— Лю… Лю… Лю…
Это почти шепот. Танцовщицы сближаются и, плотно прижавшись спинами, медленно поворачиваются. Я вижу полузакрытые глаза и легкий оскал безумной улыбки — неподвижную маску, которая вместе с едва заметным подергиванием нагого девичьего тела болезненно и остро возбуждает нервы.
Жрец поднимает правую руку, и танцовщицы медленно обращаются лицом друг к другу. Ритм пляски ускоряется. Теперь уже мужчины хором чеканят быстрое:
— Лю-лю-лю…
Женщины, стоя на коленях, изогнувшись назад и выставив вверх груди, гладят свое тело руками с призывающим мяуканьем. Танцовщицы отбросили плечи назад, красиво изогнули руки и плотно прижались бедрами. Головы запрокинулись, глаза закрыты, на губах застыла безумная улыбка.
Там-тамы отбивают бешеный ритм, женщины, выставив вперед животы, теребят себе груди, с визгом извиваются; некоторые падают на спину и корчатся в судорогах. Слышен только их призывный вой. Над ними в страшном смятении дико жестикулирует плотная стена мужчин. Хриплые, звериные голоса рычат:
— Лю! Лю! Лю!
Жрец, опустив правую, поднимает левую руку.
С пеной у рта танцовщицы падают на землю в безумном возбуждении, по очереди имитируя мужчину, пытаются овладеть друг другом. Грохочет дикая музыка, визжат и воют женщины, рычат мужчины. Судорожная свистопляска тел в последних отблесках света.
У меня шевелятся волосы, я задыхаюсь, встаю с кресла, не понимая зачем и не замечая этого. На секунду вижу капрала: дрессированный солдат исчез, в нем остался разъяренный зверь с налитыми кровью глазами.
Колдун поднимает обе руки. Толпа единой грудью издает крик, протяжный, хриплый, звериный. В смятении, не зная зачем, хватаюсь за браунинг…
Колдун опускает обе руки. Мгновение безмолвия, полного и глубокого, слышен шепот листвы, он звенит в ушах. Я стою, уничтоженный, испепеленный напряжением, скорее мертвый, чем живой.
Вдруг мужчины бросаются на женщин, хватают их и с глухим рычанием волокут во мрак леса. Я остаюсь один: дрожащий, жалкий, рукавом отирающий с лица пот. Передо мной, слившись воедино, лежат зашитые. Приторно и душно пахнут цветы. Ассаи легко трогает меня за рукав и дает понять — все кончено.
Как пьяный, спотыкаясь и покачиваясь, бреду домой. Моя хижина. Поднимаюсь на веранду, ногой толкаю дверь.
На полу стоит зажженный фонарь. На белой скатерти, в кругу желтого света, сервирован богатый ужин.
Молча опускаюсь на корточки и выпиваю стакан виски. Дрожащими руками зажигаю сигарету и бездумно делаю глубокие затяжки. Наконец сажусь и только тогда вдруг замечаю Люонгу. Она сидит на моей постели, изящно подобрав под себя ноги. Вокруг пояса ярко-желтая ткань. Грудь обнажена. Вместо сережек подвешены две чудесные синие бабочки, они медленно закрывают и открывают крылья. Большие и блестящие глаза ожидающе смотрят. Кончики маленьких шоколадных пальчиков тщательно выкрашены в белый цвет. Она ручкой делает приветственное движение и…
«Нет!» — говорю себе, беру кувшин прохладной воды и на веранде принимаю душ. Мне кажется, что спокойствие восстановлено.
«Нет и нет!» — повторяю себе строго. Но перед тем как войти в комнату, я не могу удержаться и оглядываюсь. Какая ночь! Какая нега, расслабляющая, сладкая, влажная и жаркая. Пьянящий аромат ядовитых цветов… Глухие и воркующие звуки из деревни, полей и леса — я знаю, что сейчас делают птицы звери и люди.
