Петр, как со страхом заметила Виктория, слишком много выпил и курил почему-то одну сигарету за другой. Ольга на бал не явилась.
— Простужена, горло! — буркнул Петр, отводя глаза.
— Господи! — зашипела Виктория, не переставая улыбаться в сторону Деби, гостей и всех прочих. — Я, Петя, не знаю совсем, что мне делать! Мы едем в Нью-Йорк или мы остаемся? Мы будем работать над фильмом? Не будем? Билеты заказывать или не надо? Я, Петя, буквально лишаюсь рассудка!
— Э-эх ты! Бляха-муха! — Петр тяжело придвинулся к Виктории и выпустил весь свой дым сигаретный в ее беззащитную белую шею. — Ведь любит она меня! Слышишь ты? Любит! Весь вечер вчера на плече прорыдала!
И он хлопнул себя по левому плечу с такой силой, что какое-то еле заметное серебристое облачко приподнялось над красивой черной тканью его пиджака и осело обратно. Виктория, вся сморщившись, проводила облачко глазами, закивала сочувственно, но видно было по всему, что волненья ее не оставили.
Петр твердой походкой пересек оживленную веранду, подошел к Деби, стоявшей в окружении московских гостей, взял ее руку, подержал в своих руках, отпустил и, не сказав ни слова, той же твердой походкой пошел прямо к лифту.
Деби заметалась.
— Куда это Пьетр? — испуганно спросила она у Виктории. — Што это? Он болен? What’s up? Tell me now![8]
— Он места себе не находит! Разлука! Как жить-то теперь, если ты уезжаешь?
У Деби лицо осветилось вдруг так, как будто луна, просияв над Арбатом, была никакой не луной, а солнцем.
— Но ви же приехать? Снимать наши далше?
* * *Дом ее ничуть не изменился, все так же громоздился он своей неуклюжестью над синим озером, и деревья шумели по ночам, и странная птица, которую она ни разу так и не видела, но которая неизменно прилетала к ней каждое утро и, прячась в листве, говорила: «Фью-ить!» — эта птица, обрадовавшись тому, что хозяйка вернулась, опять ей сказала под утро: «Фью-ить!»
Со страхом она чувствовала, что все стало другим: и деревья, и люди, и птицы. Вернее сказать, все это было таким, как и прежде, а значит, другой просто стала она. Ей предстояло прожить без него целых два с половиной месяца, но она думала о нем постоянно, и каждую ночь в ней была его близость.
Пятнадцатого наконец прилетели. Деби вместе с Любой Баранович встречала московских друзей в аэропорту Кеннеди. В составе группы произошли некоторые изменения: Шурочка Мыльникова не приехала, а вместо Шурочки приехал узкоплечий, с завядшими усами Виктор Дожебубцев, про которого Виктория с восторгом сказала немедленно Деби:
— Родной абсолютно и истинный гений!
Поэтов не было, но зато была жена одного из них, особенно знаменитого. Ей хотелось написать про принцессу Диану, которая тогда была еще живой, невредимой и мучила принца, не зная, что ждет ее. Впрочем, не важно.
— Вот это сюжет! — стрекотала Виктория. — Это ведь сказка! И мы вставим в фильм, это будет уместно! Как, с одной стороны, простая русская женщина понимает переживания другой, простой английской женщины (пусть даже принцессы, не важно, не важно!), — и мы, со своей стороны, кинематографисты, возьмем это в фильм, отразим непредвзято, — да это же прелесть! Шедевр и находка!
— А где всо жа Петья? — замирая от страха, спросила ее Деби.
— Да здесь он! — уронив свою рыжую пышную голову, зашептала Виктория. — Напился, скотина, и спит, отдыхает! А что было делать? Бесплатные дринки! И он: дринк за дринком! Подремлет минутку и дринк, дринк! За дринком!
Осторожно, как арфу, прижимая к себе плохо держащегося на ногах оператора Петра, стюардесса авиакомпании «Люфтханза», массивная, с голубыми глазами, приятная женщина, помогла ему спуститься по трапу. Петр смотрел насмешливо, сам был похудевшим и строгим.
