Я проводила странную пару взглядом и услышала голос медсестры Нины Котовской.
– Агриппиночка Аркадьевна, не ходите одна гулять по лесу. Если хотите дойти до пруда, найдите себе компанию.
– Надо же было так нарядить несчастную малышку! – воскликнула я. – Удивительно, что она до сих пор не упала в обморок. И, похоже, бедная девочка боится матери, идет молча, не плачет, не требует, чтобы ее переодели. Подчас родительская любовь и забота становится тяжелым бременем для детей.
Нина тяжело вздохнула.
– Это Карина Савельева, она в больнице работает.
Я удивилась еще больше.
– Чересчур заботливая мамаша – ваша коллега?
Котовская молча кивнула.
– Неужели никто из врачей не объяснил ей, что, заматывая дочку в излишне теплую одежду, она не сохраняет, а ухудшает ее здоровье? – не успокаивалась я.
Нина опять вздохнула.
– У Леночки рак крови. Ее лечат, но ситуация не очень радужная. Карина не глупый человек, просто на химии часто нарушается терморегуляция тела, девочке постоянно холодно. Конечно, со стороны это выглядит странно, но что поделаешь… Так вы одна далеко от корпуса не отходите.
Котовская заторопилась по дорожке к воротам, а я продолжала неотрывно смотреть вслед Карине и маленькой Лене. Мне стало очень страшно. Я, конечно, знала, что дети тоже могут заболеть, но сейчас я впервые увидела ребенка с онкологией. На секунду представила себя на месте матери Леночки и ужаснулась. Выходит, заболеть самой – не самое страшное, намного хуже, когда диагноз «рак» ставят твоему ребенку. Если уж в моей семье суждено кому-то болеть онкологией, пусть это буду я, а не дети. Не стоит хныкать, жаловаться на судьбу и сетовать на свой тяжкий жребий. Мне невероятно повезло – страшная опухоль образовалась у меня, а не у тех, кого я люблю. Я очень, очень счастливый человек…
На первую, самую большую операцию, радикальную мастэктомию, меня, как и планировалось, взяли тринадцатого мая. Помнится, при виде операционного стола (он показался мне очень узким) я испугалась и спросила у медсестры:
– У вас никто в наркозе не падал на пол?
Девушка, давно привыкшая к идиотским вопросам пациентов, серьезно ответила:
– Это невозможно, я буду вас страховать. Вот сейчас для безопасности ручки бинтиком привяжу. Удобно лежать?
– Можно попросить подушку и одеяло? – сказала я. – Что-то холодно, и голове низко.
Медсестра погладила меня по плечу.
– Проснетесь в реанимации, там у нас очень удобные кроватки. Когда лампы над столом зажгут, станет тепло. А сейчас надо сделать укол. Не пугайтесь, больно не будет совсем.
Девушка отошла к небольшому столику.
Вдруг послышались шаги, и появился Кучеренко, одетый, как всегда, в красную рубашку и джинсы.
Я страшно обрадовалась:
– Ты пришел!
– Обещал же быть около тебя во время операции, – усмехнулся психотерапевт и взял меня за руку.
Медсестра, не обращая никакого внимания на посетителя, гремела какими-то инструментами. Тут в операционную вошел Игорь Анатольевич, одетый в хирургическую пижаму. Оглядев его и заметив, что весь остальной медперсонал тоже облачен в стерильные одежды, я спросила у врача:
– Можно мой приятель здесь постоит?
– Кто? – вздернул вверх брови Грошев.
– Кучеренко, – пояснила я. – Он меня за руку держит, так, знаете ли, спокойней. Дайте ему халат.
– Ах, Кучеренко… – протянул Игорь Анатольевич. – Ему можно так, в простой одежде.
Я улыбнулась. Психотерапевт погладил меня теплой ладонью по лбу, стало очень тихо. Больше я ничего не помню.
Проснулась я в реанимации, опутанная трубками. На соседней кровати лежал старик, издававший невероятные звуки, то ли храп, то ли хрип. На его левой руке равномерно сжималась манжетка тонометра. Я попробовала пошевелиться, поняла, что ничего не чувствую, затем попыталась сесть. Попытка не удалась – я была привязана к какой-то банке. Вернее, из тела шла трубка, на конце которой болталась стеклянная емкость. Она зазвенела, я испугалась и мгновенно приняла лежачее положение. Старик зашевелился, открыл глаза и просипел:
– Ты кто?
– Донцова, – пролепетала я.
– Не, мужчина или женщина?
– Вроде женщина.
– О, хорошо, – заявил дедулька, – хоть перед смертью на голую бабу полюбуюсь.
Вымолвив эту фразу, он закрыл глаза и мгновенно заснул. Тут только я сообразила, что мы оба без одежды.
Дедулька был очень забавный. Проснувшись в очередной раз, он поинтересовался:
– Ты матерные анекдоты знаешь?
– Ну, не слишком много, – пробормотала я, – так, штук двадцать.
– Начинай, – велел старик, – поржем перед смертью.
– Вообще-то я не собираюсь умирать, – на всякий случай сообщила я, – совершенно не хочется.
– А кто тебя спросит? – фыркнул старичок. – Ну, давай сам заведу…
Дедулька оказался просто кладезем скабрезных историй. Я, не большая любительница генитального юмора, чуть не рыдала от смеха. Лежавшая у окна женщина молчала, поджав губы, потом начала тоненько подхихикивать. Я вспомнила годы, проведенные в «Вечерке», тоже стала выдавать истории. А хихикающая тетка принялась петь частушки, самым приличным словом в которых было «жопа». Не знаю, отчего нам все это казалось дико веселым, но в конце концов в палате появился врач и сказал:
– Ну что, Евдокимов, опять безобразничаешь?
– Да мы просто поем, – сообщил старик, – помирать, так с музыкой.
Реаниматолог хмыкнул:
– Ну вы-то все точно не помрете! Подобрались три сапога пара. У одной желудка нет, у другой шов через всю грудь и спину, а Евдокимов…
– Чего Евдокимов? – перебил его дед. – Сюда же ни радио, ни телика нельзя, вот и веселимся.
Доктор покачал головой и ушел, а мы продолжили веселиться, припоминая различные истории. Утром женщину, лежавшую у окна, перевели в обычную палату. Когда ее провозили мимо меня, она сказала:
– Вообще-то я в школе преподаю русский язык и литературу, ты не подумай, что забулдыга какая-то. Частушки в деревне узнала, дом у меня там.
– Классно, – прокряхтел дед, – приходи в гости.
Тетку довезли до порога, и она внезапно крикнула:
– Эй, ребята!
– Чего? – отозвались мы с дедом хором.
– Никогда я так не веселилась, как в реанимации, – сообщила учительница. – И ведь не болит ничего.
– Смех рак губит, – резюмировал Евдокимов. – Серьезных людей сжирает дотла, а тех, что с юмором, боится. Точно знаю!
И я почему-то мгновенно ему поверила.
Через день из послеоперационной палаты ушел и веселый дедуля. Я не знала, в каком отделении он лежит, и больше, находясь в клинике, его не видела.
Прошли годы, я, став писательницей Дарьей Донцовой, приехала для встречи с читателями в свой любимый книжный магазин «Молодая гвардия» на Полянке. Народа, как всегда, было очень много, три часа я исправно отвечала на вопросы, раздавала автографы. А потом заметила, что неподалеку стоит стройный симпатичный мужчина примерно моего возраста, ну, может, чуть моложе, который молча, очень внимательно наблюдает за мной.
Когда очередь желавших получить мою подпись иссякла, он приблизился ко мне и как-то странно для незнакомого поздоровался:
– Привет!
– Привет, – осторожно откликнулась я.
Иногда в толпе попадаются психически больные люди. Один раз меня чуть не избил мужик, которого бросила жена. Он отчего-то посчитал, что в их разводе виновата я, и явился надавать подлой писательнице оплеух.
– Не узнаешь? – поинтересовался посетитель.
– Простите, нет.
– Евдокимов, – представился незнакомец. – Мы с тобой вместе в реанимации лежали, анекдоты травили.
Я ахнула:
– Вы живы!
– А че мне сделается? – пожал он плечами. – Говорил же тебе, рак смеха боится.
– Но вы же в реанимации выглядели, как старик, на все девяносто, а сейчас вам от силы пятьдесят дать можно! – вырвалось у меня.
Евдокимов захохотал.
– Точно, мне полтинник. Впрочем, тебя я тоже за старуху в больнице принял. Выглядела ты волшебно – бабулька лет ста. Я еще подумал, во старушонка юморная попалась. Реанимация никого не красит. Я ведь специально сюда пришел, когда сообразил, что Дарья Донцова – это ты. Жена твои книги читает и прямо фанатеет. Так вот, я приехал сообщить: все будет хорошо, нас так просто не убить!
Пару секунд мы смотрели друг на друга, потом бросились обниматься.
Но я отвлеклась…
Оклемавшись после операции и встав на ноги, я поспешила к телефону, чтобы поблагодарить Кучеренко. Приготовилась сказать ему много хороших слов. Отлично помнила, как перед отъездом в больницу робко попросила Володю:
– Навести меня разочек в клинике.
– Я непременно приеду и постою около тебя во время операции, – сказал Кучеренко.
Честно говоря, я подумала, что он не выполнит обещания, он очень занятой человек – у него студенты, пациенты, семья. Но Володя приехал, бросив все дела, в больницу, чтобы держать меня, трусиху, за руку!
– Навести меня разочек в клинике.
– Я непременно приеду и постою около тебя во время операции, – сказал Кучеренко.
Честно говоря, я подумала, что он не выполнит обещания, он очень занятой человек – у него студенты, пациенты, семья. Но Володя приехал, бросив все дела, в больницу, чтобы держать меня, трусиху, за руку!
Трубку сняла мать Кучеренко и спокойно сообщила:
– Сына нет в Москве, две недели назад он уехал отдыхать в Таиланд.
– Когда он отправился в Таиланд? – ошарашенно переспросила я.
– Ну, если точно, пятнадцать дней назад укатил.
– И он не прилетал тринадцатого числа? – оторопела я.
– Нет, конечно, – засмеялась собеседница. – Зачем?
Я повесила трубку. Значит, во время операции рядом со мной был фантом? Ну да, на улице стояла тридцатиградусная жара, а психотерапевт появился в операционной в красной шерстяной рубашке. Я могла бы раньше сообразить, что он не настоящий. Кучеренко великолепный гипнотизер, и проделать такой фокус ему раз плюнуть.
На вторую операцию удаления доброкачественной опухоли в груди я отправилась, ощущая себя бывалым бойцом. Правда, на всякий случай попросила медсестру Ниночку нарисовать еще один цветочек на ноге.
Вмешательство проходило под местным наркозом, боли я не чувствовала никакой. Мысли слегка путались, меня клонило в сон, но звуки я воспринимала хорошо. Странно, но я не слышала голоса Игоря Анатольевича. Может, он молчал? Сначала раздавалось тихое звяканье, шуршание, потом за небольшую ширмочку, которой перед операцией отгородили мою голову, заглянул некто в шапочке и маске.
– Как дела? Агриппина Аркадьевна, подайте гудок.
– Дзынь-дзынь, – произнесла я.
– Это звонок, – засмеялся некто и пропал.
Через некоторое время до моего слуха долетело мелодичное сопрано:
– Тань, ты как огурчики солишь?
– В пакете, – ответило густое меццо-сопрано.
– Расскажи!
– Беру килограмм, мою, отрезаю попки, кладу в обычный полиэтиленовый пакет, крошу туда немного укропа, чесночка, добавляю две чайные ложки соли, немного сахарного песка, завязываю, трясу энергичненько и в холодильник на нижнюю полку. Через сутки ем с удовольствием.
– А вода?
– Никакой воды! Испортишь продукт.
– Больно соли много, – вмешался в беседу кто-то третий.
– Так на мой же вкус, – возразило сопрано, – вы на свой подбирайте, поэкспериментируйте.
Я возмутилась до глубины души. Вот здорово! Вместо того, чтобы заниматься пациенткой, врачи болтают о способах консервирования! Недавно я смотрела сериал «Скорая помощь», там доктора по-другому себя вели в операционной, нервно говорили: «Скальпель! Зажим…» А эти тараторят про чеснок! Куда смотрит Игорь Анатольевич? Почему он не сделает замечание теткам, которые про меня совсем забыли?
Из-за ширмочки снова появилось лицо в маске.
– Агриппина Аркадьевна, что поделываете?
– Слушаю, как вы делитесь рецептами, – язвительно ответила я.
– Ай, молодец! – похвалил меня врач. – Сами небось хорошо готовите?
– Пока никто не жаловался, – гордо ответила я.
Доктор исчез.
– Что больше делать-то любите, Агриппина Аркадьевна? – полюбопытствовало сопрано.
– Если нет времени возиться, то курицу на соли, – буркнула я.
– Это как? – спросил хор голосов.
– Беру сковородку, высыпаю в нее пачку соли «Экстра», сверху кладу спинкой вниз тушку бройлера и в духовку, – поделилась я рецептом. – Запекается примерно час двадцать, если курочка кило двести.
– Надо запомнить, – обрадовалось меццо.
– Еще за пять минут рыба в сливках готовится, – приободрилась я.
У нас завязался разговор о кулинарии, и я даже была разочарована, услышав фразу: «Сейчас поедем в палату». Не успела сообщить хирургам, как готовить потрясающую творожную запеканку с морковкой и изюмом!
Поскольку наркоз был местным, то я поспала всего пару часов, а потом спустилась на первый этаж, позвонила Оксане и воскликнула:
– Ты не поверишь, когда услышишь, как меня оперировали!
– Что случилось? – насторожилась подруга.
Я поведала историю про огурчики и завершила рассказ словами:
– Представляешь, они совершенно не думали о больной. Правда, я узнала замечательный рецепт грибного супчика, вернусь домой, непременно его опробую. Но ведь так же нельзя! Просто безобразие!
Оксана засмеялась.
– Ничего ты не понимаешь, дурочка! Если доктора в момент операции обсуждают ситуацию с пациентом, значит, дело плохо. А когда говорят про огурчики-котлетки, рассказывают о том, как провели отпуск, да жалуются на свекровь-невестку, все идет по плану. Руки сами шьют, нитки завязывают. Просто чудесно, что они количество соли и специй обсуждали, значит, ни малейших сложностей не было. Поменьше увлекайся медицинскими сериалами, никакой правды в них нет. А как они супчик-то варят?
Овариэктомию мне делали под общим наркозом, но он был недолгий, очнулась я не в реанимации, а в палате. Обнаружила на животе три крохотные наклейки, спокойно встала и, не испытывая ни малейших неприятных ощущений, отправилась звонить домой. Шрамов от операции у меня не осталось.
А сейчас – о другом. Не знаю, кто и по какой причине распространяет в Интернете ложную информацию о невероятной болезненности операции под названием «радикальная мастэктомия». Может, это ближайшие родственники паникерши Ирины Львовны стараются? Она-то обожала рассказывать о горе трупов, которую сама видела в подвале больницы. Или женщин запугивает родная сестра Гали, той самой, вещавшей, как на нас испытывают лекарства от СПИДа?
Саму операцию по удалению груди вы не запомните, заснете в операционной, проснетесь в палате реанимации. Шов будет заклеен, от него к стеклянной банке потянется резиновая трубка. Это дренаж, грубо говоря, вывод ненужной вам жидкости. Он не мешает, боли не причиняет. Захотите пойти погулять, сунете банку в карман халата – и вперед. После операции вам будут давать разные лекарства. Поверьте, никаких мучений вы не почувствуете. Будет слабость, может кружиться голова, в течение дня многократно захочется спать, но это все. Поймите, никто из врачей не желает причинить пациенту страданий.
Перевязки тоже не приносят неприятных ощущений. Доктор просто аккуратно снимет наклейку, обработает шов сверху лекарством, снова закроет его специальным пластырем, и гуляйте спокойно. Не надо читать в Сети рассказы о «непереносимых муках послеоперационного периода» и слушать речи тех, кто кликушествует в коридорах больницы.
Хотя я совершила-таки распространенную ошибку – сидя в очереди на перевязку, пообщалась с симпатичной женщиной Мариной. Та, взглянув на меня, спросила:
– В первый раз?
– Да, – кивнула я.
– Ой, бедненькая, несчастненькая, ой, плохо тебе придется… – запричитала Марина. – Ой, терпеть нельзя, словно топором рубят…
– Следующая, – сказала медсестра, выглядывая в коридор.
Марина встала, сгорбилась, одной рукой прикрыла глаза, вторую прижала к груди и вошла в кабинет, шепча:
– Господи, помоги рабе твоей не умереть от мук…
Через секунду из-за закрытой двери понесся вопль.
Я убежала в палату с желанием забиться под кровать и ни за какие пряники не вылезать до того момента, как Грошев уйдет домой. Я очень боюсь боли, не умею ее терпеть, меня нельзя брать в партизаны. Если враги, желая узнать, где прячется отряд, просто покажут мне иголку, я тут же выдам, куда спрятались народные мстители. Ну, не Муций Сцевола я, совсем не он![1]
Слава богу, мне хватило ума не залезать под койку. Я легла под одеяло и старательно засопела, прикидываясь крепко спящей. Я знала: персонал никогда не тревожит больного, если тот дремлет. Но на сей раз вышло иначе.
– Агриппиночка Аркадьевна, – пропел хорошо знакомый голос медсестры Светы, – ау! Пора на перевязочку!
Я продолжала изображать глубокий сон. Но Светлана решительно потрясла меня за плечо.
– Вставайте, нужно обработать шов.
Делать нечего, пришлось сползать с постели. Направляясь на экзекуцию, я прихватила с тумбочки кусок лимона, зажала его в кулаке и села на кушетку, не выпуская ломтик.
Пока Игорь Анатольевич мыл руки, Света подошла ко мне и сказала:
– Лучше расслабиться. Ну-ка, разожмите кулачки! А то кажется, что вы доктора нокаутировать собрались.
Пришлось подчиниться.
– Зачем вам лимон? – изумилась Светлана.
Я покосилась на Грошева, который взял полотенце, и зашептала:
– Марина из девятой палаты здесь так кричала! А я очень боюсь боли, могу упасть в обморок. Вот и придумала, чтобы не лишиться чувств от мучений, засунуть в рот дольку лимона. Фрукт очень кислый, от его вкуса я не потеряю сознания.
Брови Светы поползли вверх. Она тут же наябедничала:
– Игорь Анатольевич! Донцова хочет во время перевязки лимон жевать.
– Если ей так удобнее, то пожалуйста, – неконфликтно согласился Грошев, – мне ни лимоны, ни апельсины, ни свекла с брюквой не помешают. Ну-ка, поглядим, что тут у нас…