— Кровь кипит! — шепчу я, сжимая руками виски. — Африка… Нет и нет! — громко и строго говорю я себе. — Это решено.
Твердо вхожу и сажусь на постель. Поужинаем, она — домой, я — спать. Завтра много работы. Не глядя на Люонгу, наливаю себе стакан виски. Люонга что-то мягко и вкрадчиво говорит, кокетливо покачивая головкой. Между ее лицом и моим, как бы играя, порхают синие бабочки. Я не хочу этого видеть и отворачиваюсь. Тогда она берет обеими руками мою пылающую голову и порывисто прижимает к груди. Сладкий запах иланга. Маленькие темно-золотые груди похожие на чудесные еще не распустившиеся цветы. Я закрываю глаза.
* * *Ночь. Двадцать пять человек мучаются в тяжелом забытьи. На поляне тускло мерцает пламя костра, освещая фигуру дремлющего дежурного. Между кустами уже повис холодный туман. Вокруг угрюмо сомкнулся черный лес, из которого доносятся рычание и вой, стрекотание и треск, жужжание и писк.
А завтра будет опять все то же — отчаянная борьба за километры, те же опасности и страдания, гроза и ливень и такая же ночь на следующей опушке. Двадцать пять человека опять уснут, не зная, что каждая новая ночь приближает их к смерти, и этих ночей осталось не так уже много.
Глава 7. «На моем жилете восемь пуговиц…»
В Леопольдвилле мне дали армейскую карту и сделанные с воздуха снимки Итурийского леса. Эти данные были объединены топографами в виде бумажной ленты, на которую нанесены все подробности и ориентиры моего прямого пути через гилею. С возможной точностью, учтя рельеф местности, количество рек и протяженность болот, специалисты рассчитали скорость движения моего отряда. Еще в молодости, когда был моряком, я научился определять местонахождение по солнцу и звездам. После нескольких уроков в Леопольдвилле я быстро восстановил свои старые знания, дополнил их новыми и купил самые лучшие инструменты. Дюжина леопольдвилльских старожилов, бывавших в гилее, проинструктировала меня о возможных ошибках, о бытовых подробностях и промахах и различного рода опасностях. Наконец, мне дали капрала — опытного и боевого пограничника.
Чего еще я мог желать?
Предприятие представлялось трудным только в смысле физической нагрузки и непредвиденных случайностей — прежде всего укусов пресмыкающихся, особенно ночью, когда змея может заползти в лагерь и сонный человек невзначай ее потревожит. Конечно, непредвиденное бывает и в жизни, ненароком можно попасть под автомобиль и в авиационную катастрофу, можно после хорошей попойки утонуть в собственной ванне. Бояться случайностей — вовсе не рождаться, я не был трусом, обладал неплохой головой и завидным здоровьем. Я ехал в Африку с одной целью — не вернуться живым, и рискованность моей затеи вполне соответствовала идее путешествия. Но, вступив в гилею, я осознал в себе перемену — из смертника превратился в живого человека с не очень ясно формирующимися планами. С каждым днем пути все больше и больше мне казалось, что жить стоит, но с одним условием — посвятить себя борьбе за уничтожение позорной власти де Хаая-Чонбе. Это был бунт совести, деятельной совести, которая не расплывается в словах. Я чувствовал в себе кипение ярости и теперь решительно отбрасывал мысль об уходе из жизни, но внутреннего равновесия у меня все-таки не было. В самом себе угнетало сомнение.
«Я имею право на жизнь, потому что беру на себя великое обязательство!» — гордо восклицал во мне один голос, а другой ехидно пищал:
«А почему тебе захотелось жить только тогда, когда ты вплотную приблизился к моменту смерти, да еще попал в такие тяжелые условия? Это мошенничество, ты надуваешь самого себя!»
«Изменение моего отношения к окружающему начиналось давно и внешне вылилось в удар по графскому лбу и теперь заканчивается отказом от самоубийства, — оправдывался первый голос. — Смена мыслей выше моих сил. Но я честен!»