— Ну вот! — сгорая от стыда, повторила Виктория. — Вот я говорю: дринк за дринком!
— Зачьем? — не поняла Деби.
— Зачьем? Как зачьем? — вскрикнула Виктория. — Затем, что страдает! Волнуется слишком! Не выдержал вот напряжения, запил! Он русский же, русский! Мы любим — не шутим!
Петр строго чмокнул Деби в щеку, а Любу Баранович, соотечественницу, расцеловал троекратно. Поехали в гостиницу. Деби, растерянная, сидела рядом с шофером, не зная, плакать или смеяться. Петр дремал, привалившись к окошку. Обедать он не спустился, и Деби начала кусать губы, лицо все пошло сразу пятнами.
— А што Петья йест? — спросила она у Виктории.
— Што йест? — переспросила Виктория. — Ничего он не ест! — Глаза ее радостно вдруг заблестели: — Снеси ему, а? На подносике. А? «Вы, Петя, устали, а я, как хозяйка…» И тут же — подносик: «Покушайте, Петя!»
И Деби пошла. Все, что было на подносике, плотно уставленном едой, — все это звенело, дрожало от страха. Сам страх был внутри ее левой груди. Он бился, как рыба, продавливал ребра. Постучала в дверь колечком на указательном пальце. За дверью — ни звука. Он, может быть, спит? Спит, конечно. Сейчас вот проснется, увидит. Позор! Стоит она здесь, идиотка, с подносиком! Дверь распахнулась. Петр привалился к косяку и смотрел на нее сердитыми узкими глазами. Небритый, опухший, в измятой пижаме.
— Входи, раз пришла! Что стоять-то?
— O! What did you say?[9]
— Входи! Вот ай сэй![10] Любовь будем делать! Входи, не стесняйся! — А сам поклонился, как шут.
Она переступила через порог, поставила подносик прямо на ковер.
— Што ты? — прошептала она. — Хочэшь спать?
— Спать? Ну, еще бы! А спать мне нельзя! Я здесь подневольный. Ты что? Не слыхала?
Она смотрела на него испуганно, нежно и, не понимая того, что он говорит, чувствовала нехорошее.
— You need a good sleep, — прошептала она наконец и пошла было к двери.
Обеими руками он схватил ее за плечи и с яростью развернул к себе.
— Ну, нет! Ты постой! Я кому говорю? Они нас под лупой глядят, вот в чем дело! Сошлись мы с тобой, переспали. Ну, так? А им — на кой ляд? Мы решаем. И нечего лезть! Их не просят! А тут? У них тут проект! Кинофильмы, поездки! Видала: говна навезли? Шибзик этот, с усишками, Виктор? Видала? А мне говорят: «Ты там, значит, того… Типа ты не плошай, на тебя, мол, надежда!» А я, что ли, раб? Бляха-муха! Я раб?
— You need a good rest, — повторила она, не делая ни малейшей попытки освободиться из его рук. — You just go to bed, you just go and sleep.[11]
Он вдруг зарылся лицом в ее волосы.
— Эх ты! Деби ты, Деби!
— But you… Do you love me or not?[12]
Петр удивленно посмотрел на нее.
— Совсем не врубаешься, да? Ни на сколько?
Она торопливо закивала головой.
— Ну что с тобой делать, а? Что, говорю?
Деби вспомнила Ольгу. Он не знает, что делать, потому что есть Ольга. Нельзя ее так страшно обманывать. Ах, как же он прав! Разумеется, прав!
— But she is your wife… And we shouldn’t… Because…[13]
Петр даже крякнул с досады:
— Об чем говоришь? «Вайф» — я знаю: жена. А жена здесь при чем?
Деби видела, что он сердится, и думала, что сердится он именно на Ольгу, вернее, даже не на Ольгу, а на то, что женат, несвободен. Неужели, не будь он женат, пришлось бы прокрадываться к нему в номер с этим подносиком?! Она знала одно: Петр, как и она, хочет только того, чтобы вместе навек. Она понимала, что он мучается, не может выразить переполнявшей его боли, потому что, будучи человеком достоинства, совести, чести, он, Петр, в таких ситуациях не был ни разу. Ему, с его честностью, невмоготу. А чем она может помочь? Чем и как?
О, вот почему он напился в дороге! Он просто иначе не мог, он ведь русский, а русские пьют от тоски. Это правда.
Она смотрела на него мокрыми от слез глазами, радуясь тому, что не ошиблась в нем, что не одни эти руки, и губы, и бархатный голос она в нем любила, но редкое сердце, и вот поняла даже то, что напился, и все поняла в нем давно, все до капли! Язык им не нужен. Обеими ладонями она неловко повернула к себе его небритое лицо, прижалась лбом к колючему подбородку. Он глубоко, облегченно вздохнул. Чего тут мусолить? И так, в общем, ясно.
* * *На следующее утро за завтраком Виктория была весела, кокетничала с официантом и очень ждала появления Деби. А Деби все не было. Виктор Дожебубцев, растягивая губами слова и медленно выталкивая их через ноздри, ругал принесенный омлет и особенно кофе.
— Вот я приезжаю в Европу, — намазывая джем на булочку, бубнил Дожебубцев. — Ну, скажем, что в Лондон по делу журнала. Мы начали «Колокол». Дивный журнал был! Ни с чем не сравнимый. Огромные деньги. Нет, чьи, не скажу, догадаться нетрудно. Работы — поверх головы! Плюс Европа. Тут Сотби, там Сотби, прием на приеме. Ни часу не спал. Потому что когда мне? И что бы я делал при ихнем вот кофе? — Дожебубцев брезгливо ткнул пальцем в чашку с кофе. — Какое, позвольте спросить, это кофе? Помои, и все! Вот какое здесь кофе! А там? Там напиток! Короче, Европа. А здесь что? Деревня и быдло на быдле. И мне наплевать, что у быдла есть деньги. Он быдлом родился, умрет тоже быдлом!
Тут как раз и появилась Деби. Разгоряченная, в широкой белой блузе. Дожебубцев галантно поцеловал ей ручку и придвинул стул. Петр вытащил было сигарету, но официант вежливо показал ему знаками, что курить запрещается. Тогда Петр смял сигарету о блюдечко и отвернулся. На Деби совсем не смотрел, и она погрустнела.
— Ну, вот! Наконец-то! Послушай, Дебуня! — громко, как всегда, заговорила Виктория. — Давайте поедем в Коннектикут, рядом. Там наш бизнесмен проживает. Чудесный! Нельзя пропустить, очень важно для фильма. Ты, в общем, увидишь, сама все увидишь.
Дорога в соседнем с Нью-Йорком штате Коннектикут шла вдоль берега. Вода, похожая на сгустившееся до темно-синего светло-синее небо, была так беззвучна и так безразлична ко всем, ко всему, ее было так много и так равнодушно катились ее мелкие, сменяющие друг друга волны, что делалось грустно: вот мы ведь умрем, мы исчезнем, а это все будет. Волна за волной, и волна за волной, опять, и опять, и опять, и навечно… Особняки прятались в густой, только кое-где покрасневшей и пожелтевшей листве, виднелись их крыши и изредка окна.
— Красивое место, — в усы пробурчал Дожебубцев. — Огромные, судя, потрачены средства.
Наконец увидели на низкой, сложенной из белых камней ограде выбитое золотом имя: «George N. Avdeeff».
— Он! — задохнулась Виктория. — Он! Это Жора Авдеев! Из нашего класса. Вот тут он живет!
Остановили автобус, по главной аллее направились к замку. Был замок огромен и бел, как корабль, с террасой, похожей на палубу. Посреди террасы стояла высокая девушка в полосатом, черно-желтом купальнике, который издали делал ее похожей на пчелу, поднявшую кверху передние лапы.
— К нам, да? — радостно закричала она низким, пчелиным, прокуренным басом. — Я вас раньше ждала! Это вы нам звонили?
— Ах, Настя, да? Да? — отозвалась Виктория. — Вы Настенька, вы? А я вам звонила! Вы — Настенька Липпи?
— Ну, я. Кто еще? Папка скоро придет. А вы проходите. Сейчас я оденусь!
Вспорхнула, как пчелка, исчезла куда-то.
— Он что? — удивился Дожебубцев. — Он что это, с дочкой живет?
— С какой еще дочкой? — Виктория от досады на неуместные вопросы скрипнула зубами. — Она так зовет его: папка. Но он ей — жених.
Настенька Липпи очень скоро вернулась в белом пиджачке, шортах из змеиной кожи и золотых туфлях. Волосы ее были заплетены в косы и венком уложены на голове.
— Дизайн от Версаче, — сказала она и с приятным звуком провела по змеиной коже обеими ладонями. — Мне папка сам выбрал.
— А выпить у вас не найдется? — спросил было Петр, но Виктория яростно перебила его:
— Водички, водички! Из крана — водички!
— Зачем же водички? — догадалась умная Настенька Липпи. — Кто любит водичку? Одни пионеры!
Она опять убежала и вернулась не одна, а с милой, упитанной девушкой, у которой расстояние между верхними передними зубами было таким широким, что мог уместиться там целый мизинец.
— Вот это Валюша, — сказала Настенька. — Сейчас мы все выпьем и будем ждать папку, и с папкой обедать.
— Ах, Господи, что вы! — умилилась Виктория. — Какое «обедать»? Ведь мы к вам по делу!
— Нет, нет! Сперва выпьем! — И самоуверенная Настенька захлопала в ладоши.
Расторопная девушка Валентина мигом выкатила откуда-то столик, уставленный винами, водками и коньяками, а сама Настенька опять убежала с многообещающей улыбкой на крепких своих, полных губках.
— Она итальянка? — спросил Дожебубцев. — Она из семейства прославленных Липпи?
— Зачем итальянка? — темно и сердито зарделась Виктория. — Она с псевдонимом живет. Много лет. Что ж такого?
— Мы — Золотнюки, — простодушно объяснила Валентина. — Отцы у нас — братья, мы с Гомеля обе.
Настенька Липпи вернулась, нагруженная всякой всячиной: сырами, колбасами, орешками, виноградом, кусками снежно-белого и жгуче-черного шоколада, так искусно разложенного на хрустальных тарелках, что жалко было разрушить узор, жалко трогать.
— Так вы здесь живете? — спросила Виктория, тая от счастья.
— Да нет, не все время! — отмахнулась Настенька и закурила тонкую коричневую сигарету, поджав под себя левую ногу, уютно устроившись в кресле. — Валюшка живет и следит тут за домом, а мы все летаем: то в Лондон, то в Канны. У папки дела во всем мире, не скучно. Вот только вернулись недавно. С Таиланда.
— И что там, в Таиланде? — мрачно поинтересовался Петр. — Не жарко, надеюсь?
— Там — классно! — с сердцем ответила Настя. — Житуха там — сказка! И знаете что? Там ведь можно жениться! Жениться на месяц, и все! И с приветом! Не хочешь на месяц — женись на неделю!
— Что значит: жениться? — не поверила Виктория. — Как это: жениться?
— А все как взаправду. Ты, если турист, например, так идешь в турбюро. И там говоришь им, что хочешь жениться. Они тебе — карточки разные, пленки. Ты смотришь. Потом выбираешь, какую. А хочешь, так двух, если денег хватает. Потом у тебя этот месяц — медовый. Вы ездите всюду. Ну все как взаправду. Захочешь, так даже вас там обвенчают. Потом уезжаешь домой — и с приветом!
