Далеко позади, на безлюдном берегу, перетопленные заходящим солнцем в золото морские воды бережно, как мать ребенка, качали доставшиеся им тела.
Богатый, прекрасный своими церквями и соборами Триполи встретил гомоном чаек, морским бризом, привычной сутолокой разношерстной толпы. В порту со спин верблюдов разгружали азиатские благовония, ковры, индийские пряности, триполийские и фиванские шелка, дамасское оружие и сахарный тростник, а с кораблей сносили тюки с фландрским сукном, нормандским полотном и кипрскими винами, пшеницей и красками.
Графство Триполийское основал великий и отчаянный, слепой на один глаз Раймунд Сен-Жиль, граф Тулузский, маркиз Прованса и герцог Нарбонны, соратник и соперник деда Констанции Боэмунда Тарентского, прадед нынешнего владельца Триполи Раймунда II Триполийского. Шестой десяток уже шел легендарному Сен-Жилю, когда он повел своих провансальцев в крестовый поход. Неимоверно богатый, один из знатнейших принцев Франции, граф поклялся умереть в Земле Воплощения. Он бился в несчетных боях, голодал, мерз, терпел зной и жажду в осадах – порой снаружи, а порой внутри стен. Когда взяли Иерусалим, именно ему предложили корону Святого города, но Сен-Жиль отказался царствовать там, где Спаситель перетерпел смертные муки. Вместо этого старый герой вернулся в Константинополь, чтобы вести в Обетованную Землю ревностных, но нуждавшихся в предводителе ломбардцев. Однако всех их уничтожили сельджуки Малой Азии, а граф выжил и продолжал воевать то с сарацинами, то со своими же единоверцами – норманнами. Если бы не одержимость и вера Сен-Жиля, Утремер, возможно, так и не был бы завоеван, а если бы не его упрямство и вздорность, франки взяли бы Аскалон уже полвека назад.
А собственного владения в Палестине у Раймунда так и не заимелось. Последней осажденной им твердыней стал Триполи. В море, напротив Тортосы, Раймунд возвел сторожевую башню на фундаменте из затопленных суден, заполненных камнями и цементом, а с суши отрезал город неприступной цитаделью Мон Пелерин, магометане до сих пор продолжали называть ее именем своего заклятого врага – Калаат Санжиль, «крепостью Сен-Жиля». За грехи свои граф так и не сподобился дожить до падения Триполи, но свой обет погибнуть на Святой Земле исполнил. Графство и дурной его нрав достались потомкам.
Широко разевая черный провал рта в жестких, ржавых зарослях бороды, граф Триполийский орал так, что цитадель сотрясалась:
– Да пусть она хоть сдохнет, пусть пострижется!
Но скорее волк принялся бы травку щипать, чем неудержимая Годиэрна превратилась бы в смиренную инокиню.
– Он хочет, чтобы я постриглась?! – скрывавшаяся от мужа в монастыре кармелиток графиня швыряла серебряный кубок о каменную стену кельи с такой силой, что тот мялся. Огненные локоны взметались змеями Медузы Горгоны. – Пусть этот выскочка, этот незаконный наследник Раймунда Тулузского, этот гнусный убийца Альфонса себе тонзуру выбреет!
Констанция вздрагивала и умоляла тетку не кидаться столь чудовищными обвинениями. Годиэрна, родная сестра ее невзрачной, кислой матери, походила на яркий костер: в пышных одеждах цвета бычьей крови, занимавших почти всю монашескую келью, с хриплым низким голосом, со сверкающими очами, стремительными движениями, Годиэрна разменивала уже четвертую дюжину лет, но, несмотря на крупный, крючковатый нос, гневно сведенные густые брови и темный пух над яркими губами, оставалась еще видной женщиной. Сил и страстей в графине было немерено, а когда тетка расхохоталась над опасениями племянницы, Констанция могла бы поклясться, что и зубов у нее оказалось вдвое больше, чем полагалось человеку.