«Гм… — сомневался второй. — Хочешь сохранить жизнь под вексель. А не похоже ли это на желание у Мартина Идена плыть, когда он прыгнул за борт? Что-то вроде истошного визга “спасите”! Если ты честен, то хоть, по крайней мере, не будь трусом: не поворачивай назад, поставь на карту свою драгоценную жизнь, господин бывший потенциальный, а ныне будущий социальный герой! Если ты отступишь перед опасностью здесь, то помни — отступишь и в будущем, ибо красивые отговорки всегда найдутся!»
Я шел вперед, чутко прислушиваясь к спору двух внутренних голосов, колеблясь и страдая. В конце концов решился окончательно: «Если умирать, то стоя. Если жить, то как боец. Благополучно выведу своих людей из леса, вернусь в Европу и нападу на эту банду», — повторял я себе мысленно. Внешне выпрямлюсь, надвину шлем, выставлю вперед подбородок и веду свой маленький отряд, напевая сквозь зубы: «На моем жилете восемь пуговиц»… Они были в те дни, когда я имел жилет.
В лесу трудно определить рельеф почвы, в экваториальном и подавно. Кругом высятся деревья высотой в пятнадцатиэтажный дом, но приметы все же имеются и там… Однажды в полдень отгремел обязательный ливень, после него я услышал журчание. Это куда-то вниз стекала дождевая вода: значит, мы на склоне горы. Справился по карте и с удовольствием установил, что вышел на нужное место и вполне своевременно. Все шло хорошо, согласно расчетам: пройдем этот невысокий кряж вдоль по боковому склону, спустимся в низину, пересечем болото, на плотах переберемся через широкую реку и начнем подниматься в гору. Впереди будет двурогая вершина. Возьму курс на седловину и сейчас же попаду в обжитые места и на дорогу. Дальнейшее зависит от определения точки выхода на дорогу, по обстоятельствам нужно будет свернуть вправо или влево, через день пути наш геройский отряд торжественно войдет в ворота фактории № 201. Генеральный отдых, стирка, потом чисто выбритый, надушенный, щеголяя новеньким обмундированием и бодрым видом своих людей, во главе с орденоносным капралом появлюсь при дворе короля Бубу. Это будет прощание с Африкой. С настоящей Африкой! Затем — Европа и борьба.
Идти по ровному месту в условиях экваториальной гилеи трудно, но пробираться по лесным дебрям при значительном наклоне почвы через камни и рытвины еще труднее. Носильщики с тяжелой поклажей на головах, босые карабкались по камням. Лианы и зелень прикрывали поверхность примерно до уровня колен, и было нельзя правильно рассчитать положение ступни по отношению к поверхности. При каждом шаге нога попадала либо на ребро, либо на скользкую покатость камня. Если босая нога как-то примерялась к неправильному положению, то кованый сапог скользил, и мне крепко досталось от ушибов при частых падениях и от выворачивания ступни. Через несколько часов у меня заболели голеностопные суставы и голова. Несколько раз я тяжело упал и довольно сильно ушибся. Часов в одиннадцать дня после прыжка сапог заклинило между камнями, я упал на бок и в колене вывернул ногу. Минут пять молча от боли сжимал зубы, потом сгоряча сделал пару шагов, но боль заставила остановиться. Опираясь на палку и прихрамывая, потащился дальше, но к полудню окончательно выбился из сил. Бодрое и ровное настроение сменилось раздражением. Наконец, я не выдержал и повалился на камень.
— К черту, давай отдохнем, Мулай!
— Да, но…
— К черту, всякие «но».
— Но…
Голова трещала, колено ломило, этого было достаточно, чтобы не пускаться в длинные споры. Я поднял голову и молча стал смотреть на капрала, в упор, глаза в глаза. Мулай этот взгляд знал. Он замялся, указал рукой на другой склон узенького оврага, где мы остановились, вытянул руки по швам и отчеканил:
— Сейчас дождь, бвама. Идти дальше надо.
Посмотрел на тучи, прислушался к отдаленному грому. Я устал и вымотался, решительно не хотелось карабкаться вверх по камням. Словно читая мои мысли, загудели носильщики: они уже сбросили ноши, им тоже хотелось отдохнуть, и они глухим ропотом поддержали меня.
— Ладно. До дождя успеем!
Получше устроил ногу, хотел опустить голову и подпереть ее руками, но услышал странный шум, который не был громом. Поднял глаза и увидел: вверху, метров в двадцати от меня, в том месте, где овраг изгибался, вдруг выросла стена тускло-блестящего желе, вернее, мясного студня — бурого, влажно блестящего, с множеством неблестящих включений. Это была не секунда, а доля секунды, и вода с шумом обрушилась на меня.
Нас поймал поток воды от ливня, который уже грянул где-то выше по склону горы: он опередил тяжелое движение туч. Сейчас же гроза и ливень достигли и нас.
Несколько секунд я несся вниз среди сучьев и камней. Потом завяз в необычайно пышном кусте на нижнем изгибе оврага, ухватился за ветви и приподнялся на руках. Кругом было почти темно, небо во всех направлениях рассекали чудовищные молнии, воздух сотрясался от адских взрывов. Мертвый фиолетовый блеск изменяет очертания вещей, я с трудом нашел удобный развилок ветвей, пролез в него и выбрался из ревущей воды, которая уже переполнила овраг, катясь по склону вниз. При вспышках молнии я увидел еще несколько фигур, люди карабкаясь вверх, спасались из потока.
Через четверть часа все было кончено. Выглянуло солнце. Лес расправил свой наряд и заблистал новой красотой. Что же случилось с моим отрядом? С моим бывшим отрядом?
Гораздо ниже этой извилины оврага мы вынули из кустов три исковерканных трупа, избитых камнями, исколотых и распоротых сучьями. У одного носильщика хребет был переломлен так, что тело сгибалось назад и вбок как резиновое. Недоставало пяти человек. Напрасно мы кричали и звали, обследовали местность и до вечера ждали. Из двадцати пяти человек, кроме меня, осталось шестнадцать: пятнадцать носильщиков и капрал, в том числе мой любимец — великан Тумба. Серьезно никто не пострадал, все получили легкие ушибы и ссадины. Оставшиеся носильщики сохранили способность двигаться, и отряд мог утром отправиться дальше.
Более значительными были потери в снаряжении. Внизу, под горой, мы тщательно обыскали кусты, все, что судьба нам оставила, было найдено вблизи, до изгиба оврага. Первый мощный удар воды поднял тюки и забросил их в кусты там, где овраг резко поворачивал в сторону. Тюки даже не развязались, вода просто вдавила их в плотную зелень. Люди и тюки, обогнувшие место изгиба — погибли. Далеко внизу среди мокрой зелени мы нашли не только изуродованные трупы, но и отдельные вещи: банки с концентратами, глюкозой, солью и спичками, коробки с патронами, ружья. Три четверти имущества было потеряно, но самое ценное сохранилось. Мы могли существовать и идти вперед. Главное было в форсированном марше, потому что людей осталось больше, чем запасов. Возвращаться обратно — далеко, сворачивать в сторону — опасно, у меня не общая карта, а вырезка в виде ленты, на которой отмечен мой маршрут и ничего больше. Отклонение от маршрута — гибель! Я беспрерывно ощупывал болтавшуюся через плечо сумку с навигационными инструментами. Сохранились они, сохранилась и жизнь.
Собрал людей, через капрала объяснил наше положение. Вещи переупаковали так, чтобы каждый мог получить свою долю груза. Трупы оттащили в кусты, выбрали удобную площадку, как всегда, в круг сложили тюки. Я объявил, что сейчас будет роздана еда и начнется отдых.
Когда все поели, я приготовил себе мягкое ложе и лег. Мысли, обгоняя друг друга, теснились в голове: об ускорении марша, о необходимости усилить поиски дичи. Мы скоро приблизимся к болоту, там будет птица. Лесные дебри начнутся после переправы через реку, так что дичь и успешная охота нам обеспечены. Но завтра же надо…
Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся. Тумба. Лицо его было взволновано.
— Что случилось. Тумба?
— Бвама, где ящик?
— С патронами? Зачем они тебе?
Великан нетерпеливо отмахнулся.
— Где маленький живой человек?
Я засмеялся. Дети!
— Иди спать, Тумба!
Поворачиваюсь и закрываю глаза. Так вот, завтра… Снова рука на плече, на этот раз тяжелая и твердая.
— Бвама, где маленький человек, который наша жизнь? Где?
Большие черные глаза смотрят в упор, тревожно и возбужденно. За спиной великана головы других носильщиков и капрала. «Весь лагерь на ногах, что за черт…» — мелькает в голове. Сажусь и говорю спокойно, с деланной улыбкой:
— Представления больше не будет! Тюк раскрылся, ящик из него выпал и был разбит, а пластинка унесена водой. Ложитесь спать!
Люди не двигаются с места, разговор не кончен…
— Ящик не надо, — серьезно говорит Тумба. — Маленький человек надо. Ты говорить: он жить — мы жить. Сам говорить. Где он?
Вокруг меня плотное кольцо людей. Самое скверное, среди них капрал, он тянет свою шею из-за спин. Дурак, вместо того чтобы протиснуться вперед и с оружием стать рядом со мной.
Я поднялся на ноги. Ящик нашел внизу с оторванной крышкой, конечно, без пластинки. Притащил сюда, машинально повертел в руках и бросил в кусты. Я пожалел о приятных и смешных вечерах, которых больше не будет. Вот и все, но о своих словах, о значении маленького человечка для нашей удачи давно забыл. Это была шутка для детей и все. Можно ли помнить все свои шутки? Да, управлять детьми нелегко. Теперь это видно.
Спокойно растолкал людей и нашел в кустах разломанный ящик. Показал его, совсем разломал, вынул пружину и зубчатые колеса. Объяснил значение пружины и шестеренок. Бросил дощечки в огонь костра, а механизм — в кусты. Вытер руки о штаны. Закурил.
— Ну, поняли? Все! Спать! Капрал, уложить людей! Живо!
Я повернулся было к своему ложу, но Тумба опять шагнул вперед.
— Маленький человек умирать? — спросил он громко. — Он тонуть?
— Его не было, Тумба! Слышишь? Не-бы-ло! Пружину видел? Была пружина, и только!
Носильщики смотрели на меня из темноты, их глаза от пламени костра светились красным отсветом.
— Капрал, переведи!
Мулай что-то сказал. Все загалдели. Начался спор, потом ругань, вначале тихая, затем громче. Я мгновенно вспомнил Леопольдвилль, полковника Спаака и даже Бонелли, в один миг все мелькнули передо мной. Вся свора. Плохой оборот! Но провал на этом экзамене кончается смертью… Я расстегнул кобуру.
— По местам! Спать!
Все понуро разошлись и покорно легли на землю.
Я смертельно устал — от хождения по камням… от катастрофы… от своей глупой оплошности… Лежа на груде листьев, я глядел в темноту. Память, дойдя до Бонелли, не могла остановиться и понесла дальше: прыгая от одного воспоминания к другому, она мне напомнила Париж и нашу компанию высоколобых. Все казалось теперь таким мелким, ничтожным и ненужным. Больше чем когда-либо. И вдруг я вздрогнул, вспомнил, как мы упражняемся в издевательствах над известным и всеми уважаемым восточным поэтом, небрежно и свысока повторяем как синоним пошлости и глупости выхваченную из его творений фразу: «В русле, где уже протекала вода, не ляжет на отдых мудрец никогда».