Куроедов встал, подошел к Алле Сергеевне, все это время неподвижно сидящей на табуретке с устремленным в окно взором.
— Алла Сергеевна, вот заключение судмедэксперта. — Он протянул документ, — о наличии в органах пищеварения вещества из группы цианидов.
Неожиданно Алла, схватив бумагу, швырнула ее на пол.
— Все вы здесь — негодяи! Устроили при мне этот спектакль! Уже ничего не стыдитесь. Побойтесь Бога! Как вы можете? Этот бомж порядочней всех вас!
Не говоря больше ни слова, она вышла из здания морга, хлопнув дверью. В следующую минуту послышался звук отъезжающего автомобиля.
«ПОРЯДОЧНОГО» ПОКА НЕ КРЕМИРОВАТЬ
Судьба слепа, но разит без единого промаха.
Влодзимеш Счисловский
Куроедов глубоко вздохнул.
— Так, гражданин Малосольный, «порядочного»… пока не кремировать. До особого распоряжения.
— Ну, дела… — Василий покачал головой. — Теперь хоть самому — в топку.
— Всему свое время…
— Что-то меня знобит… — вздохнул патологоанатом. — Не хотите ли спиртику для согреву? Не беспокойтесь, не «секонд-хенд», для постояльцев у нас — формалин.
Малосольный достал пластиковую бутыль, выжидательно глянул на Куроедова.
— Давай… по махонькой, — махнул рукой следователь.
* * *А в это время Баздырев и Ребров пытались кардинально скорректировать последний путь, в который отправился покойник Зайцев. Их «жигуленок» несся по улицам, подпрыгивая на ухабах. Баздырев безуспешно набирал номер телефона крематория.
— Чертов крематорий. Все время занято! Не думал, что с утра столько желающих. Сергей, давай пока звони нашему дежурному, пусть в Пеньковский поселковый отдел звонит, чтобы нашего мертвеца перехватили, не сжигали.
Ребров кивнул. В трубке зазвучал служебный голос:
— Дежурный по ОВД «Стригунино» Макаров.
— Коля, привет! Это Ребров, — затараторил Сергей. — Слушай, дело государственной важности! Позвони в Пеньковский отдел, скажи, пусть срочно в крематорий дуют. Там покойника Зайцева…
— Да не Зайцева, — поправил Баздырев. — Гриша он, как на бирке написано…
— Да, это самое, этого Гришу чтоб в печь не совали…
— Вы там чего, с бодуна? — отреагировал Макаров.
— Блин, да не с бодуна, Коля. С морга…
— Звони сам, мне крематорий не подчиняется, — раздраженно ответил дежурный и положил трубку.
— Черт бы побрал этого Макарова! — отреагировал Баздырев. — Недаром его прозвали «человек-ПМ»! Позвоню-ка сам пеньковским операм! — Он открыл блокнот, нашел номер, набрал: — Саня, Кривопустенко, это ты? Баздырев… Послушай меня внимательно. Срочно езжай в крематорий!
— Хорошее пожелание, — ответил Кривопустенко.
— Не перебивай! — с раздражением продолжил Баздырев. — Там одного покойника под именем Гриша должны сейчас кремировать. Уже привезли, наверное. Под любым предлогом останови их. Скажи: прокурорское решение, криминальный труп, надо его на экспертизу. Что хочешь делай…
— Кто ж без документа даст? — резонно отреагировал Саня. — Нарушение прав личности трупа!
— Сам лезь вместо него в печь! Ты опер — или кто? Помоги!
— Хорошо, сейчас поеду, — недовольно отозвался Саня. — Если бензина хватит!
— Задрал ты меня!
Баздырев отключил телефон, глянул на водителя.
— Поднажмем, Петрович?
— «Жигуль» — не птица.
Понимая «особенность» Петровича, считавшего, что ему положено знать, разумеется, в разумных пределах, оперативную задачу, Баздырев понял, что пора вводить шофера в суть дела. Все же Петрович — член команды, не таксист какой-нибудь. И тогда Петрович выложит за баранкой всю душу, выжмет из железа на колесах все, что можно.
— Ладно, ладно расскажу… Стыдоба, говорить не хочется. Обвели нас Петрович, вокруг пальца, как последних лохов. Поменяли у двух мертвецов бирки с именами. Понимаешь? Подложили нам бомжа Гришку, а нашего Зайцева в крематорий увезли. Уже вот два часа назад.
— Значит, обвели вокруг пальца мертвеца? — обобщил ситуацию Петрович. — Случай, надо признать, редкостный.
Удовлетворившись полученной информацией, Петрович тут же выжал педаль газа до упора.
— Только вот какого пальца и какого мертвеца? — усмехнулся Ребров.
— Наверное, наш Зайцев много долгов оставил после себя… — изрек Баздырев. — Что и после смерти в покое не оставляют.
Рискованно обгоняя машину на изгибе трассы, Петрович заметил:
— Суетиться не надо… Что тебе отмеряно судьбой, тем и довольствуйся. И главное — тщательно пережевывай пищу… Так моя покойная соседка всегда говорила.
— А от чего она умерла? — поинтересовался Ребров.
— Что-то съела — не то…
ДЫМИЛИСЬ ТУФЛИ ДЯДИ БОРИ
Человек — это душонка, обремененная трупом.
Эпиктет
На фоне лесных окраин дымящая труба крематория была похожа на обезглавленную ракету стратегического назначения, подготовленную к запуску.
— Дымит! — кратко констатировал Баздырев.
— Наверное, при жизни покойник много курил, — отозвался Ребров.
— А может, калоши снять забыли, — невозмутимо заметил Петрович.
Возле ворот крематория стояла милицейская машина с включенными проблесковыми маячками. В автомобиле никого не было. Баздырев и Ребров торопливо прошли во двор крематория. Там и увидели печально-озабоченного оперуполномоченного Пеньковского ОВД Сашу Кривопустенко и ухмыляющегося мужика, видно, работника крематория. Об курили, а на земле рядом с ними лежала пара дымящихся, наполовину сгоревших ботинок.
Молча поздоровались, Баздырев назвал себя.
— Не успел… — сообщил сокрушенно Саня, кивнув на ботинки.
— Дымились туфли дяди Бори, — констатировал Баздырев.
— Ну, дела, товарищи правоохранители, майоры с лейтенантами… — с пьяной веселостью взял инициативу в свои руки работник крематория. — Прибегает ваш друг Сашка, давай, говорит, взад этого Гришу. А он — там уже, в печи дымит. А у нас щас всё на заграничной электронике, строжайший учет всех жмуриков. Печь открыл — печь закрыл. Нагревается — и уже не открывается. Ну, и чо делать прикажете? Не знаете… А я вот знаю. Вся эта кибернетика запросто отрубается нашим отечественным рубильником. Я тебе майор, скажу, Санек мне просто ваш понравился. — Он хлопнул опера по плечу. — Простой, как и я. А мне чо, мне самые важные министры по фигу. — Крематорщик возвысил голос и поднял вверх палец. — Инструкция запрещает… человека на пути в рай задерживать. Ну и чо?.. Разблокировал я дверь реторты печи. Открываю, а там чо? А ничо! Костей труха и лапти догорают. Чего хотели, мужики! Почти полчаса прошло. Не Ямайка… В креме 900 градусов!
— Покойники в креме?! — изумленно спросил Баздырев.
— Гы-гы, — засмеялся работник. — Да это мы так крематорий называем. В общем, поздно, ребятки, спохватились…
— И чего теперь? — спросил Ребров.
— Известно чо… Инструкцию нарушил из-за вас, — сурово произнес работник «крема». — Конечно, снова врубил… рубильник. Процесс продолжить надо? Доски и тело, я вам скажу, они сразу сгорают. А косточкам надо хорошенько прогореть. Суставные кости вообще плохо горят, их перемалывать приходится. Такой, мужики, процесс. Ровно 82 минуты и — на небо. Так что в два этапа — и там уже ваш приятель… Жаль, курил много. После курящих смолу отдирать приходится.
— Ну, что ж, спасибо, — вздохнул Баздырев. — До свидания.
— У нас говорят: прощай! — хмыкнул работник крематория. — Ботинки-то заберёте?
Ребров прихватил обугленную обувку. Баздырев молча пожал руку оперу Саше.
— Извини, если б чуток пораньше, — вздохнул Кривопустенко.
— Да это ты меня извини, грузанул тебя нашими проблемами, — хмуро заметил Баздырев.
— Если мы не будем друг другу помогать, то кто нам еще поможет?
— Эт-точно…
* * *Петрович пропустил вперед машину Кривопустенко, глянув на обугленные ботинки, заметил:
— Тапки оставил, значит, вернется…
— Ну, ты и пошутил, Петрович, — хмыкнул Ребров.
— Примета, — пояснил Петрович. — Куда едем?
— В прокуратуру, — почесав затылок, ответил Баздырев.
* * *Куроедов, как всегда, занимался не менее чем четырьмя делами: прижав плечом трубку к уху, разговаривал с кем-то по телефону, листал дело, печатал очередной протокол и прихлебывал чай из кружки. Закончив разговор, поднял глаза на вошедших Баздырева и Реброва.
— Ну, что, упустили?
— Через трубу ушел… — сообщил Ребров. — Только штиблеты оставил.
— А я вот только что приехал, следственный эксперимент проводил в морге. Все по секундам просчитали. Трупы туда-сюда с секундомером таскали. И главврач подтвердил, что патологоанатом звонил ему во время утреннего обхода. В общем, все сходится, — подытожил Куроедов.
— А я вот только что приехал, следственный эксперимент проводил в морге. Все по секундам просчитали. Трупы туда-сюда с секундомером таскали. И главврач подтвердил, что патологоанатом звонил ему во время утреннего обхода. В общем, все сходится, — подытожил Куроедов.
— Ну а мы справились в мосгорздраве насчет зама главного санитарного врача, — сказал Баздырев. — На этой должности — женщина.
— Без бороды и усов, — добавил Ребров.
Баздырев предложил:
— Надо бы позвонить Алле Сергеевне, по-человечески все объяснить.
— Не парьтесь, — отмахнулся Куроедов, — Уже позвонили и объяснили…
— Ну, и как она?
— Плачет, клянет всех.
— Да уж, за один день — по самое горло досталось от муженька, — вздохнул Баздырев, — измена, смерть, подмена тела, кремация…
— Свихнуться можно, — согласился Ребров.
ПЕСНЬ ПАТОЛОГОАНАТОМА
Любить — это не значит смотреть друг на друга, любить — значит вместе смотреть в одном направлении.
Антуан де Сент-Экзюпери
Безумный день в морге подходил к концу. Что только не обрушилось сегодня на голову патологоанатома! Мошенник, выдававший себя за зама главного санврача, подмена трупов, допросы следователя, истерики свежеиспеченной вдовы, следственный эксперимент с перетасовкой двух трупов, скандальный разнос главного врача. Подобного в тихой заводи морга еще не было.
Василий Малосольный, как и все патологоанатомы, был в меру циничен, любил почитывать Ницше, а в последнее время увлекся индийской философией, с ее размышлениями над познанием трансцендентного, верой в вечность циклически возобновляющегося мирового процесса, созерцательно-философскому отношению индийцев к смерти, как исходу к новому состоянию. В свои тридцать три года Василий так и не женился, отношения с женщинами у него тоже были, как бы циклически возобновляющиеся, и процесс этот с годами приобретал все большие временные интервалы. При знакомстве с девушками он никогда не скрывал, где работает и кем. Они смеялись, думая, что у парня такой черный юмор. Но каждый раз после того, как Вася простецки, скажем, вместо театра драмы и комедии предлагал устроить экскурсию в анатомический театр, свидания тут же прекращались. Девушки с нескрываемой гадливостью смотрели на его руки, потрошившие мертвецов и (о, ужас!) посмевшие прикасаться к ним, чистейшим и нежнейшим существам; с таким же отвращением они поспешно избавлялись от цветов, которые он им дарил, подозревая, что они успели побывать в гробу… Больше Малосольный не испытывал судьбу и психику представительниц прекрасного пола, и, когда девицы интересовались его профессией, назывался участковым врачом. Но и тут ему не везло: общество недоразвитого капитализма уже давно определило рейтинг профессий, среди которых его врачебная работа считалась жалкой и не престижной. Он спорил до судорог языка, но девушки щелкали его по носу и смеялись. Их не интересовало ницшеанство, веды и Брахман. И Василий выбрасывал последний козырь: обещал «перейти на высокооплачиваемую работу патологоанатома». Очередная избранница ужасалась и исчезала навсегда. И Василий понял, что единственный верный шанс найти общий язык, — это сблизиться с медичкой: врачом, медсестрой, практиканткой, в конце концов, хоть бы и санитаркой. Но судьба распорядилась по-иному: свела его со следователем межрайонной прокуратуры, женщиной одинокой и, так же как и он, имевшей печальные опыты устройства семейного очага. Лишь одно слово «прокуратура» у мужчин общества всеобщего безудержного потребления вызывало робость и чесоточный рефлекс…
* * *Знакомство их состоялось, естественно, в морге. Был криминальный труп и все формальные следственные процедуры. Василий, набравшись смелости, как бы между прочим, спросил, что товарищ следователь будет сегодня делать вечером. На что получил раздраженный ответ: «Писать протокол!» Тогда Вася нахально и предложил скоротать вместе вечер. И женщина, посмотрев на него уже не как на коллегу «дел мертвецких», а как, может быть, на реальный шанс, согласилась.
Ее звали Полина, а фамилию он прочитал в протоколе — Нетреба.
Еще школяром Вася ездил к бабушке на Полтавщину и освоил зачатки великого и неповторимого украинского языка. Фамилия Нетреба в переводе на русский означала: «Не надо». Что Васю не покоробило и не остановило. Тем более у самого фамилия была не подарок: Малосольный… Ни то ни се, ни рыба ни мясо — прилагательное от огурца.
Они встретились в кафе и сразу нашли много общих тем для разговора. От криминальных тел перешли к росту цен, нестабильности, финансовому кризису, а затем Василий сел на своего конька: индийскую философию с ницшеанским уклоном. Профессиональная выдержка старшему следователю по особо важным делам не изменила. Он, получив благодарного слушателя, говорил бы еще очень долго. Но вдруг Полина положила свою руку на руку Василию: сам бы он первым, имея печальный опыт, на это никогда не осмелился. Но Полина отнюдь не форсировала близкие отношения. Просто хотела прервать «поток сознания» и чисто по-женски потрепаться на отвлеченные бытовые темы. У Полины была маленькая тайна, которой она, тоже обжегшись, ни с кем не делилась. Особенно с женщинами. Нетреба выращивала дома бабочек!
— А у тебя есть какое-нибудь практическое увлечение, кроме философии? — спросила она.
— Солить огурцы, — мрачно пошутил Василий.
— Нет, я серьезно!
— Честно говоря, я ненавижу соленые огурцы… Увлечения? Ну, в детстве лобзиком пионеров выпиливал.
— Зачем?
— Пионерское поручение было: сделать профиль пионера «с салютом» для оформления стенгазеты. Хочешь, тебе чего-нибудь выпилю?
— Пионера с салютом?
— Что-то типа салата оливье.
— Если тебе будет приятно, то выпили… Например, бабочку».
— Хорошо. А какую? Махаона?
— Махаона достаточно сложно. У него изящно тонкий вырез крыла. Проще будет, например, выпилить «Большой ночной павлиний глаз.
— Ни разу не видел, да и Махаона тоже…
— Когда я тебя приглашу к себе домой, то покажу их, моих небесных. И еще «мертвую голову».
— Вот эта мне будет особо приятна… Значит, Полинка, ты, как Мавроди, коллекционируешь бабочек?
— Вовсе, не как Мавроди… Он собирал трупики, под стеклом, как в мавзолее. А я их сама выращиваю, из коконов, эта целая история любви, жизни и успокоения…
— А зачем?
— Для красоты…
— А много у тебя этой красоты?
— Я красоту не считаю: она не поддается числам… Младенцы любых особей по крайней мере не вызывают острой жалости своим мокреньким тельцем. Бабочка, как их в учебниках по-чесоточному называют чешуекрылыми, вырывается из панциря, расправляет крылья и обретает все цветы мира.
— Да, в нашей мрачной работе хочется чего-то красивого и живого, для души.
— Вот, хоть ты меня понимаешь. А то моя мама считает, что я занимаюсь пустой тратой времени. Мол, замуж давно пора — и детей, а не бабочек выращивать…
— Твоя мама не права.
С утра Василий, как и договаривались, хотел позвонить милой «прокурорше». Но сейчас, после всех жутких событий, призадумался: с растрепанной, как веник, психикой на свидания не ходят…
— Поля, Полиночка, — пробормотал он. — Где ты порхаешь, как бабочка…
Когда все вокруг стихло и стрелки перевалили за семь вечера, Малосольный достал из стеклянного шкафа с препаратами градуированную бутылочку со спиртом, налил треть стакана, вздохнул горестно, потом шумно выдохнул и как обычно, не разбавив, выпил залпом. Запил дистиллированной водичкой, закусил желтым горошком витаминов с аскорбинкой, сказал вслух:
— Нет, это не анатомический театр. Это — театр абсурда!
В тот самый момент, когда Василий Малосольный раздумывал, не добавить ли еще, чтобы основательно напиться, раздался звонок. На мобильном телефоне высветилось имя «Полина». Кляня себя за слабохарактерность и непостоянство, он хрипло ответил:
— Да, слушаю, привет, Поля… Извини, не позвонил, тут у нас такое в морге случилось… Жуть… Не по телефону.
Полина сообщила, что выехала с работы на своей машине, может заехать за ним через полчасика, чтобы развеять от грустных мыслей.
— А бабочек покажешь? — тут же зажегся Василий.
— Если не будешь хандрить. На них отрицательная энергия плохо влияет, — серьезно ответила Нетреба.
— Буду все время смеяться, чи не треба? — подкинул Василий.
— Я тебе сейчас дам — не треба, москалико, натхненный. Жди, сейчас приеду, уши отдеру…
— А що ти мовишь, панi, з украiнской мови як буде: приiду, вуха вiддеру…
Полина задохнулась: украинский «суржик» звучал не только на Киевском вокзале, но на каких-то вечеринках, где вдруг запевалось про «реве та стогне, Днипр широкий», а сало так кусалось, что аж на хлеб не ложилось… А этот вот парубок лил мед на грудь давно не целованную, пролил, мотнул хмельной головой, нашел губами алые огоньки сосков, и сладко приник к ним… А девчонка, в ужасе безумного падения, оттолкивала его, да так, что он все ближе сливался с ней…