– Раймунд, твой отец – подонок! – торжественно сообщила графиня сыну. Повернулась к дочери: – Мелисенда, не смей реветь!
Двенадцатилетний Раймунд, бледный, носатый и ушастый юнец, казавшийся младше своих лет, молча обнял младшую сестру.
– Не могу без них жить, – радостно объявила Годиэрна и набросилась на детей с объятиями и поцелуями.
Как в ветреный весенний день, гневные грозы перемежались в тетке с палящим жаром страстей. Раймунд и Мелисенда терпели внезапные ласки матери столь же покорно, как и ее оглушительные окрики. Мелисенда Триполийская была на четыре года старше Марии Антиохийской и могла бы считаться хорошенькой, но девочку портили сутулость и запуганный вид. Нелегко, видно, приходилось несчастным детям с такими родителями!
– Дорогая тетя, – решился вставить слово король Бодуэн, – ради блага всего Утремера вам необходимо договориться с графом.
Годиэрна тут же обрушилась на миротворца:
– Посмотрите, кто учит меня миру в семье! Не вы ли, дорогой племянничек, носились по Иерусалиму увенчанный лаврами, как актер в мистерии, а затем свергли с трона и изгнали в Наблус собственную мать, коронованную помазанницу?
Этот пылающий костер ненависти грозил спалить все семейные связи. Бодуэн отступил, как отступает разум перед безумием. Миротворческие потуги зашли в тупик, и последняя надежда оставалась на прибытие любимой сестры Годиэрны – королевы Мелисенды.
С Бодуэном в Триполи прибыла Изабель. Возлюбленная короля выглядела великолепно. Очи мадам де Бретолио торжествующе искрились, носик был гордо вздернут, вишневые уста насмешливо улыбались, а порок все-таки, хоть зачастую и соблазнительней добродетели, все же не должен быть самоуверенней ее. Мадам де Бретолио вырядилась роскошнее даже княгини Антиохии. В прорезях пурпурного, громко шуршащего парчового блио виднелся полупрозрачный шелк нижней сорочки, тяжелый пояс украшала чеканка, на каждом изящном пальчике сверкало по перстню. Но едва подруги остались наедине, Изабо сразу растеряла весь свой победоносный вид:
– Ах, мадам, я люблю его величество больше жизни, но мы не ровня. Я не стою его. И дело не только в том, что он король. Бодуэн любит умные беседы с учеными людьми, читает истории благородных деяний, а больше всего радеет о благе королевства. А я во всем этом ничего не смыслю.
Констанция тут же простила бедняжке, что та разряжена как майский шест:
– Разве дама сердца должна быть засушенной чтением, словно каноник?! Ты прелестна, ты любишь его, ты способна развеселить любое сердце…
Веселая мадам де Бретолио только уныло качала головой:
– Не мое это счастье, оно мне не полагалось, и нет на нем благословения ни людей, ни Бога, вот оно и не идет мне впрок. Бодуэн уже не прежний галантный и добрый юноша, он стал жестче. И мне не до веселья, когда я знаю, что он планирует блистательный брак, что вот-вот закончится мое с ним время.
Словно подтверждая страхи Изабо, лопнуло ожерелье, которое она теребила в волнении, и жемчужины раскатились по галерее сердитым градом. Но даже Изабо не желала понять Констанцию:
– Мадам, дался вам этот Шатильон? Да таким рыцарям вся цена – двадцать экю, их с каждого корабля дюжинами сходит!
Прошли те времена, когда Изабо была доступной простушкой, влюбленной в задорного пустомелю де Брассона. Ныне она была способна любить только мужчину, достойного ее щедрой души, ее любящего сердца и ее прекрасного тела. Короля, не меньше.
На следующий день в Триполи прибыла королева Мелисенда. Размолвка с сыном и потеря трона не сломили монархиню. Власть суверена заменило влияние мудрости и опыта. Королеву сопровождали пышная свита и целый клир священников, и ее величество выглядела внушительнее, чем во времена своего правления. Сын по-прежнему выказывал ей почтение, а она обращалась с ним милостиво, словно подарила ему престол по собственной щедрости. Годиэрна тут же упрекнула сестру:
– Удивляюсь я тебе, Мелисенда. Мир не видел королевы, облеченной подобной властью, а ты смирилась с ее потерей, будто башмаки сменила. Сын тебя с отцовского трона спихнул, а ты все ему простила, как детские шалости прощала.
– Годиэрна, так в худой одежонке спиной к ветру садятся! – Мелисенда улыбнулась, она теперь часто улыбалась. – Я потеряла бы власть, только если бы не простила Бодуэна. После власти над королевством самое лучшее – это власть над королем. Он оставил мне Наблус, он снова почтительный сын, готов ко мне прислушиваться, ценит меня и благодарен мне. Лучше поладить полюбовно, чем сидеть одинокой и исходить желчью, поверь мне.
У Констанции от этих слов камень с сердца свалился. Она хоть и была уверена, что старой женщине больше подобает о душе думать, нежели в государственные дела вмешиваться, но услышать от самой королевы, что она довольна своим уделом, явилось огромным облегчением.
Годиэрна утопила встрепанную голову на груди у сестры:
– Я боюсь за свою жизнь, Мелисенда. Тут уже все так далеко зашло, тут уже либо я, либо он…
Мелисенда обняла несчастную, увела с собой, и как она увещевала графиню, Констанция не слышала, но сестринская привязанность сотворила чудо: неведомыми уговорами и доводами королева сумела утихомирить Годиэрну. Дамы вернулись в замок, и за праздничной трапезой графиня сидела бок о бок с супругом. Оба много пили. Растолстевший граф Триполийский, превратившийся со времен Акры из кабана в борова, злобно рассматривал родичей жены. Мелисенда была старше цветущей Годиэрны всего лет на восемь, но поскольку знала, что бой со временем еще безнадежнее, чем с сыном, она и тут давно уступила и потому вплотную приблизилась к черте, за которой женщина превращается в старуху.
У Констанции от этих слов камень с сердца свалился. Она хоть и была уверена, что старой женщине больше подобает о душе думать, нежели в государственные дела вмешиваться, но услышать от самой королевы, что она довольна своим уделом, явилось огромным облегчением.
Годиэрна утопила встрепанную голову на груди у сестры:
– Я боюсь за свою жизнь, Мелисенда. Тут уже все так далеко зашло, тут уже либо я, либо он…
Мелисенда обняла несчастную, увела с собой, и как она увещевала графиню, Констанция не слышала, но сестринская привязанность сотворила чудо: неведомыми уговорами и доводами королева сумела утихомирить Годиэрну. Дамы вернулись в замок, и за праздничной трапезой графиня сидела бок о бок с супругом. Оба много пили. Растолстевший граф Триполийский, превратившийся со времен Акры из кабана в борова, злобно рассматривал родичей жены. Мелисенда была старше цветущей Годиэрны всего лет на восемь, но поскольку знала, что бой со временем еще безнадежнее, чем с сыном, она и тут давно уступила и потому вплотную приблизилась к черте, за которой женщина превращается в старуху.
За ужином она восседала на почетном месте рядом с сыном. Шатильон, разумеется, сидел на дальнем конце стола среди простых рыцарей, как и полагалось жениху Эмергарды, дочери ничтожного Огюста де Вье-Понта. Королева сделала знак виночерпию, предложила угоститься и Сен-Жилю.
– Ну уж нет, – Триполи прикрыл кубок короткопалой, поросшей бурой шерстью лапой, – я, дорогая свояченица, не такой любитель вашей знаменитой мальвазии, как покойный простофиля Альфонсо-Иордан. Мне мой Кретьен нальет.
Мелисенда пожала плечами, подставила собственную чашу и с удовольствием пригубила вино:
– Жаль пропадать божественному напитку. Граф, я пью за мир между вами и моей возлюбленной сестрой. Я надеюсь подать ей благой пример: я примирилась с сыном даже ценой трона и ныне между нами царят любовь, уважение и взаимопонимание.