Деби вдруг дернула за рукав Любу Баранович:
— Please, Luba, translate it![14]
Смутившись, Люба перевела ей рассказ Насти Липпи. Деби засверкала глазами и приоткрыла рот, как будто какая-то неожиданная, грубая мысль всю перевернула ее. Хотела о чем-то спросить, не успела. В ворота белого замка неторопливо въехал серебристый «Кадиллак». За рулем его сидел средних лет человек в белой майке и очень больших, очень черных очках. Виктория вскочила, стряхивая прилипшее к ней от волненья плетеное кресло.
Ну вот! Наконец-то! Сто лет и сто зим!
Приехавший на «Кадиллаке» вылез из него и, поигрывая связкой блестящих ключей, надетой на палец его очень смуглой руки, поднялся на веранду.
— Hello, everybody![15] — сказал он спокойно.
Виктория, думавшая было поцеловаться, поняла, что этого вовсе не нужно, и напряженно засмеялась:
— Совсем не меняешься!
— Really?[16] — удивился он и тут же негромко сказал Насте Липпи: — Настена, скажи, чтоб пожрать, я голодный.
Гости почувствовали себя неуютно, насупились, начали переговариваться между собой. Минут через десять все сели за стол. Хозяин был скуп на слова, неприветлив. К вину, к коньяку не притронулся вовсе. У Деби было такое лицо, что Виктория решила на нее не смотреть и исправить положение собственными силами.
— Георгий! — громко сказала Виктория. Встала, сверкая своей рыжиной в лучах солнца. — Хочу сказать тост. И тебе, и Настюше.
— А может, не надо? — прищурился George N. Avdeeff.
— Взгляните вокруг! — всполошилась Виктория. — Вы скажете: «деньги»? Нет, дело не в деньгах! Что купишь за деньги? Талант себе купишь? Способности купишь? А сердце? Не купишь! И есть среди люди, среди то есть нас, среди просто нас, есть и люди, такие… — Виктория слегка запуталась, но выправилась и закончила звонко: — За вас, Жора с Настей! За сердце, ум, волю! Про вас надо книги писать, вот что! Книги! И ставить кино, и снимать вашу жизнь!
— Ну, скажешь! — засмеялся Авдеев. Глаза его были спокойны, бесстрастны.
— И я предлагаю начать делать фильм! — заторопилась Виктория. — Пока мы здесь все, мы приступим здесь к съемке, а там ты посмотришь, но шанс очень важный…
— А я чтоб спонсировал, что ли? — поинтересовался Авдеев.
— Please, Luba, translate it![17] — приказала Деби.
Люба неохотно перевела.
— Ну, это вам дудки, — отрезал хозяин. — Не будет вам фильма. Зачем нам светиться? Мы люди простые. Согласна, Настена?
В автобусе висело молчание. Оно было таким плотным и крепким, что в него, как в одеяло, можно было завернуть весь Коннектикут. При въезде в Нью-Йорк Деби громко сказала:
— Please, Luba, translate: this is it! It’s the end![18]
— Она говорит, — смущенно прошептала Люба, — в общем, это конец.
— Что такое: конец? — забормотала Виктория.
— Как так: вдруг конец? Почему? Что ей вдруг…
Деби отвечать не стала, но губу нижнюю закусила так, что она побелела вся. Вся даже вспухла.
Через час Люба Баранович постучала в дверь Виктории.
— Деби просила передать вам ваши обратные билеты. Автобус будет ждать вас в двенадцать утра. И сразу же — в аэропорт. Захотите остаться — пожалуйста. Гостиница здесь еще будет три дня. Все заплачено. А Деби сама улетает.
Виктория, бледная, рухнула в кресло.
Ну, вот! Так и знала! Вся жизнь — как под поезд!
Люба слегка погладила ее по плечу:
— Зачем вы так, Вика? Зачем вам Авдеев? Ведь ей унизительно. Что, вы не знали?
— Что ей унизительно? — Виктория подняла на Любу тихие красные глаза.
— У вас с ней проект. Она спонсор. А вы! То это вам нужно снимать, то другое! У вас свои цели, Вика, но ей неприятно. Представьте себя в ее шкуре…
Виктория так и взвилась: