-семьдесят метров, высотой с пятнадцатиэтажный дом. Они стоят друг от друга метров на сто и больше. С самолета верхний ярус гилеи кажется редким невысоким лесом, растущим на густой траве. Зонтообразные кроны невелики, листья их кожистые и жесткие (иначе они были бы сбиты первым же ливнем, который повторяется раз-два в день) и стоят как сложенные лодочкой ладошки: испарение здесь значительно, и великаны всегда жаждут, их листья жадно ловят влагу и почти не испаряют ее. Стволы прямые, с гладкой серой корой. Если бы не лианы, поднимающиеся от основания дерева и спускающиеся туда же, то все выглядело бы, как наш редкий сосновый лес, но сходству мешают прикрытые листвой пышные гирлянды цветов на самих деревьях и на лианах и, главное, пестрая окраска листьев: экваториальный лес постоянно в цвету и в плодах и постоянно меняет листву. Каждый отдельный лист живет два-три года, но на дереве одни листья в почках, другие — в разных стадиях развития, третьи — в разных стадиях увядания, тут вечные весна и осень, и лес всегда многоцветен и богат. Эта не скромная красота наших лесов: в такой тесноте все умеренное и деликатное затеряется, не пробьет себе дорогу к свету и не привлечет внимания насе-комых-опылителей. Здесь если цветок — так с кулак величиной, если соцветие — то в рост человека; если окраска — то не бледная, а дико кричащая, изумительно чистых и ярких тонов; если аромат — то не тонкий и нежный, а тяжелый, резкий, пряный, приторный, одуряющий: здесь благоухает все — цветы, листья, даже кора. Зрение подавлено грубой пестротой красок, обоняние — грубой смесью сильнейших ароматов, слух — необыкновенным птичьим концертом.
Верхний этаж — это жилище мелких птиц, которым не страшны орлы. Они окрашены природой под прелестнейшие цветы: куда ни глянь, они стайками носятся меж стволов и лиан, как живые яркие букеты, но только на диво певучие и шустрые. С утра и до вечера здесь неумолчно гремит радостный тысячеголосый хор — кажется, что все кругом не только играет красками и благоухает, но и чирикает, посвистывает, прищелкивает. Наконец, огромные, невероятно цветистые бабочки порхают не единицами, как у нас, а удивительными звездными скоплениями: меж стволов плывут и крутятся длинные изумрудные и рубиновые облака. После дождя взовьются первые сверкающие бабочки — и кажется, будто деревья роняют драгоценности, будто дождь смыл немножко краски с безумно ярких цветов, и теперь они плачут разноцветными слезами. А потом солнце заиграет на бесчисленных капельках, птичий хор дружно грянет свою кантату, цветы яростно, наперебой друг другу бросят в горячий влажный воздух тысячу запахов, и они повиснут плотной стеной, эти звуки, краски и ароматы — и тогда экваториальный лес предстанет во всем своем великолепии перед очарованным человеком, который стоит умиленный, восхищенный, пораженный и думает только: «Не волшебный ли это сон? О, какое счастье жить в этом мире!»…
То, что с самолета казалось травой, на которой возвышаются невысокие редкие деревья, на самом деле является кронами листвы деревьев четвертого яруса. Они сдвинулись теснее, но все же не касаются друг друга. Спустимся туда. И этот этаж тоже кажется невысоким лесом, где основанием служит как будто бы трава, только здесь много больше стволов и лиан — своих и чужих, то есть тех, которые насквозь проходят этот этаж и уходят в листву — вверх, в невидимый отсюда солнечный санаторий пятого этажа. На первый взгляд, здесь все напоминает наш густой лиственный лес: и колеблющиеся снопы лучей, которые прорываются сверху и шарят в прозрачной зеленой тени, и случайное дуновение ветерка, и умеренная приглушенность звуков. То здесь, то там раздается знакомое кукование кукушек, глуховатое воркование голубей. Изредка резко каркает большая птица, похожая на тетерева, и снова тихо, жужжат осы, пчелы и шмели — ну совершенно как в нашем лесу в жаркий летний день. Но родную зеленую тишину нарушают резкие вопли обезьян и их неугомонная возня. Помимо больших птиц, в этом этаже обезьяны такие же главные жители, как пестрые голосистые пичужки в самом верхнем. Где-то высоко, над пятым этажом, дунет ветер, а здесь, в четвертом, зашевелятся и поползут в зеленом полумраке золотые снопы солнечного света и выхватят из тени то летящую по воздуху маму с детенышем на спине, то висящего на хвосте папу с крупными плодами в руках, то детишек, которые, как наши ласточки на телеграфном проводе, уселись на длинной ветви и деловито ищут насекомых друг у друга. Потом вдруг крик, смятение, бегство — и солнечный луч обнаруживает пятнистую спину крадущегося хищника.
Нет, это не наш уютный лес… Гладкие, ровные стволы деревьев-великанов проходят из зелени «пола» в зелень «потолка» как серые гранитные колонны, но они теперь прикрыты корявыми стволами других деревьев, достигающих только высоты четвертого яруса. Эти стволы извилисты и богаты ветвями, буквально из каждой их неровности торчат бесчисленные пучки сочной зелени — эпифиты и паразиты пробрались сюда и прочно закрепились тут, как передовой отряд той лохматой зеленой армии, основные силы которой вы увидите ниже. Со всех сторон глядят прекрасные орхидеи, их ядовитый аромат висит в спертом воздухе. Лиан, которые достигают двухсот метров длины и взбираются на самые высокие деревья и оттуда спускаются опять до земли, здесь гораздо больше: они местами перекинулись с дерева на дерево, кружевами и кольцами вьются по ветвям, пучками, качелями, узлами и спиралями повисли в воздухе, осыпанные цветами и птичьими гнездами, около которых хлопочут пестрые попугаи, сами похожие на цветы. Вокруг так много пышной зелени, что цветов как будто меньше — они прикрыты буйной порослью эпифитов. Глаз уже начинает замечать тесноту и большое количество вертикальных линий, которые все исходят из зелени пола. Пол — кроны третьего этажа. Спускаемся туда.
Здесь еще темнее. Зеленая прозрачная тень стала зелено-серым сумраком, снопы света превратились в одиночные лучи, которые золотыми стрелами проткнули неясные контуры леса, на этом уровне создающего впечатление тесной и серой коробки. Здесь все живое должно бы чувствовать себя неудобно, каждый попытался бы удрать туда, куда ему дано — вверх или вон. Воздух неподвижен, сперт, жарок — это мерзкое соединение парфюмерного магазина, паровой бани и клозета: да, теперь к аромату, каскадами льющемуся сверху, подмешивается жаркое зловоние, поднимающееся откуда-то снизу. На каждом листке повисла капля испарины, и сами листья изменились: они не протянулись лодочкой-ладошкой в погоне за дождевой водой, а стоят ребром или торчком, потому что тут влаги более чем достаточно и каждая лишняя капля — нагрузка. На стволах и ветках — зеленый мох, теперь кругом видна только зелень и зелень. Тихо. Сверху слабо доносится шаловливый концерт мелких пичужек и более явственно — солидные крики больших птиц и вопли обезьян, но, прислушавшись, вы вдруг замечаете новые голоса — стрекотание насекомых. Как в деревне на берегу озера Чад звуки туарегской скрипки и негритянского барабана возвестили переход из одного человеческого мира в другой, так и в этом ярусе мелодичные трели птиц и механический треск насекомых доводят до сознания новую мысль: в этом зеленом колодце глубиной в пятнадцатиэтажный дом ваш подъемник тоже находится на рубеже двух миров — пернатых и насекомых. Знаменательная грань: еще немного вниз — и вы вступите в отвратительный мир тупого инстинкта и самых примитивных форм. Ну что же — нажмем кнопку и спустимся глубже в недра Зеленого ада.