Сен-Жиль рыгнул:
– Может, его величество просто мальвазию не любит, а? Вы, мадам, известная миротворица, помнится, даже Фульк рядом с вами побаивался пить и есть!
– Замолчите, граф, вы пьяны! – с презрением бросил Бодуэн.
– Пьян! Ну и что, клянусь кровью Христовой? Я и пьяный – хозяин в своем графстве! – язык у Сен-Жиля уже заплетался, но тем сильнее ему хотелось постоять за себя. – Проклятые бабы! Я свою дочь в монастырь постригу! Слышишь, Мелисенда, где ты?! – Грохнул кулаком по столешнице, девочка съежилась. – К кармелиткам, к матери в придачу!
– Не смейте трогать мою дочь, отвратительное убожество, – зашипела Годиэрна, но королева склонилась к ее уху, и графиня сникла как парус без ветра.
Король был доволен, что все разрешилось столь мирно и быстро. Из всего табуна его непокорных родственниц неукрощенной осталась лишь одна Констанция. Рядом с ней усадили смахивающего на ежа барона с низким лбом, извилистым длинным носом и торчащими в стороны усами. Это оказался легендарный Ральф де Мерль. Усач обратился к ней игривым, снисходительным тоном, который, видно, и завоевал ему репутацию галантного кавалера:
– Мадам, я узнал, что вы отказали Жану Соррентскому, и тот с горя постригся в монахи. Я надеюсь, его потеря – наше приобретение.
Изабо оглушительно захохотала:
– Наконец-то женщина привела мужчину к Богу. А то ведь вечно нас упрекают, что мы сосуд греха и пособницы дьявола!
Бодуэн взглянул на нее с досадой, но Изабо не замечала, она закусила удила и не владела собой: встревала в чужие беседы, жестикулировала, подзывала далеко сидящих мужчин, дулась, вертелась, обижалась, прерывала короля, закатывалась беспричинным смехом. Констанция покрывалась гусиной кожей от неловкости, страха и сочувствия, а его величество хмурил брови и избегал глядеть на свою нелепую аманту. Мелисенда тоже упорно игнорировала вульгарную полюбовницу сына. Бодуэн поднял бокал и громко на весь стол заявил, словно желая положить конец выходкам Изабо:
– Дорогая Констанция, Антиохия не может оставаться без князя, способного вести армию в бой. Вы отказали всем, кто сватался к вам, и мы больше не можем ждать вашего решения. Нам придется воспользоваться своим правом сюзерена. Мадам, вот перед вами Ральф де Мерль, славный норманн, благороднейший рыцарь, отважнейший воин и мудрый муж. Никто не может выдвинуть никаких возражений против него, и я уверен, вы не оскорбите меня и доблестного барона отказом.
Серебряная вилочка выпала из рук Констанции, звякнула о блюдо. Усы Ральфа де Мерля победно затопорщились. Сен-Жиль отбросил кость с мясом, рыгнул, вытер руки о волосы. Шатильон на своем низком месте молча уставился в кубок, охватив его с такой силой, что побелели костяшки. У жениха Эмергарды ни на что другое и не было права. Констанция ответила, надеясь, что голос ее не сорвется и не задрожит:
– Ваше величество, мессир Ральф де Мерль – достойный рыцарь, я глубоко польщена оказанной мне честью и, если бы не была обязана испросить совета василевса, согласилась бы немедленно.
Король ответил непривычно жестко:
– Мадам, у вас было три года выбирать и решать самой. Теперь в качестве вашего сюзерена и опекуна я решил за вас и уже обещал вашу руку благородному барону де Мерлю. А что касается ромейского императора – если бы вы придавали такое значение его советам, Жану Соррентскому не пришлось бы от стыда за полученный отказ в монастырь прятаться. Мы такого не допустим. – Повернулся к Ральфу: – Мессир, будьте уверены, наша добрая и покладистая Констанция выйдет за вас, даже если нам придется волочить ее к алтарю. Я не покину Триполи, не заключив этого брака.
Сен-Жиль перегнулся через стол, громко икая, просипел:
– Ральф, дружище, если вы хотите спокойно пить из собственного кубка, остерегитесь брать жену из этого гадюшника.
Констанция с трудом дышала. Она явилась сюда, рискуя своей жизнью и жизнью своих людей, чтобы оказать поддержку тетке и уважение семье. А Бодуэн поймал ее в ловушку и пытается обращаться с независимой княгиней Антиохии как с дочерью мелкого вассала. Да, Изабо права, он уже не тот почтительный и уступчивый юноша, которого надо было уговаривать вытребовать у матери отцовский трон. Ну что ж, посмотрим, чьи клятвы окажутся крепче:
– Мессир де Мерль, я уверена, вы не станете ловить короля на слове и позволите мне самой распорядиться собой.
Рыцарь дернул огромным кадыком, задвигал кончиком висящего носа, на подбородке повисла капля жира:
– Мадам, моя любовь к вам так велика, что я не в состоянии отказаться от своего счастья. Нам, как верным вассалам, остается только выполнить волю его величества, и клянусь, я не пожалею усилий сделать вас счастливой.
Годиэрна пробасила:
– Ну раз так, выпьем за еще один счастливый брак в нашей дружной семейке! Жаль, Иовета у нас аббатиса, а то бы мы и ее на всю жизнь осчастливили!
Восковая свеча на краю пюпитра переписчика трещала и мигала в затхлом воздухе монастырского скриптория, ее огонек двоился в немигающих кошачьих глазах Шатильона.
– Мессир, я позвала вас, чтобы поблагодарить за защиту в пути… – Он усмехнулся, видимо, презирая жалкий предлог, она быстро продолжила: – И потому, что мне нужно решать, как поступить. – Рено листал оставленную писцами книгу, но тут уставился на Констанцию с любопытством, она поспешно пояснила: – Меня собираются выдать замуж за Ральфа де Мерля. А он мне отвратителен.
Взметнул брови, невозмутимо спросил:
– Вы хотите, чтобы я его убил? – так спокойно, как будто не находил ничего особенного в подобной просьбе.
– Хочу, да, хочу, – Констанция засмеялась коротким злым смешком, тыльной стороной руки растерла слезы по лицу, – но только не вздумайте никого убивать, это погубит нас обоих.
– У меня много пороков, но я точно не трус.
– Рейнальд, мне не это нужно. Мне нужен тот, кто навсегда сможет меня ото всех защитить. Если я сама его себе не выберу, мне этого Ральфа навяжут, или Суассона, или Жана Соррентского. Да мало ли желающих?! – Он слушал, не перебивал, в приоткрытом вороте шемизы спокойно поднималась и опускалась грудь, казавшаяся в полутьме темной, как у нубийца. Ее так тянуло дотронуться до него, что голова кружилась. Глядя на отражения свечи в его зрачках, попросила тоненько, надеясь, что в полумраке не видно, как стыд выжег щеки: – Женитесь на мне, ваша милость. Прямо сейчас. – Он молчал, и она обреченно, как пригнувший в бездну, продолжила падать: – Мы можем пойти в часовню, вызвать священника и обручиться не откладывая. – Он уставился на нее завороженно, не моргая, словно на огонь засмотрелся. С невольным всхлипом, потому что перехватило дыхание, Констанция торопливо прибавила: – Всем придется смириться с нашим браком.
Делала вид, будто предложила простую шалость, а ответа ждала, как смертник – помилования. Он медленно поднял руки, она подалась к нему, но он не обнял ее, а сцепил их за затылком, перевел взгляд в сторону, сощурился, напряженно сведя брови и закусив губу. Что тут думать-то? Может, он не верил ей? Неужто все же предпочитал Эмергарду? Уже не притворяясь, что ей все равно, принялась страстно убеждать: